У координаторки ФАС Дарьи Серенко вышла новая книга «Я желаю пепла своему дому» — это автофикшн-текст о женском переживании войны, диктатуры, сопротивления, преследования и эмиграции, который был начат в спецприёмнике. Книга издана в русскоязычном издательстве «Бабель» и посвящена «каждой активистке Феминистского Антивоенного Сопротивления». С согласия Дарьи и издателя мы одними из первых публикуем несколько фрагментов на русском языке.

Комментарий авторки о названии книги, вызвавшем много дискуссий:

«“Я желаю пепла своему дому” — это строчка из конкретного стихотворения в книге, у неё есть контекст. Это название-провокация, название, которое должно вызывать отторжение, которое хочется толковать прямым образом — и дать за это авторке в лицо. Я пошла на это осознанно, потому что это текст, конечно, о любви к нашей родине, но и текст о ненависти к ней, текст о том, как оба этих чувства неразделимы теперь в сердце героини. Это как желать смерти своим родителям в разгар чудовищной ссоры и разрыва — такое со многими из нас происходило. И эти противоречия — в моём тексте».

***

Мне нравится, что этот текст не претендует на отображение какого-то уникального опыта, не является неким первым свидетельствованием, а как раз наоборот, он затеряется среди других подобных текстов, он просто еще один текст в ряду женской лагерной и тюремной прозы.

Сегодня мне положен звонок, попрошу мужа привезти «Крутой маршрут» Гинзбург или книгу Ярмыш «Приключения в женской камере N 1». Хочу окружить себя чужим опытом, чтобы осознавать, что я пока легко отделалась, и не катастрофизировать. Но при этом и не лишать себя права на описание, несмотря на то, что это еще не тюрьма (а многие люди сейчас сидят в тюрьме).

Очень хорошо сейчас понимаю, о чем пишет политзаключенная Алла Гутникова, рассказывающая, что ее домашний арест не так плох в сравнении с тюремным отбыванием. Бедные мы девочки, даже в таких ситуациях чувствуем себя самозванками, занимающими чье-то место. Точнее наоборот, не занимающими некое «настоящее» место. Тяжелое по-настоящему, в отличие от нашего. Место женщины на кухне, место женщины в сопротивлении, место женщины в тюрьме.

Перед ужином ко мне заглянул доктор, так как я поступила в спецприемник с отитом и температурой. Меня повели в медкабинет этажом выше. Дали градусник и посадили на стул. Наше молчание доктор прервал вопросом, нравятся ли мне шторы в его кабинете. Честно говоря, мне совсем не нравились шторы с бежевыми блестящими цветочками, но я настолько была рада видеть хоть что-то кроме грязно-голубых стен, что в ответ на вопрос я кивнула. Доктор, уж не знаю от скуки или сострадания, не торопился меня выпроваживать.

Он рассказал, что принес шторы из дома, чтобы кабинет был поуютнее, потом показал на зеленый диванчик и картинку с пейзажем, чтобы подтвердить свои слова. Пока температура замерялась, он расспрашивал меня о том, как я тут оказалась. Рассказывал про свое образование и про то, как живет на пенсии, как ему нравится его работа. Я была благодарна даже за этот разговор и активно его поддерживала, уточнив, наконец, Алёхина ли сидит в 7-й камере. Нас с Машей специально рассадили по разным хатам, чтобы не дать нам скрасить отбывание срока интересными разговорами.

— Ой, Алёхина у нас частенько бывает, ну, мое дело лечить людей, а не судить их, хорошие они или плохие, Лёша Навальный у нас сидел раза три, да, помню его, вежливый такой. Честно говоря, впервые слышу, чтобы кто-то тут сидел вот за то, за что вы сидите.

Температура у меня по-прежнему держалась. Чувствовала я себя странно, было ощущение, что реальность и я всё никак не можем совпасть в одном месте и времени. Мне дали анальгин и глицин, и я направилась обратно в камеру.

После ужина я подумала, что свидетельств всегда должно быть как можно больше, потому что в будущее дойдут единицы текстов. Тут дело даже не в каком-то признании, а в том, что каждый текст о терроре — это пущенная стрела, тонкая и хрупкая, чаще всего бьющая мимо или перехваченная в полете. В цель попадут единицы текстов, до чужих рук дойдут единицы текстов, это всегда про везение и череду обстоятельств. Надо использовать свои попытки для увеличения общих шансов.

***

Мертвые синие женихи, вернувшись с войны, навсегда ложатся в кровати к своим невестам. Они лежат на чистых простынях, как в гробах, и женщины рядом с ними, еще живые, лежат, как в гробах, и все люди в каждой панельной многоэтажке лежат, как в гробах. В народе даже появилась поговорка «На войне и в домах как в гробах». Страшно стало жить, а умирать и того страшнее.

И женихи стали страшные. Мало того, что синие и смердит от них, как от скотобойни, так у каждого еще и свое увечье: у кого-то кишки навыпуск, у кого-то половина лица спеклась и потекла, у кого-то нет обеих ног. Тяжело таких любить, но и хоронить таких не легко. Женщины вздыхают и ложатся с ними, стараясь не показывать отвращения, — жалко. Не осталось уже ни сил, ни слез; за что умер — непонятно, любил ли — ни спросить, ни вспомнить. Женихи теперь молчаливые, у кого пальцы остались — могут только беззвучно ими на что-то показывать. Один на днях сидел с открытым ртом и в рот себе тыкал. Невеста подумала, что еды просит, положила ему под распухший язык кусочек вымоченного в молоке хлеба, а хлеб нежеваный так изо рта и выпал.

На том свете особо не заработаешь, так что на свадьбу откладывают теперь с гробовых. Какие-то выплаты, компенсации, капает всего понемножку, жить можно. Одна пара — мертвый и живая — скоро сыграют свадьбу и поминки одновременно, чего дважды тратиться. Жениха надо оплакать сначала, а потом уже можно и молодых поздравлять. Невеста — она же и вдова, поэтому наряд у нее особенный: платье белое, а фата черная. А жениха оденут в костюм отца, отец еще в Чечне подорвался, а теперь вот и сыну костюм стал впору, вся семья гордится.

Страшно невестам, правда, в первую брачную ночь со своими женихами оставаться. Слаб человек, тяжело живому возжелать мертвое. Как будто ему, когда-то живому, изменяешь с ним же, теперь мертвым. Будто два разных человека — живой и мертвый. И выбрать между ними уже нельзя.

Конечно, женщины предпочли бы живых. С ними было бы так хорошо целоваться под цветущей яблоней в начале мая. Или откладывать на море. Или пить чай с булками из ларька по дороге с работы. Или отправлять их в ночной магазин за килькой в томате во время первой беременности. По ночам, лежа рядом со своими неповоротливыми мертвецами, они грезят о живых. Бог им судья.

***

когда всё закончится

я буду уже взрослой женщиной

чья юность прошла при диктатуре

чьё тело вздрагивало от страха

чаще чем от любви

когда диктатура закончится

ко всем выжившим придет новая молодость

мы будем ходить по улицам как дураки

целоваться в неподходящих местах

гладить друг друга по щекам по губам

нас будет не оторвать друг от друга

когда всё закончится

я возьму себе светлого пива

и пойду в Гончаровский парк

я буду плакать так громко

как не плакала в самые страшные времена

я буду лежать на траве

как в тот день

когда мой лучший друг, в которого я была влюблена

совершил каминаут

мы лежали в траве и смотрели

как звёзды на рассвете исчезают одна за другой

когда всё начнётся

мы вернёмся домой

но дом не узнает нас

не распознает наш запах

мы замрём у его порога

не решаясь войти

дрожа не от страха

а от усталости

Другие материалы:

«Моя любимая страна»: фрагмент из книги Елены Костюченко