«Моя любимая страна»: фрагмент из книги Елены Костюченко
Феминистское Антивоенное Сопротивление первым публикует на русском языке фрагмент новой книги Елены Костюченко «Моя любимая страна». Книга уже вышла на итальянском в издательстве Einaudi и готовится к выходу на 7 языках. Елена Костюченко — журналистка, писательница, ЛГБТ-активистка. В 2022 году после начала полномасштабного вторжения России в Украину Лена провела в Украине в зоне боевых действий 5 недель. Мы взяли у неё об этом большое интервью.
«Я выехала из Украины и написала книгу “Моя любимая страна”. Эта книга — о любви к стране, о том, как она меняется в течение жизни и как меняет нас, причём не всегда в лучшую сторону. Эта книга — автофикшн, в ней есть куски, которые я написала про себя. Это был первый раз, когда я писала про себя, потому что всю свою жизнь я концентрировалась на других людях, на своих героях. Но я поняла, что если я хочу рассказать про то, что происходило с Россией последние 17 лет, то не совсем честно исключать себя из этой картины. Там есть тексты про меня и есть тексты, которые я писала для Новой Газеты. Получилась история о том, как наша страна постепенно приходила к фашизму, а мы этого не видели. Ну или видели, но не хотели это осознавать, признавать. Моя книга вышла на итальянском языке, и выйдет на других языках, но пока мы не нашли для неё издателя в России, и, возможно, и не найдем. Все издательства, в которые я обратилась, отказались, потому что в этой книге есть составы двух статей — уголовной и административной».
Мы благодарим Елену за её огромную и важную работу, за интервью, а также за предоставление фрагмента книги на русском языке.
Иллюстрация: Ксения Анохина
Глава 12. Война (как она прорастала и проросла)
Мне пять, я в детсаду. Зима. Играем в войну. Большая снежная гора — это крепость, в ней фашисты. Мы ее штурмуем. Фашистов мало — ими никто не хочет быть, но у них преимущество — оборонять крепость удобнее. Снежки летят во все стороны. Все мальчишки — бойцы. Я тоже хочу быть бойцом, но мне разрешают только медсестрой. Потому что я девочка. Я выволакиваю с поля боя раненых. Раненые в снегу и смеются.
Мне шесть. Мама рассказывает мне, что дед воевал. Что однажды на нашу страну напали немцы-фашисты, и он защищал нашу страну. Он пошел на фронт сам, добровольно. Был артиллеристом (и я повторяю слово — артиллерист). Его ранило, но он вылечился и продолжил воевать — уже с японцами. Потому что японцы помогали фашистам. Сама война называлась Великая Отечественная — потому что люди сражались за Отечество. А почему великая? Потому что воевали почти все мужчины и многие женщины, говорит мама. А погибло 11 миллионов человек. 11 миллионов — это сколько? Мама шевелит губами, считает. Это как шестнадцать Ярославлей. Представь, что в нашем городе не осталось живых. И еще в пятнадцати городах не осталось живых. Ни одного человека. Всех убили.
И я представляю мертвые города.
Мне восемь, сегодня День Победы. Мы идем к соседке тете Тоне. Она тоже воевала. Мы купили торт и красные гвоздики. Тете Тоня в синем самодельном платье, на груди медаль. Она радуется нам и торту, идет ко мне обниматься. Я не люблю тетю Тоню. Она плохо пахнет. Еще она глухая и надо очень громко говорить и сильно шевелить губами, чтоб она тебя поняла. Еще у нее очень чистая квартира, все сияет, ни пылинки. Я боюсь такой чистоты, она ненормальна. Тетя Тоня любит меня. Она спрашивает, как дела в школе (плохо, но надо говорить, что хорошо). Мама разливает чай. Мы поднимаем чашки и чокаемся. Мама говорит: за мир.
Мне десять, я смотрю кино. Оно называется: В бой идут одни «старики». В фильме храбрые летчики, очень красивые, бьются в небе с фашистами. Фильм черно-белый, и каждое лицо будто вылеплено светом. В эскадрилью присылают молодых ребят, но «старики» не пускают их в бой, чтобы сберечь. А ребята тоже хотят защищать родину. После боевых вылетов летчики собираются в оркестр и замечательно поют. Гибнут — но героически, красиво, в черном дыму, один, умирая, кричит: Будем жить! Есть и любовь, с красивыми летчицами. Когда летчицы гибнут, летчики идут к ним на могилу и обещают вернуться после войны, чтобы снова вместе спеть любимую песню. Я даже не думаю, я чувствую: как же здорово, вот это жизнь.
Мне 11, и я спрашиваю маму: что дед рассказывал про войну? И она говорит: ничего. Совсем ничего? Совсем ничего. Однажды сказал, что они ели мертвых лошадей. Нет, он сказал — павших лошадей. Была зима, и от коней отпиливали куски. И все? И все. А у него были награды? Были. Но он их не носил. Он их отдал мне, я была маленькая, играла с ними, закапывала в песок. Все потеряла. Жалко. Жалко. А как он умер? У него остановилось сердце. Бабушка позвала его ужинать, а он не идет. Он мертвый вот здесь сидел.
Мне 12, и я иду к тете Тоне. Она мне рада. Я говорю: тетя Тоня, расскажите про войну. Она говорит: я тебя не слышу. Тетя Тоня, расскажите про войну! Ничего не слышу, Леночка, совсем оглохла. Про войну! Про страну? Страна хорошая была, СССР. ПРО ВОЙНУ! Я совсем не слышу тебя, аппарат, наверное, сломался. Тетя Тоня снимает слуховой аппарат и говорит: я устала, пойду прилягу, до свидания, Лена.
Мне 12, я иду в библиотеку. Я прошу книги про войну. Мне дают пять книг, я читаю их все. Потом беру еще пять. Потом еще. Война в книгах не такая веселая, как в фильмах, зато там больше героизма и можно читать медленно, чтобы все почувствовать. В карельских лесах девушки-зенитчицы под командованием старшины Васкова останавливают фашистских диверсантов, пробирающихся к стратегическому каналу. Девушек всего пять, диверсантов 16. Все девушки гибнут. Одна, самая хорошая, умирая, говорит: «Родина ведь не с каналов начинается. Совсем не оттуда. А мы ее защищали. Сначала ее, а потом уж канал». Как же я плакала, и слезы были сладкие. Конечно, не с каналов, родина моя любимая.
Мне 12, и я думаю: вот если будет опять война? Нападут на нашу страну, и что тогда? Конечно, буду ее защищать. Стану, например, снайпером. Успеть бы вырасти. Буду убивать фашистов. Почему фашистов? Не знаю, в голове как-то только фашисты возникали. Возможно, погибну. Совсем молодой погибну. И мама будет плакать, но очень мной гордиться. Такой тихой, темной, сдержанной гордостью. Со мной никто не дружил, кроме двух девочек, и я думала, глядя на одноклассников: потом будете рассказывать, что учились со мной в одном классе, вспоминать, какая я была. Смущало только, что я самая маленькая в классе, задохлик, совсем не выносливая. Ничего, снайперская винтовка не тяжелая.
Мне 13, на нашей улице похороны. Убили молодого парня, вчерашнего школьника, призвали в армию, отправили в Чечню и убили. Спрашиваю у
Мне 14, и я читаю статьи Анны Политковской про Чечню. Пиздец.
Мне 14, и я читаю книги Светланы Алексиевич. Пиздец.
Мне 17, я учусь на журфаке и сижу на игре по международному праву. На игру приехали команды с разных журфаков. Команда из Чечни — две девушки, Ася и Малика, серьезные, красивые. Я подхожу к ним после игры, приглашаю в гости. Мы идем в общежитие, я завариваю чай. Я очень хочу им понравиться. Говорю: давайте я вам покажу Москву? И тут за окном, как по заказу, вспыхивает салют! Салют! Смотрите! Я смотрю на салют и говорю: а у нас в Москве часто салюты. Девочки молчат. Я оборачиваюсь — их нет. Где они? А они под столом.
Мне 20, Россия нападает на Грузию. Президент говорит, что это миротворческая акция, потому что Грузия сама напала на Южную Осетию и Абхазию. От Новой едут три корреспондента — Ольга Боброва, Аркадий Бабченко и Роман Анин. Особенно обидно про Анина — он всего на год старше меня. Я бы тоже справилась. Но меня и еще трех девчонок ставят на новостную ленту. Я должна проверять всю информацию и писать заметки. Еще я должна следить за передвижениями наших корреспондентов, принимать срочную информацию от них и рассказывать им про продвижение российских и грузинских войск. Я не расстаюсь с телефоном. Очень страшно пропустить входящий вызов. Очень страшно выбирать, какая информация важная и должна быть сообщена ребятам, а когда их лучше не тревожить. Вдруг
Я больше никогда не смогу оставить мобильник даже на секунду. Мне страшно без него.
Через сутки возвращается Бабченко. Он кричит на бухгалтера — она просит у него чеки и билеты для отчета. Он говорит: иди-ка ты нахуй. Уходит к себе в кабинет. Я иду за ним. Он показывает фотографии обгоревших, безногих людей, людей без носов и глаз, людей, разбухших на солнце как тесто, людей, пробитых пулями, живых, мертвых. Показывает царапину на голове и сквозную дырку в штанах: осколки. Потом его начинает вести как-то в сторону. Ты что, пил? Нет, я не пил. Он наклоняется ко мне и спрашивает: от меня пахнет трупами? Понюхай. Что? Я чувствую, что от меня пахнет трупами, ты чувствуешь? Я в машине с трупами ехал. Нет. Ты врешь, Лена. Я не вру. Я сейчас. Я иду к заместителю главного редактора. Говорю: Бабченко нехорошо. Надо довезти его до дома. Да, говорит замглавного, сейчас.
Мне 23, и замглавного говорит: ты никогда не поедешь на войну. Потому что ты девушка. Это работа для мужчин. Я думаю: ты охуел.
Мне 24, я еду на революцию в Египте. Я вижу, как горят заживо люди, в которых попали коктейли Молотова. Я вижу, как брошенный камень отрывает уши, пальцы, пробивает головы. Потом начинают стрелять.
Мне 26, начинается война на Донбассе. Донецкая и Луганская области Украины объявляют, что они теперь отдельные государства, ДНР и ЛНР. Украина начинает «антитеррористическую операцию», «республики» отвечают. Россия говорит, там нет ее солдат, Украина воюет с собственными гражданами. Я ищу тела российских солдат (их прячут) — и нахожу.
Мне 27, я еду на Донбасс. Звоню маме из самолета — раньше позвонить боялась. Я думала, мама будет плакать и кричать. Она говорит: я надеюсь, ты записала мои координаты и положила их в паспорт? Паспорт оберни в целлофан, носи его с собой, но не в сумке, а в одежде. Постарайся выходить на связь раз в день хотя бы по смс. Пей воду. Ищи тепло, держись больниц, избегай военных машин. Ты взяла антибиотики? Нужно раздобыть жгуты.
Я вижу войну. Ни в одной книге не писали, что война — это грязь. Тяжелая техника продавливает верхний слой земли, и
Я дважды попадаю под артобстрел. Я узнаю, что я умею бегать на четвереньках. Я бегу большими прыжками, как во сне, мое тело гибкое и ловкое, я не верю, что умру.
Я ездила на Донбасс еще два раза.
Я написала много текстов. Я не хочу их перечитывать.
Мне 31, я учусь на журфаке Городского университета Нью-Йорка. Международную журналистику у нас преподает Алия Малек — красавица, сирийка, безупречная в мыслях и острая на язык. Я готовлюсь к ее семинарам больше, чем к остальным. Я очень хочу, чтобы она меня заметила — но мне нечем ее поразить. Я мало читаю и медленно думаю. Алия учит нас писать осторожно и честно. Алия учит нас внимательности и скромности. На последнее занятие она приносит лепешки с чабрецом и арабские сладости. Мы едим. Ребята по очереди ставят свои любимые песни. Я подхожу к Алие и говорю: я скоро возвращаюсь в Москву. Пожалуйста, приезжайте в гости. Алия бледнеет так, как будто в комнате сменили освещение. Она наклоняется близко и тихо говорит: я никогда не приеду в Москву. Ваши солдаты убивают моих родных людей.
Мне 34, мама болеет ковидом, я приехала ее лечить. Мы сидим у телевизора и слушаем Путина. Путин говорит: Россия признает независимость ДНР и ЛНР. «Сколько эта трагедия может продолжаться? — спрашивает он. — Спасибо за внимание». Я иду курить и быстро покупаю стиральную машину. Думаю: хорошо, что успела закончить ремонт. Думаю: хуя я практичная, мерзко. Рублю пиздец, говорю маме. Мама спрашивает: что будет? Я говорю: введут войска в Донецкую и Луганскую область, но теперь уже официально. Будет больше войны. Мама говорит: зато русских защитят. Там знаешь, сколько русских? Я говорю: мне нужно в Москву. Я имею в виду: я еду в Донецк. Мама говорит: возьми фотографию деда. Отреставрируй ее, напечатай большую, хорошо? Хорошо. Я кладу фотографию деда за отворот паспорта.
Я в Москве, сплю, и мне снятся яркие сны. Они слишком яркие, мне почти больно, но как же красиво. Я встаю, иду курить. Возвращаюсь в комнату. Моя девушка сидит на кровати с телефоном. Я не могу прочитать выражение ее лица. Ты что не спишь? Бомбят Киев. Что? Бомбят Киев и все крупные города Украины. Мы бомбим? Мы бомбим.
Я сплю еще два часа, заставляю себя спать. Одеваюсь, еду в редакцию. Мне говорят — ты готова? Конечно, готова.
На самом деле невозможно подготовиться к тому, что мы фашисты. Я не подготовилась к этому никак.
