10 лет изучения текстов, «неспособность к разговору» и разница между «Жан-Жаком» и академией. Мы публикуем вторую часть интервью — на этот раз о проблемах высшего образования (первая часть). Сколько часов спят студенты Йеля? Почему онлайн-образование не работает? Какой литературы не хватает в курсовых о феминизме? Что погубит университет? (А также кто виноват и что делать?)

«Это вот так: ты учишься, учишься, учишься…»

часть II: проблемы университета

студентка 1:

прочитала интервью Марии Юрьевны

рыдала до пяти утра

стало стыдно за всю свою жизнь за всю

ДА?

извините

я перестану сравнивать

я хочу жить у воды

я хочу, чтобы стены были цвета фуксии

студентка 2:

я сейчас прочитала ту расшифровку твоего интервью с МЮ и захотела тебя поблагодарить за этот разговор. вы обсудили столько волнующих меня тем, что я как будто поговорила с МЮ о своих сомнениях) спасибо тебе!

студентка 3:

сейчас я прочитала замечательное, личное и публичное не по учебе, и я, к сожалению, [пока?] не могу дать на это ссылку, но очень хотела бы! но я просто рада что знакома с теми людьми, благодаря которым мои глазки ощупывали буковки кристаллизовавшегося в вордовском документе на гугл-диске диалога студентки (не меня) с преподавателем. стало легче, когда я увидела частички того, что считала своими придумками, и нашла им подтверждение

*возможно, эти 1 746 знаков (с пробелами) для меня важнее и полезнее, чем многое уже написанное за последние несколько месяцев*

— Как Вам кажется, что сейчас происходит с академией? Что бы Вы изменили? Вы часто на парах говорили, что Вам не нравится большое количество студентов в группах, поскольку это мешает коммуникации.

Я бы здесь разделила несколько пластов. Одно дело — что происходит с академией en gros, в рамках широких горизонтов в мире, другое дело — что происходит в России. Это разные сюжеты. Если говорить en gros, меня смущает массовый характер университета. Я придерживаюсь старинных принципов Вильгельма фон Гумбольдта: одиночество и свобода университетского исследователя. Должна быть долгая индивидуальная кропотливая работа или работа в маленьких семинарских группах — 8 человек или меньше. Как говорил Платон, нельзя разговаривать со многими, нельзя разговаривать на площади. Потоковый характер никуда не годится. Когда у нас в группе 30 человек и при этом студентам еще важно место в рейтинге и многие говорят просто для того, чтобы у них была активность, просто чтобы получить оценку. У нас меняется совершенно здесь ориентация. То есть мы не погружаемся в предмет, а мы гонимся за тем, чтобы повысить свое место в рейтинге, получить какой-то там балл.

Еще меня смущает замещение живых лекционных курсов онлайн-курсами. Мне кажется, что в лучших университетах мира уже от этого отходят, а в России это какой-то мейнстрим. Если честно, я рационально не могу объяснить, почему это не работает. Видимо, это что-то близкое тому, что Беньямин писал об ауре. По моему опыту, некоторые преподаватели у нас читают лекции как боги, но в онлайне это не работает. Я даже пример могу привести. Это Резвых Петр Владиславович. Недавно я послушала маленький кусочек его онлайн-лекции на портале, видимо, для майнора. Все волшебство испарилось куда-то. Почему и как — я объяснить не могу. В прошлом году я год ходила к нему на лекции. Я очень хорошо разбираюсь в этом материале, но Пётр Владиславович все равно мне дает совершенно невиданные грани. Какое-то словосочетание, и у меня прямо — раз! вот оно как, оказывается! Притом что я эти тексты на немецком десять раз читала, много раз об этом думала. А в записи нет никакого волшебства. Если честно, я еле дослушала эти двадцать минут — потому что это было скучно, это было неинтересно. И понятно, что дело совсем не в лекторе.

Не нравится общая бюрократизация. Ну, это тоже еще Гумбольдт говорил: бюрократия погубит университет. Если этот поток инноваций не остановить, то мы не придём ни к чему хорошему. Какая-то фантастическая бюрократическая деятельность. Мне, как и всем, недавно прислали презентацию с новыми правилами оценивания. Пятнадцать страниц с громоздкими таблицами. Оценивание студентов — это не бином Ньютона, чтобы по этому поводу присылать всем презентацию в пятнадцать страниц. Написанную, к тому же, жутким канцелярским языком. Это никуда не годится.

Если говорить именно о гуманитарных науках, то в мире это драматичная довольно история. Я часто студентам привожу в пример, что Япония больше не будет финансировать образование в этой сфере. Это называется: ваши капризы — ваши деньги. Но государство не будет это оплачивать. Оплачивать оно будет обучение в сфере физики, астрономии, генетики, математики, информатики и так далее. Это отдельный сюжет, по поводу статуса гуманитарных наук в современной академии.

— А вот когда Вы говорите, например, что в идеальной группе должно быть восемь или десять студентов, как Вы себе представляете — кто должны быть эти люди? Это должны быть уже прекрасно подготовленные студенты, которые точно идут в академию или просто какие-то молодые люди с горящими глазами, которым все интересно, но они совершенно наивные, только после школы? Как в таком случае должен проходить процесс отбора?

У меня очень немодные взгляды на этот предмет. Мне представляется, что должен быть жесткий отбор в университеты. То, что творится в России, чудовищно: то количество людей, которые имеют «корки» о высшем образовании. Понятно, что это не признается нигде в мире — и это правильно, потому что это не высшее образование. По ряду всяких причин, в том числе, потому, что нормальным образом не осуществляется отбор. Вот когда я была в Йельском университете — ну, так получилось по программе — они рассказывали, как они отбирают. Сначала студенты должны сдать экзамены не ниже нужного балла, а потом заплатить. То есть невозможна ситуация, что ты эту планку не выдерживаешь, но ты просто заплатил и поэтому ты учишься. Понятно, что Высшая школа экономики каким-то образом выдерживает эту планку — что ниже определенного балла нельзя, но по некоторым дисциплинам этот балл очень низкий, если честно говорить, для того, чтобы студенты могли нормально освоить программу. Поэтому сначала речь идет об отборе. Например, в Германии высшее образование бесплатно, но отбор очень серьезный. Если ты эту планку не берешь — это не значит, что ты второсортный человек. Это значит, что это просто не твое. Понятно, что это достаточно жёсткие вещи в той же Германии, когда у них разделение после четвертого класса — буквально когда ребятенку 10 лет — но они считают, что можно уже определить, хочет ли человек учиться, есть ли у него мотивация, или он хочет что-то другое, руками, например, что-то делать. При этом нет никакого ни презрительного, ни уничижительного отношения — просто человек любит другое и хочет другим заниматься. Он не хочет учить иностранные языки, к примеру, или в глубины математики погружаться. То есть это прежде всего отбор, а там уже могут быть совершенно разные траектории. Кто пойдет в академию, кто не пойдет в академию. Я, опять же, по старинке, считаю, что университет должен учить мыслить, а не просто какие-то компетенции сообщать. Не хочется повторять банальности: понятно, что эти компетенции устаревают очень быстро. Понятно, что нужно постоянно их обновлять. Но вот если ты умеешь думать, нет никакой корреляции между тем, какой вуз и по какой специальности ты закончил и чем занимаешься.

Дело в том, что нужно серьезно к каждому студенту относиться — это невозможно сделать, если тридцать человек. У всех совершенно разная мотивация, разный уровень понимания. Кажется, что если ты будешь ориентироваться только на очень сильных, то это правильно. Но иногда люди совсем разочаровываются — они не понимают, зачем они ходят на этот курс. Ты начинаешь пробовать как-то популяризировать, но это тоже выходит боком. В общем, какие-то тут дилеммы, которые не совсем понятно, как однозначно решать. А когда есть отбор, когда есть малое количество, даже при некой разнице между этими людьми — всегда возможно каждого научить, помочь. Не научить — в патерналистском смысле, а помочь разобраться в чем-то.

Поэтому, конечно, у академии очень много проблем — если совместить онлайн-курсы с тем, что на семинарах у нас такие гигантские группы, с тем, что уходит такая старомодная вещь, как работа в библиотеке. По крайней мере, в нашей практике все тексты высылаются электронным образом. Я все свои пять лет — все время, пока не было пар — провела в библиотеке. До глубокого вечера. В девять она закрывалась, без пятнадцати девять я уходила. Потому что гардеробщицы уже кричали: ах, ах, ваши пальто тут висят, а нам домой надо. Все пять лет прошли в библиотеке. Где-то надо сосредотачиваться и в тишине погружаться в предмет. Еще меня смущает, что очень много тусовочности. Я здесь какую-то консервативную позицию занимаю, я не настаиваю на своей правоте, это — просто личное совершенно. Мне кажется, что очень важно быть одному, важно много и сосредоточенно думать. По-моему, коллективная работа этому не способствует. Она может способствовать чему-то другому, но точно не оттачиванию мысли. Поэтому библиотека — это удобное место. Либо это должно быть какое-то другое место, но замкнутое, где можно быть в одиночестве, с книгой — серьезно, долго, часами. Конечно, студенческая жизнь всякая должна быть — начиняя от каких-то любовных историй… Ну, всегда это то самое время, когда какая-то личная любовная жизнь может быть, вообще какая-то свобода, когда ты уже не под родительским крылышком — это обязательно. Не то что ты такой червь сухой сидишь в этой библиотеке. Но тем не менее у меня предубеждение против коллективной работы.

— Когда Вы говорите про маленькие группы, мое сердце начинает быстрее биться, потому что мне тоже кажется, что это идеальная форма, хочется, чтобы была такая семейственность: утром вместе читать тексты, всем делиться, а вечером вместе смотреть кино и обсуждать. Понятно, что это не может превратиться в коммуну или что-то около, но это все равно мог бы быть какой-то герметичный мир, в котором все очень хорошо друг друга знают — и преподаватели со студентами тоже. Потому что у нас же почти нет никакого общения вне академии. Мне кажется, очень многим этого не хватает. Даже когда вы начинали нам что-то после лекции объяснять — и все просто не могли разойтись из коридора. И этого же совсем нет нигде и странно, что университет совсем никак не предполагает никакого… что у нас есть очень маленькое количество времени, которое тут же обрывается звонком и нет почти никакой возможности для неформальной беседы.

Это понятный сюжет, просто мне кажется, что это не может быть как-то формализовано. Я могу исторические примеры привести. Может быть какой-то великий преподаватель, который великие вещи рассказывает, но при этом он совсем не коммуникабелен. Гуссерль, к примеру, или Гегель, который совершенно определенным образом читал лекции. Поэтому мне кажется, что это не может быть как-то формализовано — это может либо сложиться, либо не сложиться. Я про себя могу сказать, что я страшный совершенно интроверт. Я люблю студентов, я очень хочу им помочь, но я совершенно не готова пожертвовать своим одиночеством — это для меня великая ценность, как свобода. Свобода и одиночество. Ну, просто в силу каких-то психологических причин. Есть люди — и я ими восхищаюсь, на самом деле — которые готовы и в путешествия совместные ездить, и еще что-то такое делать, но это не может быть регламентировано со стороны университета, мне так кажется. Я понимаю также эту американскую практику, когда профессора приглашают домой студентов, все эти party, какое-то общение. Когда я была в Америке, нас позвали на такое мероприятие. Вина, закуски, разговоры. Но я никакой особой душевности, интимности в этом не заметила. Часто это бывает на каком-то уровне, когда какой-то очень хороший студент и вы с ним долго-долго-долго обсуждаете какие-то темы, сюжеты, если он пишет об этом работу — вот в этих разговорах какие-то великие вещи могут быть. В немецком университете, например, невероятная дистанция между преподавателями и студентами, даже между разными преподавателями. То есть профессор — это просто вообще… священная корова. У него есть ассистент, который быстренько все подготовит к занятию, если какие-то распечатки или презентация, то есть это прямо регламентированное общение, жесткая иерархия, и при этом мне представляется, что это живой университет — несмотря на всю дистанцию, которая нам и не снилась. То есть я могу прийти в джинсах, например, читать лекцию. В Германии меня бы просто не поняли — чего это я вдруг совсем академический дресс-код не блюду.

Эти модели — французская, британская, немецкая — могут существовать в смешанных, сглаженных формах. Вот есть университет массовый, а есть… не люблю это слово, но элитарный. Там учиться нужно бешено просто, там уже не до светской тусовки. Опять же, два примера могу привести — когда я была в Йеле, нас привели на экскурсию на медицинский факультет. Нам рассказали, как они учатся первые 4 года. Спят они, как правило, по 3-4 часа. У них полное истощение, изнеможение. Ни о каких свиданиях, расставаниях, любовной жизни даже не может идти речи, просто потому что нет времени — у них занятия, анатомка, библиотека. Другой пример: молодой человек, который здесь блестяще окончил 57-ую школу, окончил мехмат МГУ, защитил кандидатскую, поехал на PhD в Беркли. Думает — чего это все так мало курсов себе взяли? Допустим, 3. Возьму-ка я себе 6. Через неделю он понял, что абсолютно не выдерживает никакой конкуренции с другими студентами, потому что они учатся 24 часа 7 дней в неделю. Какие там 6 курсов? То есть учиться, учиться и учиться. Это невероятное напряжение — если говорить про серьезные вузы. То есть можно по-разному — Лига Плюща, не Лига Плюща. Какое там общение, какие там вечеринки? Это учеба, учеба, учеба.

— Вы одобряете такую модель?

Да.

— Просто 3-4 часа сна…

Нет, понятно, что 3-4 часа сна я не одобряю, понятно, что нужно спать дольше. Я помню, когда я училась в школе, я каждый день засыпала за письменным столом. Вся моя семья смеялась, что я как дедушка Ленин — я не замечала, когда засыпала, очень сильно уставала. Когда я училась на философском — причем никакая среда этому не способствовала, все было как-то очень расслабленно, разваливался Союз — но просто я понимала, что если я не прочитаю этот текст нормально, я ничего не пойму, я не выучусь. Часто мне приходилось до двух ночи читать или до половины третьего, а потом я в семь утра вставала. Ну да, это было тяжело.

— Просто кажется, что в таком поле жесткой конкуренции неизбежно исчезает все живое. Что это не такое благостное пространство, где можно искать себя…

Нет, это не про конкуренцию, а про степень погружения в предмет. Я как раз против всякой конкуренции, рейтингования. Мне вообще кажется, что это чудовищная вещь — и в образовательном, и в психологическом смысле. Это очень дурно. Вот я как раз за то, чтобы погружаться в предмет — не потому что студенты друг с другом соревнуются, а потому что слишком сложные науки, слишком много нужно знать и понимать для того, чтобы стать хорошим специалистом.

— А если о гуманитарных науках говорить?

Тем более. 10 лет в нормальных европейских университетах — например, немецких. 10 лет изучения текстов, работы с профессором тет-а-тет. Не в таком массовом ключе, а в индивидуальном.

— 10 лет — это вместе с аспирантской программой?

Нет-нет-нет, это вот так: ты учишься, учишься, учишься… Я понимаю, что есть бакалавриат, есть магистратура. Но бывает одна магистратура, вторая магистратура, поездки в другие университеты. Ты погружаешься во все детали. Здесь конкуренция — это посторонняя вещь. Ты учишься не потому, что ты хочешь обогнать на рынке труда кого-то, а потому что предмет действительно сложный. Ну иначе никак. Я всегда своим студентам рассказываю, как в Гейдельберге читали Хайдеггера. § 4, Онтическое преимущество вопроса о бытии. Мой любимый пример. Полторы страницы текста. Полгода шли семинары дважды в неделю по три часа. Полгода. Дважды в неделю. По три часа. Иногда у нас тоже были такие практики, но они были основаны на энтузиазме отдельных людей.

— По какой модели, как Вам кажется, была создана Школа культурологии?

Мне представляется, что здесь мешанина из всего и вся. Например, есть бюрократические ограничения. Я сейчас участвовала в открытии новой магистратуры на ФГН по германистике. Во всех магистратурах должно быть 12 курсов за 2 года, это требование Рособрнадзора. И все академические руководители режут курсы по живому. Если механически делить, то получается 6 курсов в год, 3 курса в полугодие. В бакалавриате тоже какие-то безумные правила: курсы должны быть большими, а при современном уровне дифференциации знания нужны как раз авторские курсы — очень тонкие, локальные, конкретные. Получается, что нужно на какие-то дикие хитрости идти, чтобы в эти большие курсы вставить авторские. Опять же, не знаю, знаете вы или нет, но несколько лет назад уволили огромное количество людей, которые работали на полставки, четверть ставки. Наверное, по разным экономическим соображениям — я так это реконструирую. Эти преподаватели читали авторские курсы. Все, теперь их нет. С культурологией есть еще одна большая сложность…

— Что это не наука? [смех]

Да, это имеет смысл только как некий второй этап образования, когда человек освоил какую-то науку. Это относится к классическим liberal arts. Нужно сначала знать какой-то материал — исторический, социологический, философский, еще какой-то. Соответственно, культурология в бакалавриате не может полностью сработать. К сожалению, это одна из тех дисциплин, где очень велика эклектика, поскольку это солянка из авторов: социологов, психологов, философов, историков, лингвистов. Если мы даже посмотрим на их самоаттестацию — ну кто из них себя культурологом называл? Ну, Гирц, наверное, Малиновский, Стюарт Холл. В общем, это очень ограниченное количество людей и школ, которые могли в рамках самоаттестации так про себя сказать. Мне представляется, что все знание сейчас движется в сторону все большей дифференциации. Соответственно, объединение разных дисциплин продуктивным быть не может. Мы не можем уже ориентироваться на идеал ренессансного человека — такого тонкого, образованного, знающего и музыку, и живопись, и медицину. Ну, некого Леонардо да Винчи. Это невозможный идеал. Как бы он ни был привлекателен и симпатичен, его нельзя реализовать.

Основная проблема, которая мне здесь видится: не проводится граница между мнением, публицистикой и собственно знанием. Масса курсовых работ, которые защищаются, могут быть очень тонкими, симпатичными, но это уровень, как я всегда говорю, разговора умных людей в «Жан-Жаке». Совершенно непонятно, зачем человеку в университете пять лет учиться, если в принципе человек неглупый и тонкий, будучи биологом, физиком, математиком, может такие вещи сказать — про Звягинцева, к примеру. Ну то есть я читаю курсовую работу и ничего не нахожу там такого, чего бы я не видела в рецензии средней руки. Я не говорю о каких-то великих рецензиях, где правда нужен недюжинный ум и талант. Просто рецензии средней руки. Или я читаю что-то про театр, про городские практики — я не вижу никакого научного содержания, никакого исследования настоящего. Часто это мило, симпатично, но это уровень разговора в «Жан-Жаке». Здесь нет профессионализма никакого. То же самое может сказать более или менее тонкий человек, который сходил на Серебренникова, посетил фотовыставку и прочее. Меня это очень удручает. Мне кажется, что размывается профессиональное поле. Часто можно слышать саркастические комментарии от коллег, когда мы утверждаем темы курсовых работ внутри Школы. «Это вообще что? Про что мы пишем вообще? Что это такое?». Допустим, темы вроде «Образ чего-то в чем-то», например, образ чего-то в гламурных журналах или в таком-то кинематографе. Это описательные вещи, которые ни до какого уровня науки не дотягивают.

— Это интересно, потому что для нас это совсем не очевидно. Мы совсем не понимаем, как строится наука, к сожалению… [интервью происходило до курсов «Современные методы исследования культуры» и «Современные программы исследования культуры», которые читаются на 3 и 4 году обучения — прим. ред.]

Еще раз, наука строится очень по-разному — в том-то и проблема, что существуют разные парадигмы и разные методы исследования. И когда, например, наши дети говорят, что они провели интервью… Нужно понимать, что интервью бывают разные, что такое обработка интервью, что такое фокус-группа, что такое опрос и как его нужно обрабатывать. Это великие и тонкие социологические вещи. И без социологических навыков невозможно с этим работать. Курс по социологии есть, но теоретический — что там Дюркгейм, что там Мангейм, что там Вебер. Но мы же здесь не об этом говорим. Мы не говорим о каких-то глобальных концепциях общества, мы говорим о работе в поле, которая требует четких социологических знаний. Опять же, работа с текстами может совершенно по-разному быть построена. Одно дело — герменевтические методы, но и они могут быть разными. То, что предлагают Дильтей и Дройзен в смысле работы с текстом, сильно отличается от того, что предлагают Гадамер и Рикер. А может быть совершенно другой анализ — не герменевтический. Много парадигм, много теорий — но если нет специализации, ты оказываешься дилетантом фактически везде. Ты немного послушал про семиотику, немного — про герменевтику, немного — про Фуко и способы анализы у Фуко, у раннего и у позднего. Но если никуда дальше не погружаться, это остается на уровне дилетантизма, к сожалению.

И это не беда наших студентов, это наша беда. Это мы не так должны учить. Это большая тема. Почему я говорю «мешанина из всего»? Это мешанина из изначальной модели, бюрократических требований, из того, что преподаватели разные. Одно дело — некий идеал, другое дело — как это реализовано.

— А какую Вы перед собой ставите цель, когда преподаете? Понятно, что большие группы, мало часов, бюрократические проблемы и прочее… Когда Вы считаете, что действительно справились со своей задачей — когда видите, что студенты растут от курса к курсу?

Я стараюсь, насколько это возможно при этих ограничениях, качественно делать свою работу. Мне представляется, что базовое умение гуманитария — это умение работать с текстом. При всех этих визуальных поворотах… Все равно, когда анализируешь визуальный материал, ты это делаешь на основе каких-то теоретических вещей, а не просто описываешь. Моя цель — научить читать и апплицировать текст, даже заумный и якобы далекий от жизни. Я стараюсь, но я не считаю, что получается здорово. Вот мы уже третий месяц подряд со студентами-философами читаем «Критику чистого разума» Канта. Мы прочитали, наверное, 1/20 часть за эти три месяца. И я понимаю, что для того, чтобы нам как-нибудь прорваться… Бродский недаром включил эту книгу в список обязательного чтения для своих американских студентов, которые ни разу не были философами. Это великая книга. Ее читали Эйнштейн, Гейзенберг, ее читали очень серьезные ученые, которые философами не были. Сказать, что мы со студентами преуспели в чтении? Ну, нет. Другое дело, что я как-то им показала, что вот так — 200 страниц за неделю — не получится прочитать. Де-факто после такого чтения ты ничего не понял. Я всегда им говорю: я тоже гордилась собой, когда студенткой пришла в библиотеку в выходной день, сидела с 9 утра до 9 вечера и прочитала треть «Критики чистого разума». Спустя три года я осознала, что не поняла ни-че-го вообще тогда. То есть да, показать, как это вообще должно быть по-настоящему — здесь какой-то результат есть. Но что мы именно продвигаемся в тексте — ну, нет, конечно…

— А говорить, что с нами [культурологами] получилось хоть что-то… Если даже с философами вы читаете полгода, а с нами буквально пара семинаров… То есть мы совсем безнадежные?

Нет-нет-нет. Дело же не в студентах. Дело в том, как учить студентов. В свое время я еще в другом университете работала, в другом городе. Как читать курс средневековой философии? Вот один преподаватель сказал правильно: нужна одна или две вводные лекции про средневековую философию вообще, потом берем одну фигуру — и полгода читаем лекции только про одну фигуру и читаем тексты только одной фигуры. Дунс Скот или Фома Аквинский. Да, дети не будут другого знать, но они будут уметь работать с текстами. Поэтому мы будем полгода читать одного автора. Другое дело, что по ряду причин так не получается. И это болезненный вопрос. Это действительно болезненный вопрос. Не то что всем без разницы. Когда-то получается более-менее. Например, для философов я выбиваю право одну книгу три или четыре месяца читать. А не так, что прыгать туда-сюда. Студенты здесь скорее заложники этой ситуации, чем какие-то безнадежные. Я бы наоборот сказала, что это мы виноваты здесь, это мы недорабатываем, это мы как-то по-другому должны научить. Либо должна быть серьезная специализация прежде всего на курсовой работе и самостоятельном исследовании, тогда это тет-а-тет работа с определенным преподавателем. С другой стороны, много каких-то модных, гламурных интересов. Кофейни, какие-то практики городские. До серьезных тем никто не доходит. Почему у нас никто не изучает институт тюрьмы, институт суда, институт школы, институт психиатрической клиники? Это примеры, которые прямо напрашиваются. Очень много исследований вроде «гендер в видеоиграх». Наверное, да, это симпатично, но их слишком много и они слишком поверхностные в разработке. Горячие пирожки. Феминизм, гендерные исследования. Я с пиететом и с уважением отношусь к борьбе за равенство. Просто можно исследовать эту тему серьезно, а можно — несерьезно. Невозможно, например, серьезно писать на тему феминизма, не затрагивая пласта литературы XIX века — такого резкого антифеминистического — в диапазоне от Шопенгауэра до Фрейда, до Вейнингера. Если нет этой литературы… А почему нет? Вы просто считаете, что это шовинизм какой-то мужской интеллектуальный? Но вы все–таки прочитайте, все–таки посмотрите. Почему вообще этого нет ничего? Можно, конечно, писать на острые темы, только это как-то фундировано должно быть. Невозможно игнорировать такие пласты литературы. Я даже специально сейчас собираюсь второму курсу дать — я понимаю, что это просто вызывающее поведение — отрывок из работы Вейнингера «Пол и характер». Там какие страшные и ужасные вещи про женщину написаны. Просто чтобы понять, как это бывает. И как-то вообще это нужно принимать во внимание. Любая тема имеет длительную и серьезную историю. Невозможно писать, не зная этих корней. Очень смешно, нелепо получается. Опять же, это не вина студентов. Это наша проблема, я считаю. Все не так пессимистично — это я в таких мрачных тонах обрисовала. Это просто честно о том, как мне видится проблема.

Еще раз, мне кажется, что должно быть больше библиотеки, нежели путешествий. Притом что я тоже очень люблю путешествия. Это могут быть экспедиции, если ты, например, лингвист, работаешь с редкими языками, занимаешься фольклором, собираешь материал. Но когда ты просто едешь в некое культурное путешествие, то нужно понимать, что ты там делаешь. Чем ты отличаешься от простого туриста? Даже если тебе какие-то умные вещи рассказывают. Вот ты едешь в Париж, взял Беньямина, почитал. Это не культурное путешествие. Ты просто турист, но ты взял качественную по этому поводу литературу. Я постоянно говорю: где разница между «Жан-Жаком» и академией? Где разница между туризмом и культурным путешествием? Где разница между экспедицией и просто веселой тусовкой, где все друг друга любят и вообще куча прекрасных воспоминаний?

интервью: Алла Гутникова

редактура: Алла Гутникова, Мария Грищенкова, Ангелина Бирюкова