"Булки-паулки" — документальный эмбиент-альбом от The Librarian out of town, который создан на основе погребальный плачей, собранных фольклористами на русском севере. Данная публикация содержит подробный комментарий от авторки о связи плачей с гендером и политикой, затем ссылки на треки из альбома в свободном доступе и, в качестве приложения, тексты погребальных плачей, использованных при создании альбома.

Заброшенное кладбище на русском севере, где несколько десятилетий ничего не происходит. Оно начинает вспоминать давно прошедшие события. Обряды, отдельные голоса оплакивающих и тех, кого оно приютило.  Это отражено в звуковом измерении этого документального эмбиент-альбома. И он не столько о захоронениях и смерти, сколько о женском горевании, личных утратах, традиции памяти и оплакивания, которая сама одной ногой в могиле. Героини этого проекта — горюющие женщины, а  антагонистка — война.

Я отношу этот альбом к документальной музыке[1]. Это не конкретный жанр, а метод работы над произведением, в основе которого лежит документ: аудиозапись, партитура или что-либо, что может быть концептуально переосмыслено в звуковом формате. Здесь все как с документальным кино, которое может использовать хронику, интервью и т. д. А фильм посредством монтажа, закадрового голоса, сценария дает интерпретацию этих документов. Документальная музыка стремится отражать реальные жизненные опыты или среды, часто без изменений или с минимальной обработкой. Это документ вместе с его художественным переосмыслением. Такая работа всегда заключает в себе исследование, в музыке это происходит через художественные, звуковые и временные возможности.

Два трека основаны на записях, сделанных после 24 февраля 2022 года, и только один документ имеет непосредственное отношение к военной тематике — это плач — Рекрутское причитание матери по сыну в избе в треке “Мало спала, много видела”. Но в силу специфики погребального плача я вижу его глубокую взаимосвязь с войной и сопротивлением ей, даже когда она кажется ассоциативной или косвенной. Поэтому в своем комментарии я подробнее расскажу о плачах и их связи с гендером и политикой.

Гендер и культура траура

Плачи — это удивительное культурное явление, один из древнейших жанров, наравне с колыбельными, уходящая в глубины самых первых захоронений. Эта традиция передавалась преимущественно от женщины к женщине. Прикосновение к плачам, даже кратковременное, оставляет глубокое и долгое впечатление. Но слушать их может быть некомфортно, словно это не совсем музыка. Хотя их и можно считать музыкой в формальном смысле, их основная функция выходит далеко за рамки музыкальности. В традиционных культурах они помогают пережить горе и сохранить память, дают скорбящим эмоциональную разрядку и укрепляют социальные нормы. А с эзотерической стороны — это язык, который позволяет пообщаться с умершими, позаботиться, выразить любовь, дать напутствие и обеспечить правильное прощание.

Причитание — это особая мелодическая и речевая интонация, общая для всех причитаний в той или иной местности, а также особая грамматика[2]. К этой интонации и речи женщины прибегают, когда нужно придать форму и смысл сильному переживанию.

Одним из признаков причитаний является импровизация во время исполнения плача на традиционной основе. Плакальщица использует множество метафорических замен и поэтических образов, из которых составляет новое произведение, наполняя его личными переживаниями. Плачи выражают горечь разлуки, но их содержание и мотивы определялись верованиями, на основе которых сложился обряд[3].

Галев Юрий Алексеевич. Похороны, Баженово с.\Гагинский район\Нижегородская область

"Благодаря своим природным дарованиям вопленицы живо усваивают, сохраняют и передают друг другу формы и — частично — содержание древней священной причети. Время и история стирают содержание плачей, но их свежесть и сила живых явлений природы долгое время не позволяют им полностью исчезнуть.

Вопленица прежде всего является истолковательницей семейного горя. Она входит в положение осиротевших, думает их думами и переживает их сердечные движения. Чем богаче ее запас готовых оборотов и древних эпических образов, тем более умилительным и складным становится ее причитание, и тем большим влиянием и уважением она пользуется среди народа.

Для отдания последнего долга умершему иногда собираются целые селения, поэтому значение вопленицы нельзя полностью определить как истолковательницы чужого горя. Ее влияние шире: она открыто объявляет нужды осиротевших и напоминает окружающим о нравственном долге поддержки, поведает нравственные правила жизни, высказывает думы и чувства, симпатии и антипатии, вызванные тем или иным положением семейной и общественной жизни". [4]

В Карелии, Вологодской и Архангельской областях плачи сохранились особенно хорошо из-за относительной изоляции региона и сильной устной культуры. Карельские иткувирси («песни плача») и севернорусские вопли содержали выражение личного горя, мифологических образов и ритуальной речи. Эти причитания могли адресоваться усопшему напрямую, умолять высшие силы о милосердии, к могильщикам с просьбой сделать получше могилу, диалоги с горем-обидой, разговора с птицей-вестницей и пр. или даже служить последним прощальным посланием живым от покойника.

Во многих культурах мира, включая Китай, Индию, Грецию, Саудовскую Аравию и Ирландию, плач традиционно исполняется женщинами. Французский культуролог Поль де Сен-Виктор в книге «Боги и люди» писал: «Греция, Испания, Италия, как и Корсика, имеют своих воплениц: смиренных женщин, чье сердце звенит лишь будучи разбитым». «Никто не говорил со смертью более естественным и нежным языком». И еще: «Инстинкт всех народов всегда прибегал к голосу женщины для разговоров со смертью, как он избрал его же для призывания сна»[5]. Разумеется, мужчины тоже выражают горе, но их плач часто хаотичен, тогда как женский становится контролируемым ритуалом, имеющим художественное и социальное значение, опирающимся на архетипические образы. Исторически женское причитание воспринималось и как инструмент социального влияния. Это подтверждается запретами на женский плач в классической Греции и Риме, где его считали проявлением опасной эмоциональной силы, которая кроется в их художественной структуре. В патриархальных обществах причитание для женщин могло быть выражением власти над коллективной памятью и ритуалами смерти. Женщины традиционно создают структурированные формы траура, превращая эмоции в искусство. Правда в советско-российской истории роль, которую играли женщины в ритуалах оплакивания, очень сложно оценить. Под давлением исторических травмам, политических репрессий и сменой государственных идеологий они гибли. Хотя есть мнение, что эта традиция трансформировалась в модернистские литературные формы: уже стали тривиальными сравнения Анны Ахматовой, Марины Цветаевой или Лидии Гинзбург с русскими вопленицами.

Но кроме текста и пения, обрядовые плачи часто включали всхлипы, возгласы и жесты: удары в грудь, рвение волос, разрывание одежды. И нет единой теории, которая объяснила бы, почему именно за женщинами закрепилась эта традиция. Это может быть символическая связь с жизнью и смертью в магическом мышлении: женщины, как матери, приводят человека в жизнь, поэтому они лучше знают, как его проводить. [6] Во многих культурах считалось, что женщины имеют более тесную связь с духовным миром, что делает их медиумками между живыми и мертвыми. Возможно такой ход вещей сложился еще до формирования патриархата. В некоторых ранних захоронениях находят следы красной охры, погребальные дары и аккуратно расположенные останки — что указывает на осознание значимости смерти. Эти ритуалы предполагают, что древние люди не только с заботой хоронили своих мертвых, но и, возможно, участвовали в траурных практиках, включая плачи. А повсеместное присутствие этой вокальной практики в разных культурах позволяет предположить, что ее истоки, вероятно, уходят гораздо глубже, возможно, к заре человеческого символического мышления.

Эта традиция была раньше всего задокументирована в древнем Шумере примерно 4000 лет назад. Профессиональные плакальщи: цы, жрецы Инанны, известные как gala (шумерское) или kalû (аккадское), исполняли причитания на на диалекте эмесаль. На нем говорили женщины, богини в литературе и эти жрецы. Служить богине и оплакивать усопших могли не только женщины, но и трансгендеры, небинарные персоны, или евнухи. Скорее всего дело не в биологическом поле, а в некоем символическом значении, которым человека с мужским телом могла наделить Инанна, изменив его гендер. И чтобы служить ей и оплакивать мертвых, необходимо было отказаться от мужской и принять феминизированную роль в трауре: не использовать мужскую грамматику, не идентифицировать себя как мужчин. Они специализировались на ритуальных причитаниях (балагах), чтобы оплакивать мертвых и общаться с божественным. [7] Существование профессиональных плакальщи: ц в Месопотамии предполагает, что плачи рассматривались не просто как эмоциональная реакция на смерть, но как необходимая ритуальная практика, выполняемая специалист: ками.

А в Риме Praeficae, или профессиональные плакальщицы, нанимались, чтобы рыдать, стенать и петь восхваления умершим. Эти представления следовали структурированному шаблону, сочетая ритуальное горе с театральными элементами. По мере того как римское общество все больше оказывалось под влиянием стоицизма и христианства, публичные проявления горя стали порицаться, и традиции плачей постепенно исчезли. 

Музыка скорби и сопротивления

"Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев плачи, предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчемным мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны– Правильно".[8]

"Да, воистину, оплакивание — дело женское, слабохарактерное и постыдное, присущее женщинам скорее чем мужчинам, варварам скорее чем грекам, худшим мужам скорее чем лучшим; а из варваров не тем, кто обладает наибольшим величием души — кельтам и галатам и вообще всем тем, кто от природы обладает самым мужественным духом, но скорее египтянам, сирийцам, лидийцам и всем тем, кто им подобен".[9]


На протяжении всей истории похоронные причитания были мощным источником социальной и политической напряженности. Ритуальный плач существует на стыке памяти, власти и сопротивления.

Контролируя горевание, государства формируют в обществе концепции утраты, самопожертвования и исторической памяти. Противоречие между государственными представлениями о смерти (как о героической, необходимой или неизбежной) и личными переживаниями (как о разрушительном, несправедливом или неразрешимом) создает пространство, в котором траур по своей сути становится политическим. Подавление причитаний — это не просто подавление традиции, но попытка контролировать выражение эмоций и коллективную память.

Похоронные причитания нарушают государственный контроль над смертью несколькими способами.Они придерживаются альтернативных версий утраты. Выражают личное горе, что может противоречить официальной государственной риторике. В обществах, где государство определяет случаи смерти как «необходимые» или «героические» (гибель на войне, политические казни), плач выступает в качестве контрдискурса, он сохраняет голос скорбящих, минуя рупор пропаганды. Авторитарные правительства стараются контролировать, как вспоминают о страданиях. Например, в Советском Союзе запрещалось обсуждать чистки, трудовые лагеря и военные потери, не соответствующие героическому нарративу. Однако женские причитания сохранили невысказанные истории, неся воспоминания о репрессиях и несправедливости.

Они подрывают государственные ритуалы и стандартизированный траур, который политические режимы вводят как официальные мероприятия (военные похороны, минуты молчания, одобренные государством некрологи, репортажи по ТВ), чтобы контролировать способы выражения скорби. Однако традиционные траурные мероприятия существуют за пределами этих структур. Их импровизационный и глубоко личный характер затрудняет регулирование, превращая их в утонченную форму неповиновения.

А в рекрутских причитаниях и плачах по убитым на войнах заложена оппозиция между женской, особенно материнской любовью и жестокостью власти. Плач строится на контрастах: родной дом — «чужая-дальная сторонушка», любящее материнское крыло — «грозна служба государева». Вместо героического образа солдата — образ беспомощного ребёнка, вырванного из семьи. Вместо гордости за службу — бесконечная скорбь, тоска и ощущение несправедливости. Вместо мужества — страх, кровь, боль и разлука. Тон плача оттеняет солдата как жертвы государственной машины. Вместо смирения и примирения с судьбой звучит вызов: «обневолили», «сорвали», «увели». А принятие смерти близкого вызывает какую угодно реакцию, но не покорность:

Злодийна та обидушка
Со мною вдруг она родилася,
В одной купели окрестилася,
В одной зыбочке качалася,
Сестрою прозывалася,
Ко мне навек привязалася,
Никуда не оставалася! [10]

Это создаёт резкий эмоциональный разрыв между официальной военной пропагандой и реальным восприятием народа. Государственная власть в России традиционно ассоциировалась с «отеческой» фигурой (царь — отец нации), но в плачах государство представляется враждебной силой, которая разлучает и рушит семьи, что подрывает официальную риторику.

Ты прощай-ко, мое рожоное милое дитятко,
Моя любимая удалая наживная головушка!
Как обневолили тебя не в порушку, да не во времечко,
Моего полетного, ясного сокола,
Из-под моего правого крылышка!
Ты пойдешь, моя любимая, удалая, наживная головушка,
На чужую-дальную сторонушку,
Что ль по дальней широкой дороженьке;
Шириной дорожка тридцать сажень,
Долиной дорожка — конца краю нет! [11]

Содержание плачей противоречит агитационным заявлениями: «Служба по контракту — выбор настоящих мужчин!», «Военная служба — стабильность и уверенность в жизни!» и «Ты нужен своей стране!» и тд.

Как по нынешнему времячке
Вси орды свиховалися,
Вси земли скошевалися,
Вси цари своевалися,
Короли вси сбунтовалися —
У их роты не наполнены
Да полки не надоволены;
Им наполнить наб роты солдатамы,
А полки — офицерами!
Дак уж взяли удалу головушку,
Моего мужа законного,
На полюшко сраженное,
В грозну службу государеву,
…
Как на полюшке сраженноем
Удалы ты головушки
Не весельем занималися —
Своей кровь-рудой венчалися!
Как на поле на сраженноем
Головами мосты мощены,
От кровей реки пропущены!
На этом ли на полюшке
По ногам ядра катятся,
Круг сердечушка с ружья палят,
О бока пуля пролятыват,
Над глазамы искры сыплются! [12]

По мере формирования революционных движений, традиционные формы скорби сталкивались с новыми политическими идеологиями.

В этот период формирования ритуалов «красные похороны» отнюдь не встречали безоговорочной поддержки у всего населения. Осиротевшие члены семьи, если они присутствовали на похоронах, зачастую вынуждены были разрешать конфликты. Торжественные речи и застегнутый на все пуговицы революционный формализм «красных похорон» не оставлял места для традиционного погребального плача. На похороны «красного мученика”, родившегося в каком-нибудь селе, могла приехать в город его деревенская бабушка, нелепая представительница «старого мира”. Возникала неловкая ситуация. Нередко одетые в черное женщины вырывались из торжественно марширующей шеренги похоронной процессии и распластывались на гробе, пронзительно выкрикивая свои странные причитания. Мужчины, готовящиеся выступить с речью, вынуждены были уводить их, иногда даже поднимать с земли, если они падали без чувств. Другие семьи просто сами забирали тело покойника из морга и отвозили домой для проведения погребального обряда или религиозной церемонии с традиционными молитвами. [13]


После большевистской революции советское государство попыталось изменить саму природу смерти, убрав религиозные и народные элементы из похоронных обрядов и заменив их светскими идеологическими церемониями. Это было частью более широких усилий по контролю над жизнью и смертью как биополитическими категориями. По мере усиления советских репрессий при Сталине, сетования приобрели еще более политическую и опасную роль. Женщины, потерявшие мужей, сыновей и братьев в результате политических чисток, принудительных трудовых лагерей и организованного государством голода не могли открыто протестовать, но они могли горевать. Траурные мероприятия стали подпольной формой поминовения, благодаря которым имена казненных или пропавших без вести остаются в памяти.

Вводились гражданские похороны — стандартные церемонии, в которых подчеркивался коллективизм, служение государству и роль личности в социалистическом проекте. Траур был переосмыслен в идеологическом плане: погибших чествовали не через религиозные ритуалы или личное горе, а через их вклад в развитие советского общества. Более 60% населения желали религиозного обряда, но священников не хватало. Молитвы читали сами верующие, в основном женщины в деревнях, заходясь в плаче и причитаниях. Городские похороны были упорядоченнее, но однообразными и унылыми. Иногда на похоронах играл оркестр, исполнявший коммунистические гимны, или родственник читал стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Некоторые пожилые люди просили именно такие похороны. Однако те, кто не верил в коммунистические догмы, находили церемонию с публичным перечислением заслуг усопшего скучной. Земля сохраняла свои магические свойства: некоторые хранили ее дома в стаканчике, чтобы после смерти родственники могли рассыпать ее на могиле. Другие брали землю с братских могил. Прах и земля соединяли семьи без молитв. Ритуал стал настолько наглядным, что появились заочные «похороны по переписке». К концу 1960-х годов освященная земля использовалась при более чем половине погребальных церемоний в сельской местности.

Надгробие Гени Пророкова с эпитафией «булки-паулки». Фото предоставлено «тихо в саду»

При советском режиме традиционные женские траурные обряды подверглись нападкам в рамках модернизации и контроля. Советский Союз изображал гибель людей на войне как героическую и необходимую, в то время как скорбь подчеркивала личные потери и страдания. Женский траур ассоциировался с религией, суевериями и «отсталостью». Причитания ассоциировались с православными и дохристианскими ритуалами, которые правительство считало нежелательными. К тому же власть могла справедливо опасаться, что вдовы и матери, публично оплакивающие погибших, могут стать оппозиционной силой. Так и случилось, когда Комитет солдатских матерей в 1980-90-х годах стал мощным движением, потому что скорбящие женщины могли оспорить молчание государства о военных потерях — отголосок традиционной политической силы женского траура. [14]

В начале перестройки и ослаблении советской цензуры этнографы начали активнее записывать исполнения причитаний, публикуя записи из Карелии, Архангельска и других северных регионов. В конце 1980-х и начале 1990-х годов пожилые женщины, пережившие репрессии, использовали причитания для рассказа о своей личной истории, дополняя официальную историю. В культурной политике современной России уделяется большое внимание «традициям» и «народной культуре», но это «кураторская» версия наследия, представляемая артист: ками, подобными Кадышевой и Бабкиной, на государственных концертах. Контролируемое государством телевидение пропагандирует «безопасные» народные традиции (фестивали, красочные костюмы, патриотические мероприятия). Деревенские традиции вместе с образом жизни уходят в прошлое, так же как и сами общества, которые некогда унаследовали эту культуру рассыпаются. Устная передача практически не поддерживается. Приоритетное внимание при государственном финансировании уделяется стерильным санитарным культурным проектам. Нет уверенности, что это сколько-нибудь продуманная стратегия, но она направлена на то, чтобы народная культура стала символом национализма. Останки народных культур поощряются, когда они укрепляют власть, но стираются, когда бросают ей вызов. То же самое государство, которое пропагандирует народность, несет ответственность за замалчивание некоторых из старейших и наиболее глубоких форм фольклора.

Замалчивание истинного народного горя, показывает как авторитарные режимы стремятся контролировать не только информацию, публичные протесты, но и то, как люди переживают утрату, память и катарсис. Скорбь универсальна, а ее выражения разнообразны.

The Librarian Out of Town, треки и тексты альбома "Булки-паулки"

1. По кладбищу

Поминальное причитание по мужу

И как роскину я да о… очи ясные
И по прекрасному да лю… удну кладбищу,
И по прекрасному, да по… о слезьливому.
И слышишь-нет, да моя ми… ила ладушка,
И как пришли да мы тебя…, а понаведати?
И как тебе да сёдне та… ам да спалосе
И не на мягкой только ту… ут постелушки,
И не под тёплым только о… одиялышком,
Не на жаркой да тёплой то… олько печенки?
И как роскину я да о… очи ясные,
И не увижу ле да я где милу ладушку?
И тол (и)ко я его негде да не… э увидела,
И голосочика его да не… э услышила.
И накатись-ко только, ту… уча тёмная,
И задожжыте, мелки-ча… асты дождички,
И размочите-ко да ма… ать сыру землю.
И расколись-ко тут, да гро… обова доска.
И стань по-прежнему, да ты… ы по-старому
И на свои да только но… оги резвые… [15]

2. Кресты стоят, и тает время

Поминальное надмогильное причитание сестры и жены по брату и мужу

Сестра:

Ой уж ты, родимой жо бра… (телко)
Ой уж собравсё да снаре… (дилсе)
Ой уж ты на веки-ти ве… (чные)
Ой уж на всю жизь бесконе… (чную)
Ой уж увезут тебя, бра… (телко)
Ой уж на широкоё кла… (дбище)
Ой уж и положат жо, бра… (телко)
Ой, тебя во крутую моги… (лушку)
Ой, тебя во сырую земе… (люшку)
Ой уж и засыплют жо, бра… (телко)
Ой, тебя жовтыми-то песо… (чками)
Ой, тебя серыми камешо… (чками)
Ой, дак ведь ты на встрице не встри… (тишьсе)
Ой, боле в стороне не откли… (книшьсе)
Ой уж не увидим мы, бра… (телко)
Ой, тебя не на улице, нет …
Ой уж не в избе, не на у… (лице)
Ой, тебя не в тёплом-то гнё… (здышке)
Ой уж ты, родимой жо бра… (телко)
Ой уж ты открой, сударь бра… (телко)
Ой уж свои оци-ти я… (сные)
Ой уж погледи-ко ты, бра… (телко)
Ой уж на все четыре сто… (роны)
Ой уж сколь со… пришло да прие… (хало)
Ой уж вся родня да роди… (мая)
Ой уж вся родня приближе… (нная)
Ой, да и твои малыё де… (точки)

Жена:

Ой уж ты, моя лада ми… (лая)
Ой уж я ишла, горе го… (рькая)
Ой уж на широкоё кла… (дбище)
Ой уж и гледела, горю… (шица)
Ой уж во все цетыре сто… (роны)
Ой уж по широкому кла… (дбищу)
Ой, думала — сидишь ты ведь, ла… (душка)
Ой уж на крутой-то моги… (лушке)
Ой, да ты и ждёшь, лада ми… (лая)
Ой уж ты меня, горе го… (рькую)
Ой, дак уж не могла я уви… (дети)
Ой уж не могла догледи… (тисе)
Ой, дак уж видно век-то не ви… (дети)
Ой, словецика мне не слы… (шати)
Ой уж от тебя, лада ми… (лая)
Ой, видно росстались, голу… (бчик мой)
Ой, дак уж мы с тобой, лада ми… (лая)
Ой уж мы на веки-ти ве… (чные)
Ой, дак уж на всю жизь бесконе… (чную) [16]

3. Мало спала, много видела

Рекрутское причитание матери по сыну в избе

Я сэгодняшного деницьку
дак мало спала много видела
уж ды́ во снях много́ казалосе
ды по сэгоднешному деницьку
уж ко теби́ рожо́но дитятко
ак приходил кормилец батюшко
уж на твоё на проваждженьицё
ды он с покупкамы с подаркамы
ой он ведь с вина́мы заграницьныма
Как рожоноё то дитятко
дак уж как я да многобеднушка
как сэгодняшново деницьку
уж оббежала по хоромному строеньицю
ды отворяла дверь дубовую
уж запускала многобеднушка
как свою законную сэмеюшку
ды твоёго́ кормильца батюшка
на твоё на проваждженьицё
Уж самы знаём самы ведаём
нет кормильца света батюшка
ды нет покупоцёк подароцёк
ды нету вин да заграницьныих
ды нет кормильца света батюшка
Ты рожоно моё дителко
пойдёшь по пути да по дороженьки
уж там по левую по руценьку
сто́ит белая лебёдушка
дак поклонись моё бажоноё
ды этой белою лебёдушки
клади тко сви́цьку сторублёвую
да кладь ко пе́лену шёлковую
штобы Господи помиловал
уш от врага от супостатого [17]

4. По подмерзшей земле

Основа трека: Погребальный звон, записанный в Санкт-Петербурге у Собора Владимирской иконы Божией Матери [18]

5. Панихида

Основа трека: Заупокойная Божественная Литургия. Архивная запись из Смоленского храма города Ивантеевка Пушкинского района. [19]

6. Прострелил мои груди белые

Поминальное причитание по внуку

А ты последние лежишь часы-минуточки
а во своём то ты да во ви’том гнезди́
а во вито́м гнезди́ да золотом кольцы́
А нам последнее с тобой да расстава́ньицо
а веково́ больше́ да несвида́ньице.
А провожать тебя бу́дем во последней путь
а во последней путь тя во дорожечку
А во дорожечку тебя во дальную
а как во дальную да невозвратную
Уж со той пути к нам некто́ не приха́живал
а пи́сьма грамотки нам не прина́шивал
А ясным со́колам там нету вылету
а белым ле́бедям да нету вы́пуску.
Уж ты прости прошшай мой лада милая
уж мы жили с тобой да много годичков
А мы не ссорились да не ругалися
а не ругалися да не редилися
уж не редилися мы не судилися
Уж ты по уму мне был по разуму
Уж я где тебя да стану сыскивать
а у ково тебя стану спроведывать
А во каких тебя да я компаньюшах
а во друзьях тебя да во товаришшах
уж как в соседушках да споредовыих
Уж неотку́ль тебя мне будёт не выгледеть
а из темна́ леса́ тебя не выкликать
ведь ты нужён был мне да крепко на́добной.
Уж я тоже стала да неуда́лая
уж болеть стали́ мои руки белые
а ныть стали́ да ноги резвые
Вереди́л моё ты ретиво́ серцо́
а прострелил мои да гру́ди белые
Уж и так оно моё вережёное
а вереди́л его мой любимый вну́ченько
как Сергеюшко да Анатольевич.
Уж я крепко его любила
а крепко е́го да бабушка ба́жила
А не про это мы его горё ростили [20]

7. Безо времечка

Причитание в лесу на кукушку

А да не куку (и)-ко-ся,
а да се́ра кукушечка.
Ой, да что спрошу-то я тебя
а про друга милого.
Ой, да что потеряла-то я его,
а да без поры́-то, безо времечка.
А да на кого же ты
а да спокинул-то
а да что своих-то ты
а да милыих детушек
Ой, да как скушним-то м (ы)не,
а да что с (ы)кушнёшенько
а да без тебя-то видь,
а уда́ла головушка.
А да что приголу́бить-то
а да всё вет (и) некому,
а что обидить старенькую
а да всё вет (и) есь кому. [21]

8. Громова стрела

Куда ты, моё ясно солнышко, собрался

Ой, куда же ты, моё ясно солнышко,
да ты куда же-то собралсэ-снарядилсэ,
да в каку́ ты да путь-дороженьку,
а в непокату, да в неворотя́ту
А я сяду-то к тибе да близёхонько,
да скажу тибе да тихохонько
а уж откройся ты, да гробова доска,
да размахни-ко ты саваны белые,
да открой-ко ты очи ясные,
да посмотри-ко кругом, погляди-ко,
сколько тут народу-то к тибе сыеха́лось
все соседи-то да порядовные,
все друзья-то да задушевные.
А они пришли к тибе, да приехали,
а не на весёло-то с тобой гуляньицо,
а на вечно да расставаньицо.
А собрались-то твои все доченьки,
все белы-ти у нас лебёдушки.
А ты не встретишь йих, да не выйдешь,
да не откроешь тесовых ворот,
да не размахнёшь ты да рук белых,
да не накроёшь столы-то дубо́вы.
Они все-то пришли твои любимы, да все съехались.
Ой, дак я не могу подумать.
Как мы с тобой их ро́стили,
некто́ нам не помогал, мы всё с тобой одни билися.
И домик-то ты построил, теремок-от для йих.
А они все выросли, да все поднялисе,
да разлетелись по разным сторонушкам,
да свили-то свои гнёздышки,
и нарожали они деточёк малых.
Ох, я не могу подумать.
Ой, не могу я подумать.
Моё сердце-то на части розрываитсэ,
да оно печенями-то тут да запекаитсэ.
Ой, на ково ты миня оставил
А я больна, да нездорова,
всё сердечушко моё да ослабло.
Ой, ты что же это надумал да
Как мы будем тут жить да тебя забывати
Ой. Ох, ты Васильюшко ты,
ой, ты Вася, ты Вася.
И ты человек-то был всё будто весёлой да,
со всема́ любил пошутить да поговорить.
А всё будто не болел некакой, а сам, в одночасьё
подломились тут ноги резвые,
дак покатилась с плеч буйна́ голова;
ударила, верно, в тибя, громова́ стрела.
Ой, мнеченько да тошнёхонько. [22]

9. Марш

10. Кого нету

Кого нету, того мене жаль.
Да жаль-то, милого дружочка здесе нету.
Да уезжаё милой, оставляё
да едны ласковы, милой, слова.
Ой, да на прощаньицё милой оставил
да с ручки перстень новой золотой.
Дак день-то на речушке перстень носила,
да на ночь в зголовьё его клала.
Ой, да для того же я колечко клала,
да чтобы виделся милой во сне.
Ой, да по утру ранешенько вставала,
да-й обливалась горькима слезьми.
Ой, да-й обливалась, платом утиралась,
да две-то пуховые мои подушечки
потонули они во слезах. [23]

The Librarian Out of Town: музыкальный проект, на протяжении 9 лет публикующий эксперементальную концептуальную музыку в стиле дарк-эмбиент, хонтология, документальная музыка


Выпускающая редакторка: Алиса Ройдман




Примечания и сноски:

[1] Я бы сказала, что документальная музыка во многом восходит к Musique Concrète, которая использует записи как исходный материал. В некоторых произведениях можно говорить о наличии «документальных» аудио в качестве источника, хотя само произведение не обязательно подчеркивает концептуальное переосмысление записанного звука. Пионеры, такие как Пьер Шеффер, Дафна Орам, Люк Феррари, исследовали, как записи реальных звуков можно преобразовать в выразительные композиции. То же самое можно сказать про Sound Art хотя это направление пересекающееся с границами между музыкой и другими видами искусства, не всегда структурировано как музыка. Программная музыка часто используется для описания инструментальной музыки, рассказывающей историю или представляющей не-музыкальные идеи, хотя чаще всего документ служит основой для интерпретации, а не музыкальной основой; еще она не обязательно требует наличия документа. Фонография или полевая запись музыки/ field recording/ Soundscape довольно близки: они предполагают запись звуков окружающей среды или документальных аудио, и работа с ними, но для документальной музыки документами являются не только такого рода записи. Вот несколько примеров работ аудиально-документальных худож_ниц:

1) В опытах акустической экологии — Хильдегард Вестеркамп, например, ее «Kits Beach Soundwalk» (1989) созданная как акустическая прогулка — метод активного слушания во время движения в пространстве. Вестеркамп делала записи на пляже Ванкувера и сочетала их с комментариями о звуковой экологии и утрате природного звука. Волны, крики чаек, шум ветра она модифицирует с помощью электроакустических методов. А в работе «Transformations» (1979) она преобразует Ванкуверский звуковой ландшафт, исследуя, как шумы города могут становиться музыкой. Документы трансформированы с помощью фильтрации, реверберации и других вариантов звуковой обработки.

2) Джулия Вольф — использует документальные методы, такие как заимствование текстов, устные истории и народные музыкальные традиции. Оратория Anthracite Fields (2014), вдохновленная шахтерами Пенсильвании, включает тексты из устных историй, шахтных аварий и народные песни, архивные материалы смешиваются с современной академической музыкой.

3) В эмбиенте The Caretacer — Особенно в Theoretically Pure Anterograde Amnesia и Everywhere at the End of Time исследует, как воспринимает мир (его звуковой аспект) человек с деменцией. Используя музыку, которую в молодости мог слышать человек, которому сейчас за 80-90, разум и память которого угасают.

[2] Светлана Адоньева. Горе, Горький и женская речь: русские вопленицы

[3]  Конкка У. С., Степанова А. С. Поэзия печали: карельские обрядовые плачи. — Карельский науч. центр РАН, 1992. с 6\\ Сен-Виктор де Поль. Боги, и люди: Пер. с франц. М., 1914, с. 267

[4]  Причитания северного края, собранные Е. В. Барсовым, Москва, 1872, с. 6

[5] Конкка У. С., Степанова А. С. Поэзия печали: карельские обрядовые плачи. — Карельский науч. центр РАН, 1992. с 6\\ Сен-Виктор де Поль. Боги, и люди: Пер. с франц. М., 1914, с. 336—337.

[6]  Holst-Warhaft G. Dangerous voices: Women’s laments and Greek literature. — Routledge, 2002.с.3

[7]  Подробнее: Balag-compositions: Sumerian Lamentation Liturgies of the Second and First Millennium — Mark E. Cohen — Sources from the Ancient Near East 1_2, Udena Publications, 1975

[8] (Неправильно!) Платон, «Государство», III, 388а

[9]  Псевдо-Плутарх. Утешение к Аполлонию, XXII 

[10]  Причитания. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л.: Советский писатель (Ленинградское отд.), 1960 г. с. 306

[11]  там же, с. 289

[12] там же, с. 302-304

[13]  Кэтрин Мерридейл. Каменная ночь. Смерть и память в России XX века. Corpus, 2019

[14] там же

[15] Поминальное причитание по мужу. Архангельская обл., Лешуконский р-н, с. Лешуконское. Пела Колмакова Т. И. (1929, д. Смоленец). Запись 1996 г. Келарева А. М., Марченко Ю. И. ФА ИРЛИ, МФ 3952-1.05.

[16] Поминальное надмогильное причитание сестры и жены по брату и мужу). Исполняют А. И. Федотовская (1912 г. р.) и А. С. Брагина (1913 г. р.) деревня Федотово Вологодского района Вологодской области. Запись Ю. И. Марченко.

[17] Рекрутское причитание матери по сыну в избе. Записано в республике Карелия, Пудожский район, деревня Песчаное, от Анастасии Дмитриевны Исаковой, 1907 г. р., записали А. Ю. Кастров, А. В. Осипов, А. Д. Троицкая, 16 июня 1985.

[18] Погребальный звон. Записано в Санкт-Петербурге у Собора Владимирской иконы Божией Матери, Записала Alice*, лето 2022

[19] Заупокойная Божественная Литургия. Архивная запись из Смоленского храма города Ивантеевка Пушкинского района. Протоиерей Иоанн Старший. Видео загружено 25 марта 2022. Записал Алексей Ивантеев.

[20] Поминальное причитание по внуку. Записано в Архангельской области в селе Усть-Ци́льма на реке Печо́ра от Татьяны Степановны Кисляковой, 1937 года рождения, запись сделана 25 марта 2015 Александром Ма́точкининым

[21] Причитание в лесу на кукушку. Тверская обл., Лесной р-н, д. Виглино, Анкудинова Софья Николаевна, 1907 г. р., записано в июле–августе 1986 г. Из личной коллекции М. А. Лобанова.

[22] Куда ты, моё ясно солнышко, собрался. Причитает Калиственья Ивановна Кузнецова, село Жердь, по мужу Василию. Мезень, 2008. Запись: Государственный университет (Петербург), филологический факультет, кабинет фольклора. Записали Надежда Рикконен и Александр Маточкин.

[23] Кого нету. Записано А. С. Кабановым в деревне Кеврола, 1976. Исполняют М. П. Черемная и др.