Очевидно, это слабость — принять это (на)звание.

Инициация

Во время церемонии избрания моего друга Клода Леви-Стросса во Французской академии, мне казалось, что он возвышал Французскую академию до уровня инициации, то есть свел инициацию к нулю. Естественно, это меня обеспокоило. Вскоре после этого я задал ему все необходимые вопросы, благодаря чему понял, что он действительно сводит инициацию к тому, что происходит при вступлении в члены Французской академии, что задело меня еще больше, — не то, чтобы меня вообще волновала инициация.

Мне это не только не интересно, но, по правде говоря, я думаю, что инициация — это довольно мерзостная вещь.

Природа

Не так давно за обедом с Пуарье и с несколькими людьми, которых он любезно пригласил на встречу со мной, мы говорили о природе. Очевидно, что инициация является частью веры в природу.

Я постараюсь, чтобы во время этой вещи под названием публичная лекция вы почувствовали, насколько сильно я не верю в природу. Это, кстати, поразительно, — в культуре, в том, что мы так называем во имя природы, — так называемой природы, — существуют разные концепции природы.

Я не очень-то верю в инициацию, хотя немного жалею об этом, как все, ну, как все слабоумные. Как бы я себя чувствовал в дикой природе… К сожалению, поскольку я аналитик, для меня совершенно невозможно думать об этом.

Отброс

Аналитик — по крайней мере, я старался сделать так, чтобы аналитики подобного рода существовали, — это тот, кто воплощает, — хуже всего то, что он должен воплощать это самим собой, — то, что является результатом действия всей культуры, в сущности, в самом основании водоворота, я хочу сказать, то, что создаёт причину, — хм… хорошо, это отброс.

Не все это замечают, но только тот, кто об этом догадался, имеет право действительно авторизовать себя быть аналитиком. Быть отбросом — это то, к чему стремится, не зная этого (sans le savoir), всякое говорящее существо (être parlant) — я использую этот термин только потому, что не знаю, с кем говорю, вас слишком много.

Каждый, кто является говорящим существом, захвачен этим водоворотом, который становится истинной траекторией его желания, — желания, о котором вы без сомнения узнали при случае, что оно является сущностью человека. Некий Спиноза заметил это задолго до появления психоанализа. Слава Богу, он набросил завесу на то, что является истинной причиной желания.

Вызов

Ну, хорошо. Здесь мы подошли к лакановскому феномену.Это (на)звание (titre), на которое я согласился. Пуарье позвонил мне, когда я еще не придумал название, потому что у меня было полно других дел, он предложил мне его, и я согласился. Я не понимаю, почему бы мне не принять что-то как вызов.

Так же я согласился ответить некоторому Телевидению. Я словно бы выбрасываю в воздух истины, не прокрутив их в голове, в то время, как все считают, что говорящее существо — это отброс, и доказательство тому, то, что во имя этого меня допрашивали для телевидения, мне задавали самые глупые вопросы, на которые я пытался отвечать так же, как отвечают на вызов.

Эффекты

Тем не менее я не собираюсь превращать этот вызов в ловушку и объяснять вам, что я не имею отношения ни к какому феномену, потому что это уже втянуло бы меня в различные смыслы слова феномен. Однако, очевидно, что речь идет не о феномене «Лакан».

Если я принял этот вызов, то потому, что я допускаю существование лакановских эффектов. Какого они порядка? Очевидно, того, которого я хочу.

Ноумен

Это не имеет ничего общего с феноменом, скажем так, в самом серьезном смысле, придаваемом этому термину. Как я и полагаю, здесь есть несколько человек, которые допускают это, те, кто противопоставляет его ноумену. Это истории из философии, те вещи, которые повсеместно обнаруживаются в образовании.

Меня предупредили, что я могу услышать, не знаю, от кого, то, что может меня успокоить, — даю слово, даже не подозреваю, кто это, — кто-то, кто является жрецом Сивиллы кумской[1] (Sybille du cum). Ну, хорошо, ноумен, как его понимали в очень древние времена, — когда Сивилла из Кум занимала не худшее место, чем когда бы то ни было, — это то, где намечается своего рода предчувствие того, что я называю, проще говоря, реальным.

Впрочем, именно так это и обнаруживается. Говорят, что феномен — это то, каким образом вещи, как мы выражаемся, нам представляются. Они предстают перед нами лишь благодаря слабости наших органов чувств, и мы и не подозреваем, какой может быть их реальность. Это непритязательная точка зрения, но мы должны принять ее во внимание.

Гаджеты

По сути дела, оказывается, вопреки этой мнимой невозможности получить доступ к реальному вещей, мы все же имеем, благодаря какой-то невероятной передаче нервного импульса, доступ к чему-то из этого реального. Что это нам дает? В конечном счете, несколько гаджетов.

Их особенность в том, что они несут на себе печать того, кто их создал, — нет ничего, что быстрее бы становилось отбросом, чем эти гаджеты. Эти гаджеты — телевидение, автомобиль, аппараты — все знают, чем они кончат. В итоге они попадают на свалку, где их разбирают. Что вполне сопоставимо с участью человеческого существа.

Аппарат

То, что заставляет вас относить их к реальному, это, очевидно другая вещь, вовсе не это. Это то, что для их создания нам необходим громадный научный аппарат, который не имеет никакого отношения к вышеупомянутым гаджетам и их участи.

Научный аппарат — это вещь, которую следовало бы объяснить, — почему, например, мы находимся в такой ситуации, когда квантовая теория заменяет ноумен?

Неопределенность между волной и корпускулой оказывается, на определенном уровне, также отвечающей феноменам. Так что вопрос ноумена не упрощается. Вопрос о ноумене оставляет в абсолютно подвешенном состоянии вопрос о том, что представляет собой феномен.

Наука

Я бы хотел добиться того, чтобы аналитический дискурс был достаточно убедительным, чтобы его можно было преподавать его так же строго, как науку. Что, однако, мешает мне в достижении этой цели, так это то, что наука еще не обрела собственного статуса, что бы она сама об этом ни думала.

Конечно, мне скажут, что именно опыт дает этот статус. Однако это странно и досадно: эксперимент совершенно ни к чему не приводит, когда его не поддерживает математический аппарат. Именно благодаря этому аппарату, который появился в определенную эпоху, в науке сформировалась так называемая результативность эксперимента.

Когда конкретная наука, будь то физика или биология, кичится тем, что она обнаруживает свой порядок в опыте, она совершенно игнорирует, что еще со времен Галилея нет никакого разумного опыта, чтобы назвать его этим именем. Было необходимо обозначить вещи таким образом, чтобы отказаться от нашей интуиции, то есть от чего-то воображаемого, и доказать, что мы обходимся без того, что хорошо сочетается с этими интуициями, — и хорошо бы еще понять, почему, — а именно без громких слов, слов, которые создают смысл.

Излишне говорить, что я тоже — даже желая показать, что такое анализ, — я вынужден позаимствовать эти громкие слова, слова, которые создают смысл. Что такое воображаемое, символическое, реальное, если не кое-что, что создает смысл?

Как видите, превратить в единомышленников некоторое количество людей, не скатившись в философскую колею, — задача не из легких.

Фрейд

Поскольку сама наука еще не прояснила свои принципы, чтобы знать, под чью дудку она танцует, у меня нет никакой другой четкой точки опоры, кроме аналитической практики.

С тем отличием, — и я этим доволен, — что не я ее изобрел. Это был человек по имени Фрейд, именно он проделал работу по ее внедрению.

Мы не будем задумываться о том факте, что он считал, что у него есть поддержка установленных научных истин. Бог знает, сколько он полоскал рот так называемыми энергетическими понятиями. Это бесспорно то, без чего физики не смогли бы ни к чему подступиться. Но пока не утвердился новый порядок, нужно было действительно некоторые вещи притягивать за уши, чтобы внедрить энергетическое (une énergétique) на уровень аналитической практики.

С некоторой наивностью Фрейд пытается думать о функции напряжения. Что может быть более неопределенным, чем рассматривать тело — я имею в виду то, что вы находитесь здесь, передо мной, присутствуете со своим телом, — как нечто более или менее щекотливое?

В аналитической практике речь идет не просто о том, чтобы пощекотать. Мы понимаем, что есть слова, которые затрагивают, и которые — нет. Именно это мы называем интерпретацией.

Слова

Таким способом я начал вводить тот тип рассуждений, к которому побуждал моих со-практиков. Я просил их размышлять, везде и всюду, поскольку это их основное правило, каким образом это может происходить, а именно то, что они оперируют, — я не говорю излечивают, всех мы вылечить не можем, — оперируют словами. Есть операции, которые являются подлинными и которые происходят исключительно с помощью слов.

Когда я это ввел, двадцать один год назад, это вызвало некоторый резонанс. Не воображайте, что он был очень большой. Психоаналитики такие же люди, как все остальные, как вы, они глухи к тому, что им не нравится. Даже среди моих самых близких учеников были глухи к замечанию, которое я для них сделал, что возможно стоит усомниться в какой-то части приобретенного знания, чтобы поставить вопрос о том, каким образом слова могут хорошо работать.

Слова, речь (langage), как говорится, она приобретает самую странную функцию, когда мы полагаем, что это средство сообщения. Сообщения чего, Бог ты мой? Истины что ли? Крайне любопытно, что не все замечают, что слово в равной степени находится на службе и у истины, и у лжи. И есть даже все шансы, что оно служит лжи гораздо чаще, чем истине, известное дело, на это давно указывает так называемый знаменитый парадокс лжеца, в котором нет ничего парадоксального.

Дело не столько в том, что речь высказывает или не высказывает истину, сколько в том, что она помогает, — как таковая.

Есть высказывания, которые работают, есть высказывания без последствий.

Кто-то там отчаянно поднимает руку. Я был бы рад, если, когда я закончу, что я надеюсь сделать уже скоро, он задаст вопрос, навеянный этим замечанием о высказывании.

Высказывание

Для того, чтобы извлечь высказывание (dire), мы, аналитики, побуждаем человека довериться собственной речи, чтобы говорить, и говорить именно без малейшей озабоченности по поводу истины или лжи, говорить обо всем, что придет ему в голову. Бог знает, анализант все равно не упустит возможности солгать.

Эффекты этого высказывания возникают в совершенно другом месте, а не в исправлении той болтовни, которая порождается, или даже навязывается, основным аналитическим правилом. Они призваны вызывать изменения. Как так может быть, что высказывание имеет такие последствия?

Ну, а природа?

Когда я говорю о природе, я не говорю о том отбросе, о котором я говорил ранее, — это то, что представляет собой аналитик. Он должен быть уверен в своей позиции отброса, чтобы смочь подталкивать, побуждать анализанта, как я его называю, поскольку именно он выполняет работу, не мнить о себе больше, чем мнит о себе аналитик. Он размещает себя в отношении анализанта в качестве последнего из последних, поскольку он должен приходить вовремя, три или четыре раза в неделю, чтобы слушать то, что будет бить ключом из речи анализанта естественным образом.

Но довольно любопытно, что в конечном итоге именно его высказывание оказывается решающим. Оно выходит далеко за рамки того, что предоставляет в качестве материала — именно этот термин мы используем — болтовня.

Объясняя это, все же стоит приложить усилия, чтобы получить нечто, смахивающее на реальное.

Бог

Уже четверть пятого, и я не понимаю, зачем мне испытывать терпение, тем более, что я предпочел бы послушать вас, вас, поскольку я ранее уже заметил знаки воздетых к небу рук, взывающих, несомненно, к Господу.

Кстати, об этом. Недавно кто-то спросил меня, в связи с лакановскими эффектами, смог бы я или не смог сказать, мертв ли Бог.

Чтобы сказать о вещах так, как я о них думаю, или скорее, как я о них пишу, Бог (вне)существует (ex-siste). Услышьте это, как хотите, это интерпретация — интерпретация того, что (вне)существует[2], то есть того, что за кадром. И по этой причине я задаюсь вопросом о его связи со смыслом.

Смысл

Я не уверен, что высказывание, которое действует (opère), всегда имеет смысл. Есть также шансы, большие шансы, что наиболее действенным оказывается как раз то высказывание, которое не имеет смысла. То, что я делаю, это внушение (suggestion). Конечно, вы здесь не для того, чтобы услышать это, потому что если вы пришли услышать о лакановском феномене, то только потому, что этот феномен представляет себя как имеющий смысл.

Однако, есть некоторая вещь, которую Фрейд понял, это связь бессознательного с остротой.

И острота — это экивок. А экивок — это речь (langage).

Язык (langage), конечно, подчиняется чему-то, что имеет свой собственный закон. Чтобы убедиться в этом, достаточно немного поработать с грамматикой. Язык подразумевает тень смысла. Если бы мне позволили дать мой собственный пример, я бы сказал, что он высекает смысл (il scie le sens) — играя на экивоке между ошеломлением и затемнением (entre la scie et l’ombre)…[3]

Узел

Мы могли бы заметить, что это заходит немного дальше, чем кажется.

Если вы внимательно посмотрите на нашу геометрию, то увидите, что это геометрия разреза (géométrie de la scie). Наши плоскости, наши объемы, наши края и другие идеальные траектории не достаточны для придания статуса точке. И тем не менее, точка, элемент, как мы тоже говорим, это то, с помощью чего мы мыслим, даже в математике. С ее помощью мы поддерживаем так называемую теорию множеств.

Может быть и другой способ образования точки, и это то, что я пытался сделать, говоря об определенном узле, называемом борромеев. Это странная штука, которую я пока не буду вам рисовать, потому что вас слишком много. Если бы вас было пять или шесть, как я ожидал, я бы нарисовал вам борромеев узел, и вы бы сразу увидели, что это восхитительно и что это демонстрирует связь реального, воображаемого и символического в той мере, в которой она неустойчива.

Точку нужно искать в сердце, в центре. Это также то, что ее разрушает, поскольку она возникает в результате подлинного сплетения в самом центре символического, воображаемого и реального.

Любовь

У вас есть тело, отсюда ведет происхождение ваше воображаемое. Вы внезапно появляетесь из этой невероятной вещи, абсолютно невозможной, образующей (la lignée génératrice), вы родились от двух клеток, у которых не было никакой причины соединяться, за исключением той причуды, которую мы решили называть любовью.

Они занимаются любовью — во имя чего, Бог ты мой?

Это настолько очевидно, что оставалась все же маленькая крупица смысла, которая и проявляет себя откровенно, на уровне символического. Я заметил, что любовь может поддерживаться только этим — Возлюби ближнего своего, — естественно, никто не знает, кто он такой, — как самого себя. Но почему вы хотите любить самого себя?

И именно здесь обнаруживается феномен совершенно фантастический, который возникает из того, что человек — выше я пытался впервые отослать к этой идее — любит свой образ как то, что ему наиболее близко, а ближе всего ему его тело. Всего-навсего его тело, но он не имеет об этом ни малейшего представления. Он верит, что это и есть я (moi). Каждый верит, что это он сам. Но это дыра. Впрочем, снаружи есть образ. И с помощью этого образа он создает мир.

Связь

Есть только одна вещь, с которой он буквально не знает, что делать, например, если он мужчина, — это женщина. Нет ничего, о чем бы он знал меньше, чем о женщине. Спросите себя. Что больше смущает мужчину, чем женское тело?

Настолько, что это заметил даже Платон. Он отметил это в «Пире», где рассказал, на уровне мифа, — это очень удобно, миф, и даже необходимо, — что они были одним телом, — и, что очень досадно, это никогда больше не повторилось.

Фрейд, поддавшись этому обману, говорит нам, что Эрос — это стремление к Единому. В этом-то все и дело: реальное — это на самом деле два. Отсюда совершенно ясно, что реальное, как я выразился, это как раз невозможное. А именно, невозможность наделить смыслом так называемую сексуальную связь.

Сексуальность

Есть кое-что, что Фрейд сделал очевидным. Это не потому, что он назвал это сексуальностью и что стоит допустить нелепую ошибку и поверить, что он сказал ровно противоположное тому, что он действительно сказал. А то, что он действительно сказал: сексуальное присутствует везде, кроме гениталий, а именно, во всем, кроме того, что приводит к размножению.

Речь идет о том, чтобы акцентировать связь этого с тем фактом, что то же существо, определяемое как говорящее, какие бы усилия оно ни предпринимало, чтобы придать смысл сексуальной связи, сводится к грандиозному фонтанированию словами, посмотрите при случае любовные письма, все это вещи, которые, строго говоря, основаны ни на чем (sur rien) — ни на чем, кроме фантазии, которая порождает наслаждение.

Есть связь — но что это такое? — между тем, что Фрейд сделал очевидным относительно сексуальности, и тем фактом, что есть животные, которые говорят, то есть которые поражены чем-то абсолютно паразитирующим, что не оставляет их чертовски безучастными, равнодушными.

Аффект

Я вижу, что аналитики мне возражают, что в анализе важна не речь (langage), как я говорю, а, похоже, аффект. Они говорят об этом с осторожностью, поскольку они используют слово, которое никогда не использовали те, кого я называю невежественными врачами (médicastres), то есть люди, которые даже не понимают, что они говорят.

Что такое аффект?

Есть аффекты. Они не только существуют, но я выделил некоторые из них, о которых никогда раньше не слышали в аналитической теории. Я поставил на это место знаменитую триаду торможение, симптом, тревога, которая является одним из самых ярких, самых нервных, тревожных пунктов фрейдовской теории, показав, что эти три термина не должны стоять на одной линии, а должны быть смещены, благодаря чему мы смогли увидеть, что именно в таком размещении вырисовывается правильное понимание вещей.

Так называемые аффекты, на самом деле, являются лишь аффектацией тех, кто о них говорит. Что вызывает эмоции? Полагаете, дело в том, что нутро взбудоражено? Что же его будоражит? Слова. Нет ничего, что влияло бы (affecte) сильнее, чем то, что я назвал говорящим бытием (être parlant).

Бытие

Я скажу вам слово, которое я использую для обозначения бессознательного, — я говорю parlêtre.

Это дает мне возможность для маленького экивока — это бытие, которое говорит, но это также существо, говорящее эту фантастическую вещь, которая существует только благодаря языку, а именно, бытие.

Если бы не было языка, который включает бытие, все бытие, то эта идея, откуда бы она взялась?

Если не считать философов, чья работа заключается в том, чтобы заниматься онтологией, хотел бы я знать, каким бы был вес этого глагола, быть, интересно, чем бы он мог быть для существа, которое не говорит. Недостаточно иметь очень интимные и личные отношения с дельфином, чтобы быть уверенным, что он мыслит о том, что он есть. Если бы не слово бытие, я не знаю, смог бы человек помыслить бытие. Это маленькие замечания, которые я сделал попутно, сверх того, что я здесь защищаю.

Знание

В заключение я просто хочу сказать вам: то, с чем мы имеем дело, это симптом.

Симптом — это следствие, которое располагается в поле реального. Это то, о чем мы должны задаться вопросом с помощью моего маленького механизма, борромеева узла символического, воображаемого и реального, — как получается, что мы можем, в некотором смысле, связать симптом с чем-то точным в бессознательном, то есть со знанием?

Это ни в коем случае не тот тип знания, которое под разными названиями на протяжении веков приписывалось реальному. Мы не знаем, знает ли реальное вообще хоть что-то. Как раз доказательством является то, что, когда речь идет о знании, расположенном в реальном, мы можем только благопристойно приписать его Богу. И именно в этом он и (вне)существует.

Он (вне)существует. Это знание. Мы вынуждены думать, что где-то существует определенное знание, потому что реальное свидетельствует об определенном порядке. Только вот категорически невозможно, — я думаю, что никто здесь в этом не сомневается, — думать, что это знание будет знанием к лучшему. Была бы только чума симптома, а с другой стороны, чума языка.

Как раз именно связь этих двух феноменов мы и выносим на обсуждение. Очевидно, что знание, приписываемое чему-то реальному, называем ли мы это Богом или чем-то другим, не имеет ничего общего с тем знанием, которое сочленяется с тем фактом, что есть существо, которое говорит.

Корни

Именно здесь бессознательное всегда пускает корни. Оно укоренилось не только потому, что это существо научилось говорить, когда было еще ребенком, если его мать была готова над этим потрудиться, но и потому, что оно уже возникло из двух parlêtres.

Это и есть бессознательное. Дело в том, что уже было два человека, отмеченных феноменом parlêtre, отмеченных этим искажением мысли, — мы не знаем, почему, в качестве фигуры, в качестве обеспокоенности, — которое обусловлено тем, что есть parlêtre. Это существо рождается от двух parlêtres, то есть оно уже предвосхищено, если можно так выразиться, в виде эскиза в их желании. Оно возникает уже из того, что каждый из его родителей имеет бессознательное.

Есть бессознательное, поскольку таковы эти существа от parlêtre, что абсолютно невозможно, чтобы их первые шаги в lalangue […], совершаемые между этих двух существ и определяемые стремлением к большему при приобретении собственных слов, не были бы словно железные опилки, поляризованы уже тем, что есть в его родителях и что сориентировано феноменом parlêtre.

Определение, которое Фрейд дал бессознательному не подразумевает ничего другого.

Симптом — это запись на уровне реального, этого выброса бессознательного, этого подлинного просеивания, — в том смысле, когда мы говорим, что снаряды изрешечивают поверхность, — это просеивание, я настаиваю, parlêtre через речь обоих партнеров, — Бог знает, как, но сейчас самый подходящий момент, чтобы сказать это, — двух субъектов, которым ни жарко ни холодно от этого глубочайшего расщепления, которое есть между телом и природой языка.

Первопричина

Именно здесь возникает вопрос, который я призываю лингвистов рассматривать как то самое событие, на которое они должны в какой-то форме дать ответ: чтобы иметь такие следствия, каков источник, первопричина языка?

Кажется невозможным помыслить просто-напросто, что есть тело, что тело, как говорится, изобретает способ выразить себя. Язык — это паразит, с которым можно увязать те факты, которые Фрейд назвал первовытесненным (Urverdrängt). То, что существует как дыра в центре языка, соответствует тому, что существует как такая же дыра в центре тела, о которой мы знаем только из его воображаемых разрастаний, излияний. Должна быть также дыра в сердце, в центре реального. Именно это позволяет нам представить себе эту торическую конфигурацию, которую я связываю с борромеевым узлом.

Но смысл языка, каков его собственный вес? Какова его значимость? У меня есть собственная маленькая идея на этот счет, но я не понимаю, почему я не могу сохранить ее для себя.

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Кто задаст вопрос? Или вы как обычно оставите меня голодным? Кто задаст вопрос?

Х — Что Вы думаете о Мишеле Фуко, который в книге «Слова и вещи» говорил именно о языке?

— Мишель Фуко — очень хороший человек, вот что я о нем думаю. Единственная вещь, в которой я могу его упрекнуть, что он сам не прошел через аналитический опыт. «Слова и вещи» была бы намного лучше, если бы она была более лакановской. Вы видите, я не отказываюсь отвечать даже на неудобные вопросы. Кто еще хочет задать вопрос?

М. Вексльяр, директор психологического общества университета Ниццы, — Существует ли какая-то связь между тем, что вы говорите, вашими «Текстами» (Écrits) и тем, что писал Фрейд?

Связь достаточно основательная, а именно: я заложил возвращение к Фрейду в само основание.

Достаточно открыть «Толкование сновидений», чтобы увидеть, что нет ни одного сна, который не был бы истолкован Фрейдом в соответствии со способом дешифровки, который подразумевает, что сновидение должно быть вербализовано. Если толкование сновидения основано не на его тексте, письменном или устном, то я просто хочу, чтобы мне привели пример.

Это верно вплоть до сна маленькой Анны Фрейд, который, можно сказать, был просто выражением потребности. Сам Фрейд говорит, что если ей снится клубничная каша, сливки, варенье, то это потому, что ей сказали, что именно этих продуктов она должна себя лишить, что они для нее запрещены (inter-dites)[4]. Вот почему она видит это во сне. С другой стороны, тот факт, что она видит это во сне, произнося эти слова, показывает непосредственное и, я бы сказал, живое присутствие языка.

Не существует ни одного факта, передаваемого под видом ляпа, который не сопровождался бы всегда чем-то, что дает интерпретацию тому, обо что споткнулось поведение субъекта. Причина, по которой он спотыкается, заключается в том, что ему пришлось пройти через двойной перевод, а именно: перевод в слова и обратно. Именно в этом обратном движении видно, что игра слов вскрывает промах. Нет необходимости настаивать, поскольку в этом и заключается суть. Если острота имеет смысл, то он именно в производстве экивока. Именно в этом она дает нам модель точной аналитической интерпретации.

Короче говоря, я вернул в первую фрейдовскую топику — это то, что я назвал возвращением к Фрейду — то, что вовлечено в саму аналитическую практику. Это не означает, что вторая топика в этом отношении ошибочна.

Правда, Фрейд иногда, если можно так выразиться, Ид-ентифицирует (d’entifier)[5] — он порождает нечто, что я сегодня назвал природой, он вешает всевозможные маленькие ярлычки на то, что поддерживает тело, он говорит о влечении как о чем-то, что должно быть и что имеет в теле предельно конкретные конфигурации, в частности, в четырех отверстиях, которые играют явную и известную роль. Но даже когда он объективирует это (il entifie), он ясен, особенно если мы обратимся к тому, что он писал о влечении ранее, что влечение — не субстанция, а вектор. Оно является математическим знаком того, что должно быть обосновано. Точнее говоря, это то, что на уровне так называемых векторных уравнений задается тем, что называется скаляром. Это достаточно ясно.

Но на том уровне, где Фрейд, в некотором роде, воплотил в своих терминах существование Оно, которое имеет объем и значение только в противостоянии так называемой функции предсознательного лишь постольку, поскольку в него вписано что-то из внешнего мира, и это Оно подчеркивает молчание… Не можем ли мы увидеть здесь контур, знак, клеймо того, что везде, где он создал измерение бессознательного, это язык? И не только язык, но язык, воплощенный в lalangue.

В конечном итоге, как мы видим по многим признакам, интерпретация осуществляется именно на уровне lalangue.

Я просто напомню, что Фрейд представляет как пример того, что он считает знаком перверсии. Glanz auf der Nase, блик на носу особенно возбуждает фетишиста, о котором он говорит. Если он находит этому толкование, то оно заключается в этом «to glance at the nose» на том языке, на котором говорил маленький ребенок, когда родился. Я имею в виду, вскоре после его рождения, когда он начал понимать язык своих родителей. To glance, обратите внимание, стало Glanz, блеском, бликом. Именно этот факт Фрейд считает ответственным за фетишизм рассматриваемого субъекта. Я привожу этот пример среди многих прочих.

Я думаю, что то, что я беру на себя смелость заявить, соответствует Фрейду настолько близко, насколько это возможно, даже когда, чтобы сделать себя понятным и привлечь определенную философию, определенную бытующую совокупность предрассудков, он должен был создать вторую топику по образцу чего-то не очень блестящего, надо сказать.

Этот своего рода мешок с влечениями, который вы встретите в «Новых лекциях по психоанализу» и который Фрейд дает нам как составляющую сущности Оно, возможно, не самая удачная из схем. По крайней мере, та, что заложена в моем борромеевом узле, не кажется мне более ублюдочной, чем его, и она имеет преимущество в том, что учитывает динамические элементы, связанные с тем, что я назвал ранее защемлением, которое возникает в определенных точках.

Я не буду подробно останавливаться на этом сегодня. Я не могу сказать все за час. Это было бы странно, ведь я говорю уже двадцать один год.

Сноски и примечания

[1] Лакан выступает с докладом в Centre Universitaire Méditerranéen. Аббревиатура — CUM. Его каламбур намекает на это. — Примеч. переводчика.

[2] Поскольку Лакан говорит, возникает эффект интерпретации, так как можно услышать «Dieu existe», то есть просто «Бог существует», на письме же появляется разрыв, который создает неологизм (ex-siste), в целом, мы решили переводить этот неологизм как «пред/вне-существование», поскольку это охватывает все важные для этого понятия значения приставки ex-, здесь же использовано другое написание, чтобы подчеркнуть возможность экивока, записав это (вне) так, чтобы оно могло легко «потеряться» при беглости устной речи или прозвучать как «не». — Примеч. переводчика.

[3] Глагол scier буквально означает «пилить», но он имеет также идиоматическое значение «ошеломить». Слово skia в древнегреческом языке означало «тень». Латинский перевод этого термина — umbra. Таким образом, возникает связь между scie и ombre. В следующем разделе Лакан опирается на денотативное значение scier — «резать» или «разрезать». — Примеч. переводчика.

[4] Этот неологизм Лакана образован от французского слова interdit, запрет. Смысл этого понятия заключается в том, что закон, по факту, прежде чем стать законодательным, что подразумевает, что его функция — говорить, что «должно быть», изначально обозначает то, что «есть», то есть истину вещей (в этом смысле он является, например, научным законом). Иными словами, прежде, чем стать запретительным, закон является внутри- или между-сказанным (inter-dit). Различие между interdit закона и inter-dit как чего-то сказанного ребенку родителями состоит в том, что общественный закон (закон полиса) опирается на «должное», тогда как на уровне семьи, это всегда «таковость сказанного», все, что могло просочиться между строк подобия букве закона. При этом, если воспользоваться афоризмом Монтеня, что сказанное принадлежит наполовину тому, кто говорит, и наполовину тому, кто слышит, стоит добавить, что inter-dit находится где-то между ослышкой и ослушанием закона. Как если бы, например, являясь дочерью, в ответ на запрет отца: «чтобы я не видел в доме никаких мальчиков», вы стали приводить девочек. — Примеч. переводчика.

[5]  Лакан играет здесь с морфемами, которые переносит во французский язык из английского, в его речи появляются слова «entifier» и «entifie» от неологизма на английском «Id-entification», где один корень отсылает к фрейдовскому Ид (Оно), а другой к — entify, что означает «признавать реально, объективно существующим, считать сущностью». — Примеч. переводчика.

__________________________

Перевод: Евгения Савичева

Редактура: Марк Савичев, Евгения Савичева, Светлана Королькова

Переводческий проект Signifiançailles

Текст перевода представлен в ознакомительных целях и не извлекает никакой коммерческой выгоды.