Мы странствуем не из любви к странствиям, насколько я знаю…Можно быть мудаками, но не до такой же степени.

С. Беккет

Когда я читаю книгу, которая меня восхищает, замечательную книгу или когда слушаю музыку, которую нахожу великолепной, я чувствую, что вхожу в состояние…Путешествие никогда не даст таких эмоций.

Ж. Делез

И я там был, и я там в снег блевал

И. Бродский

***

Допустим, что существует как минимум два способа познания мира — экстенсивный и интенсивный, или, как учил Спиноза, мышление и протяженность (res cogitans и res extensa). Говоря о путешествии как способе познания мира, все же следует его отнести, как кажется, к протяженности, а учитывая современные способы перемещения — к преодолению протяженности, неизбежно связанной с пространством.

Протяженный способ познания мира ассоциируется в первую очередь с самолетом и хабом, откуда эти блестящие машины наводняют собой все мыслимые и немыслимые уголки ойкумены. Такой способ познания — скоростной, позволяет сменяться картинке максимально возможное количество раз за минимально вложенное время, такой способ познания превалирует в сознании молодежи (и не только), модерируемом т.н. клиповым мышлением, связанным не только с иконическим поворотом (iconic turn) в науках о культуре (Cf. Дорис Бахман-Медик. Культурные повороты. Сс. 394-454), но и с гораздо более примитивными причинами: да просто читать западло.

Разумеется, это очень приятно за свой месячный холидей увидеть и развалины Хараппы, и Мачу Пикчу, и Святой Иерусалим, и обелиски Карнака, и опиться граппой с эспрессо, сидя в венецианском Лидо, — кто же с этим поспорит. Но что дает такой способ познания, кроме «смены ощущений»? «Смена» специально взята в кавычки, ибо набор ощущений, в общем и целом, у хомо сапиенс предельно ограничен, в отличие от доставляемого современной технологией разнообразия образов. — Образов тьма, а ощущений-то, собственно, вызываемых ими, лишь два — удовольствие и неудовольствие.

Смена образов удовлетворяет тиранической тяге современного субъекта к «новому». Это, разумеется, проявляется не только в желании смены образов во время путешествия, но и в регулярной смене одежды, паталогически быстром устаревании музла и всякого стафа, относящегося к искусству, невозможности устоять на одном месте, невротичности и дерганности, быстрой манере говорить и отрывистости фраз (чрезмерная междометизация речи вкупе с утрированной компенсаторной жестикуляцией и гримасничаньем), и многом многом другом (предпочтению мастурбации сексуальному контакту двух тел, ибо это быстрее, дешевле, не нуждается в порою раздражающей и долгой прелюдии ухаживания и кокетства…забвении слова любовь, либо только заковыченное его использование — «любовь»). Хайдеггер сказал об этом «новом», преподносимом каждым «завтрашним днем», к которому так рвется das Man (читай: современный усредненный человек, потребитель, каковой живет в каждом, даже в самом уникальном субъекте, даже в профессоре философии…может быть, в первую очередь именно в нем), что это вовсе не «новое» и не «завтрашнее», но «вечное вчера» (Cf. Бытие и Время §. 71), однако оставим этого ворчливого дяденьку, похожего, как говаривал Жак Деррида (Envois, p. 204), на старого алжирского еврея.

Итак, перемещение, — оно экстенсивно, т.е. протяженно, т.е. связано с пространством и, следовательно, с физической наукой, следовательно, с технологией. В корне отлична от него интенсивность, связанная с временем и, следовательно, с историей. Интенсивное познание — а это в первую очередь работа с книгой и, следовательно, ненавистное всем чтение, — которое только и может дать хоть какое-то представление о том месте, куда ты собрался отправиться в свой отпуск, не столь богато образами, но не потому, что в чтении их нет изначально, а потому, что современное мышление настолько привыкло получать их в готовом виде (а кто их приготовил для нас, уж не маркетологи ли?), а продуктивная способность воображения, которую Кант вообще поставил в основу познания мира, столь оскудела, что мышление уже не в состоянии самостоятельно произвести ничего образного. Отсюда любовь к кино и фотографии — а как же это можно не любить-то, когда там все образы уже на блюдечке поднесены в готовом для употребления виде. Отсюда и парадоксальная ситуация в случае экстенсивного познания, т.е. путешествия: перемещаясь со скоростью выше звука, ты стоишь на месте, ибо всякое новое место, куда ты пребываешь из хаба, — это все то же самое одно глобальное глубокое и темное место, без каких либо различий, кроме одного — различия, свойственного логике дифференциации, описанной, к примеру, Бодрийаром в Обществе потребления. Т.е. куда-то уматав, куда-то очень далеко, ты, в сущности, ничего и не видел, т.е. ты видел то же, что и везде: хороший отель, вкусная жратва, песчаная полоса пляжа, какие-то архаические развалины (понятно, что это могут быть поля, луга, горные вершины, тропики, водопады, прерии, пустыни, подводный мир и, если угодно, мир небесный и тому подобные экосистемы), чтобы не скучно было и т.д. и т.п.

Чем же ты отличаешься, согласно логике дифференциации, от человека, не бывавшего в том месте, где находишься ты, или от человека, находящегося в каком-то другом месте? Собственно, одной простой вещью: количеством потраченного на свой отпуск бабла, фоточками в Инста (святые угодники — это одна и та же фотография, жадно растерзанная всеми)… и больше ничем.

Можно, конечно, сказать, что современная молодежь путешествует по-другому. Она предпочитает скромное и заинтересованное проникновение в быт и ментальность местных людей пошлому лакшери, разговоры с ними унылым беседам со своими сотрапезниками на бранче в каком-нибудь Хилтоне, она пытается увидеть в этих других людях своего Другого, а не Того же Самого буржуа визави. Но и эта прекрасная молодежь попадает в ту же ловушку, что и сытое буржуазное топменеджерское сословьице. Ввиду отсутствия интенсивного измерения в познании мира (т.е. в тотальном пренебрежении книгой), эта молодежь встречает везде Одну и Ту же как она сама молодежь, и культурные различия, о которых так много говорится, в общем и целом становятся невидимыми для ее — молодежи — прекрасных глаз. — Глядя в пожелтевшие глаза старого нищего феллаха, смолящего папиросу и варящего сидя на корточках кофе на спиртовке где-нибудь в фавелах Бейрута, эта прекрасная молодежь не испытывает ничего, кроме нормального гуманного европейского сочувствия и прекраснодушия, совсем не заботясь о том, а нужно ли таковое вообще этому феллаху (может, он просто хочет спокойно покурить свое красное Мальборо и выпить свой кофе).

Набор фраз при общении молодежи между собой предельно минимален и сведен к какому-то предельно доступному лингвистическому суб-коду вечного пилигрима (Hey, buddy! How is going? Where are you from? For how long have you been here? etc.). В итоге получается, что общаясь со своим Другим (т.е. как с молодежью из других стран, так и с закоренелыми местными), эта молодежь неизбежно общается с извечным Тем же Самым (опять проклятый Бодрийар!), ничего не узнает, видит кучу готовых образов и отличается от буржуа только лишь тем, что тратит на все это в сто (тысячу) раз меньше бабла.

As a result: Молодежь, как и буржуа, никуда не едет, она стоит на месте, она не может даже вылететь из аэропорта, подобно тому, как Ахиллес не догоняет черепаху, а стрела Зенона Элейского никуда не летит, или — что то же самое — стоит на месте с бешенной скоростью…Как пел Гил Скотт-Херон: «Home is where the heartache is»…

…Но о чем ты говоришь, Бог весь что возомнивший о себе, пишущий эти строки человечек? Разве не ждешь ты этого долгожданного момента, когда ты бросишь всю эту рутину, работу, людей, обязанности и обязательства (ибо права твои не заслуживают огласки) и не возьмешь в свои руки сверкающий посадочный талон, и не укатишь куда-нибудь в неизвестном направлении, чтобы провести в этой неведомой протяженности свои положенные по закону 28 дней? Тебе ведь тоже кажется, что именно в это время ты и живешь по-настоящему, наслаждаясь приливами и отливами, красочными восходами и багровыми закатами, именно здесь (где? когда? неважно) ты ощущаешь только что осуждаемую тобою (не)полноту жизни, именно ради этого мига ты готов терпеть унижения на работе, отказывать себе в чем-то в своей реальной жизни, воспринимать последнюю как сон, а пребывание «где-то» как благословенное пробуждение. Здесь ты чувствуешь себя дома, и пусть все вокруг тебе чужие и ты прекрасно понимаешь, что для тебя нет места в их жизни и что когда ты исчезнешь из их поля зрения, они о тебе сразу же забудут, но не лучше ли все это чувствовать здесь, где-то в живописной чужбине, чем у себя дома, среди родных тебе людей, среди привычных лиц своих соседей и коллег?…высадись у моря, оно обширнее, оно и глубже — это превосходство, не слишком радостное, но уж если чувствовать сиротство, то лучше в тех краях, чей вид волнует, нежели язвит…