Четвертый диалог в нашей серии бесед «Sign of the Times», в котором мы продолжаем говорить о роли памяти и о том, как искусство позволяет нам расширять или сокращать время между нами и историей. Героем этого материала стал Дзюн Китадзава, японский художник, активно работающий в Японии и Индонезии. В этом выпуске мы уделим особое внимание разговору о небольшом, по продолжительности, но большом, по последствиям, периоде колониального правления Японии на Яве. Как обычно мы делаем это через проекты художника, завязывая его личный опыт и взгляд на эти сюжеты, которые могут быть применимы не только к конкретной ситуации, но и похожим по своей природе событиям.

Особенностью проектов Дзюна Китадзавы является его в чем-то магическое положение проводника, позволяющего не только собирать вокруг себя в людей в любой точке мира, но и восстанавливать ушедшую событийность за счет проектов, которые ориентированы на историческую составляющую. Во многих его работах, начиная с «Living Room» или «My Town Market» (проект, созданный для поддержки людей после аварии на Фукусиме), художник стремится создать место, которое бы объединяло людей, а в случае второй работы и помогало справиться с травмой. Люди, которые присоединяются к совместному пребыванию обладают в его работах не только элементом случайного, но и задаются вопросом о построении варианта совместного будущего, которое касается всех и каждого. По этой причине так часто Дзюн Китадзава создает конкретные площадки (рестораны, переносные-кочевые конструкции, проект «Five Legs»), стимулирует своего зрителя на построение городов. Последний момент, который также кажется достойным упоминания, многие работы Китадзавы устроены по принципу отзеркаливания, будь вы иностранцем в чужой стране или просто человеком перед незнакомцем, но именно таким путем мы можем смотреть на себя, историю своей страны и вечное время.

Искренне благодарю Дзюна Китадзаву за нашу беседу и его помощь в подготовке материала. Интервью мы проводили ещё в июне, до выставки, о которой мы будем говорить в этом материале, но теперь спустя месяц этот материал дополняют фотографии с открытия проекта «Fragile Gift», а перевод текста к этому проекту можно будет прочесть в самом конце интервью.

Английская версия / English version

Интервью с Дзюном Китадзавой

Gendai Eye: Если мы начнем с истоков, то я хотел бы спросить у вас, звучала ли каким-то образом тема войны в вашей семье, и если обсуждалась, то в каком ключе? Каким образом эта тема проходила через годы вашего становления?

Дзюн Китадзава: Стол, за которым я работал в своем офисе в Токио, принадлежал когда-то моему деду. Он основал торговую компанию, вёл бизнес и тогда же у него появился этот стол. Когда я сам основал компанию для запуска собственного художественного проекта и занимался ее преобразованием, то случайно нашёл небольшую рукопись среди канцелярских принадлежностей. Я нашел ее, вероятно, во время 2018 года и прочитал только в прошлом году, когда вернулся в Японию. В заголовке говорилось: «Я знаю войну, но не сражения», — так кратко и была изложена точка зрения моего деда, потому что он, вероятно, работал в телеграфном отделении и пережил «войну внутри войны». Не помню, чтобы я говорил с дедушкой о войне напрямую, но когда я нашел эту рукопись, молча прочитал ее и передал маме, мама еще раз заговорила о военной эпохе и о моем деде. Мой дедушка умер, когда я учился в средней школе, и я думал, что война осталась в прошлом.

GE: Мы с вами уже переписывались на тему того, что у вас очень насыщенный опыт пребывания и работы в Индонезии и Японии. Многие ваши проекты основаны на том, что вы выстраиваете связи между людьми, ставите вопросы об идентичности и задаетесь вопросом о том, каково быть в странах с отличной от родной культуры. Почему важно быть открытым ко всему, фиксировать что происходит вокруг и слушать тех, кто рядом?

ДК: На протяжении всего проекта я постоянно пытался расспросить людей о нашей «повседневности». Повседневная жизнь — это накопление опыта, уникального для каждого человека, и в то же время это физическая память, касающаяся общества и мира. Кроме того, социальная система и здравый смысл, которые окружают человека, естественным образом продолжают влиять на «я» через их повседневную жизнь. Так сказать, сила общества, которая делает меня таким, какой я есть, и которая делает нас такими, постоянно используется в нашей повседневной жизни. Можно сказать, что в Японии, где есть четыре красочных сезона природы и часто происходят стихийные бедствия, ежедневные действия, которые повторяются каждый день, сами по себе заменяют японскую культуру и формируют дух.

Но в то же время я чувствую, что фильтр повседневной жизни, который повторяется, является для нас оправданием безразличия к окружающему. Находясь вблизи к повседневной политике, я встряхиваю знакомые мне смыслы и связи, реконструируя их, для меня это практика изменения этого восприятия изнутри наружу. Я работаю над проектами, чтобы подвергнуть сомнению и деконструировать повседневную жизнь. Неизбежно работать в повседневном мире, а не только в мире искусства, который открыт для других перед нами. Недавний проект по переносу индонезийской повседневной культуры в Японию был задачей вернуть то, что мы теряем в японском обществе, путем создания новых маршрутов.

GE: Тема колониального прошлого очень важна для разговора о становлении Индонезии в том виде, в котором мы имеем ее сейчас. Не могли бы вкратце, для наших читателей, рассказать историю оккупации Индонезии Японией в период с 1942 по 1945 год, какова была траектория этих трагических событий [1]?

ДК: В настоящее время для своего нового проекта я исследую Индонезию во время японской колониальной эпохи. Я пытаюсь отследить, что вошло в жизнь индонезийцев после японской оккупации и почему это произошло. Я приехал из Японии и сейчас живу в Индонезии как иностранец, поэтому я не мог позволить себе проигнорировать эту историю.

Японские войска захватили Яву в марте 1942 года. Для продвижения войны в «Великой Восточной Азии» японская армия взяла под свой контроль жизнь индонезийского народа и попыталась изменить их образ жизни и мышление, путем насаждения японского. Они хотели быстро использовать людей как военные кадры, а также получить выгоду от ресурсов. Для мобилизации общества и его отправки на войну, они делали упор на образование и просвещение, а также на деревенскую прослойку населения, используя пропаганду. Следы местной политики японских вооруженных сил из прошлого до сих пор ощущаются в повседневной жизни Индонезии, даже сегодня.

Форма автономной организации в районе, где я живу, основана на принципе «Рукунг Тетангга», который абсолютно симмитричен японскому «Тонаригуми» [2]. Следы влияния, которые мы продолжаем замечать и сейчас, заставляют нас представить масштабы угнетения людей в то время, к примеру «рабочий», которого принуждали к труду, так и остается «Ромуся» на индонезийском языке [3]. Мы слышим об этом каждый раз, когда узнаем опыт этих людей и их семей. Кроме того, я не могу избавиться от чувств печали и сожаления, их трудно выразить. В то время было много сирот не только из–за боевых действий, но и из–за смерти их родителей по причине принудительного труда, многие люди не имели возможности вернуться в свои семьи.

GE: Насколько колониальное прошлое влияет на страну в целом, у Индонезии в этом плане «богатый» бэкграунд, включавший не только Японию, но и Нидерланды. Влияет ли это долгое отсутствие свободы и независимости на возникновение политически непростых ситуаций, которые случались в стране в послевоенный период?

ДК: Да, голландская колониальная эпоха продлилась три с половиной столетия, с момента основания Голландской Ост-Индской компании в 1602 году. После капитуляции Японии в 1945 году Индонезия провозгласила независимость, и начались столкновения с Нидерландами, которые приступили к повторной колонизации, так и не признав ее. Эта так называемая индонезийская национальная революция продолжалась до 1949 года. При этом Индонезия имеет историю восстаний и государственных переворотов внутри страны, трагедии повторялись. Трудности индонезийской политики все еще продолжаются, но мне кажется, что люди очень чувствительны и сопротивляются очевидному неравенству прав и концентрации власти. Было показано, что правильнее продолжать сопротивляться нестабильности, чем превращать неравенство в рутину. Можно сказать, что это разумное возражение против структуры правления, отличной от колонизации иностранными государствами того времени. В этом смысле колониальное прошлое влияет на настоящее. В одном из протоколов свидетельских показаний говорилось: «Конечно, Япония научила нас сельскому хозяйству, но мы никогда не хотели, чтобы Япония была здесь».

GE: Как в художественном сообществе внутри Индонезии воспринимается и осмысляется период японской оккупации?

ДК: В апреле 1943 года, во время японской колониальной эпохи, японская армия учредила культурно-просветительский центр Кэймин (Кэймин Бунка Сидосё, 啓民文化指導所), наняв в качестве членов некоторых деятелей культуры и индонезийских художников [4]. Например, отдел декоративно-прикладного искусства активно проводил выставки.

До сих пор я думаю, что влияние художественного образования, посредством набора стажеров и проведения публичных выставок по всей Яве, оставило большой след на индонезийском искусстве. Я знаю, что некоторые мои друзья занимаются по своему новаторскими и интересными исследованиями в области взаимодействия между художниками Японии и Индонезии в период японского правления, а также влияния этой ситуации на последующее развитие индонезийского искусства. Я не могу сказать, что существует общее понимание мира искусства того времени, как и не думаю, что есть много способов проверить этот период с точки зрения истории искусства.

GE: В нашей переписке, вы сообщили мне, что уже на протяжении трех лет занимаетесь исследованием и подготовкой проекта, который посвящен теме оккупации и тех травм, что она нанесла жителям Индонезии. Про что будет ваш проект и какова ваша цель, что вы хотите рассказать с его помощью?

ДК: Последние несколько лет я реализовывал проекты в Индонезии и Японии, и я готовлю исследования по Яве в период японской оккупации, а также проекты на основе этой информации, своего рода самокритики через призму этих событий.

Проект называется «Fragile Gift», его концепция зародилась в 2018 году. Истребитель «Кi-43», использовавшийся японской армией во время вторжения на Яву в 1942 году, назывался «Хаябуса» («Сокол») и использовался Индонезийской национальной революцией после капитуляции Японии. В настоящее время в мире осталось 12 таких самолетов, один из них находится в Джокьякарте, где я сейчас и живу. Я иногда прохожу это место.

На Бали, рядом с Явой, существует обычай поднимать воздушного змея в форме абстрактного «дракона». Этот воздушный змей, изображающий мифического короля драконов «Нагараджа», может достигать 150 метров в длину и летать в небе, требуя множество рук, которые могли бы его удержать. Внешний вид у него потрясающий. Я пытаюсь соединить этого «Сокола» и «Дракона» внутри «Fragile Gift». Тело сокола и часть дракона перекрываются, а на хвост дракона, сделанный из длинной и красочной ткани, накладываются слова яванского народа, собранные из записей во время оккупации. Другими словами, тело сокола становится единым целым с воздушным змеем-драконом и управляется ветром, а хвост дракона становится орбитой сокола, следом народной памяти. Я сделаю эту работу из бамбука и тканей в Индонезии, и, наконец, постараюсь попробовать выпустить змея в небе Японии.

«Fragile Gift» начинается с того факта, что моя личная дилемма быть японцем и жить в Индонезии пересекалась с «неподвижным самолетом», который был привезен Японией и использовался Индонезией. Что нам теперь делать вместе в этих двух странах? Благодаря этому проекту я столкнусь с дилеммой себя и истории и попытаюсь ответить на этот широкий вопрос. Этот проект привлек внимание японцев к оставшимся воспоминаниям об оккупации и ее влиянии на повседневную жизнь в Индонезии, а также дал время, чтобы посмотреть на эти работы, танцующие в японском небе с индонезийскими мигрантами, живущими в Японии. Я хочу нарисовать этот символический пейзаж, который соединяет две страны, а также других людей по всему миру.

GE: Доводилось ли вам сталкиваться в Индонезии с претензиями в свой адрес в отношении этого вопроса, что вы японец и несете ответственность до сих пор? Если да, то как вы выстраиваете диалог с этими людьми и объясняете им свое отношение к ситуации?

ДК: Проект будет открыт для публики с июля этого года, так что посмотрим, что из этого выйдет. В настоящее время я работаю над проектом с моими индонезийскими друзьями и занимаюсь исследованиями, и когда я говорю с ними о разного рода свидетельствах оккупации, всегда появляется что-то, что со временем сильно давит на меня. Это может быть «груз ответственности». Масса свидетельств и записей намного больше, чем реализация этого проекта. На протяжении всего проекта я серьезно задумывался о его масштабах, как им поделиться с друзьями и находить идеи в будущем. И пока я пытаюсь, я не теряю надежды.

GE: В чем была бы существенная разница в презентации проекта в Индонезии и Японии? Как отнеслись бы к выставке, не только зрители, но институции?

ДК: Главной площадкой проекта является не выставочный зал, а повседневное пространство обеих стран. Конечно, действуют разные правила и силы, поэтому отношение к ним изменится. Это включает в себя политику, но я хочу, чтобы это вызывало любопытство у детей и взрослых, нежели чем какое-то громкое послание в небо, учитывая что приходится касаться истории, которая была давно. В Индонезии существуют различные табу, которые не ограничиваются темой войны, но художники в этой стране продолжают создавать произведения посреди всех этих неудобств, считая, что они должны до кого-то достучаться посредством своих работ. Надеюсь, что этот проект тоже появится в повседневности, в одновременно нежном и опасном виде. «Хрупкий» подразумевает не только «хрупкость» и «ломкость», но и то, что этот предмет требует бережливого отношения. Этот дуалистический подарок я хотел бы подарить тем, кто его ещё не видел.

GE: На сколько поколений может распространяться этот след ответственности? Должны ли молодые люди, для которых эта война была очень и очень давно, продолжать нести этот груз? Или же в их отношении правильнее было бы сберечь личные истории своей семьи, знать свое прошлое?

ДК: История выходит за рамки поколений. Как песни. В ходе своего исследования я встретил много яванцев, которые выжимают из себя японские песни. Когда я их слышу, мне говорят, что это песня, которую их дедушки и бабушки пели их родителям. Это просто влияние оккупации, но я пытаюсь здесь сказать, что, хотя изменить статус-кво с помощью искусства может быть трудно, оно способно воссоздать историю и рассказать ее кому-то, кто не может ее застать. Молодой человек через 100 лет может запустить «Fragile Gift» в небо, это будет ежедневный праздник. Тогда они встретят нового меня и прошлое. Я хотел бы верить в возможность такой встречи.

GE: Смотрите, после японской оккупации проходит не такой большой отрезок времени, живы ещё поколения, заставшие войну, и вновь возникает ситуация с соседями, только в обратном ключе. Я имею в виду оккупацию Восточного Тимора [5]. Почему это происходит так скоро, неужели опыт крови и страданий блекнет перед реваншистскими настроениями и желанием избавиться от статуса жертвы и пострадавшей страны?

ДК: Помимо размышлений о преступниках и жертвах оккупированной японцами Индонезии, аналогичная проблема существует и в Восточном Тиморе, все верно. Проблема Папуа-Новой Гвинеи также часто встречается в индонезийских новостях [6]. Колония, власть, независимость, война. Я всегда не решаюсь иметь дело с этой проблематичной системой, из–за чего мне кажется, что использовать структурное мышление слишком опасно. Если мы посмотрим на это структурно, то это будет больше завязано на системе государства. Похоже, что COVID-19 посеял страх по всему миру и, в результате, показал нам слабости национальной системы, разделенной границами. Слишком многого я еще не знаю о колониальных проблемах Восточного Тимора и Индонезии. Вам будет любопытно узнать, но к примеру, Сухарто, второй президент Индонезии, который активно поддерживал независимость страны, его деревня, Годян, где он родился, находится всего в 15 минутах езды от его дома, а это тот человек, что правил диктатурой на протяжении 30 лет.

GE: Какие уроки дает нам история и почему мы не хотим учиться? Что может сделать в этой ситуации простой человек?

ДК: Прошло 20 лет с тех пор, как я обнаружил мемуары своего деда, прочитал их и воспринял как нечто из прошлого, поговорил с мамой о них как о прошлом. Несколько лет назад, когда я начал проводить исследования в Индонезии, у меня было ощущение, что свидетельства об оккупации остались в прошлом. Но однажды старик, переживший войну на улицах Явы, вдруг обнял меня и сказал: «Японцы — друзья». Я был расстроен. Что это значит? Безусловно, сколько людей, столько и исторических перспектив. Пожилая женщина, которую я встретил в другом городе, сказала: «Я испугалась, притворившись мальчиком, чтобы защитить себя». Я продолжаю расстраиваться. Это потому, что моя кожа напрямую коснулась того, что, как я думал, было в прошлом. Встреча с ними является источником текущего проекта. Вместо того, чтобы читать прошлое и говорить о прошлом, нужно создать момент, когда история соприкасается с кожей. Это может быть одной из вещей, которой мы, люди, должны посвятить себя и начать делать прямо сейчас.

«Хрупкий дар»

Это история трех стариков.

Первый шел босиком по рисовым полям в горах Бумиаю, одном из районов Регентства Бребес, Центральная Ява. Сотни уток следовали за ним.

Утки выглядели очаровательно, когда они шли, крякая и переваливаясь с бока на бок. Он хранитель уток. Он шел впереди, держа в руках тонкую бамбуковую палку с красно-белым флажком на конце. Когда я гостил у его сына, я узнал, что ему почти 90 лет. Запинаясь, на своем неуверенном индонезийском, я спросил его: «Какой была жизнь в японскую эпоху?».
«Японцы — мои старые друзья», — ответил он.

88-летняя женщина — бабушка моего друга. Она живет в Бандунге, Западная Ява. Ее внуки свободно говорят на индонезийском, английском и китайском языках. Когда мы вместе ужинали, мы болтали и время от времени смеялись, комментируя размеры ее порций, которые совсем не уменьшились. Она также была тем, кто решал и заказывал, что мы должны есть. После еды я задал ей тот же вопрос.
— Я боюсь, — тут же ответила она. Я пытался уловить ее эмоции с помощью своего ограниченного словарного запаса. Она рассказала мне, что в детстве коротко подстриглась и переоделась мальчиком, чтобы обмануть японских солдат.

Прогуливаясь по Соло, Центральная Ява, я наткнулся на небольшую башню в конце улицы. Ко мне подошел пожилой мужчина, торгующий бензином у дороги. Его кожа загорелая и морщинистая от старости, но он по-прежнему выглядел крепким. Он был одет в желтую футболку. Он объяснил мне на яванском языке о башне перед ним, но я едва мог его понять. Когда мы уже собирались расстаться, он понял, что я японец. Он выглядел очень эмоциональным и обнял меня. Я обнял его в ответ, думая, почему он обнимает меня. «Японцы — мои друзья», — сказал он.

Каждый раз, когда я задавал этот вопрос, каждый раз, когда у нас был диалог, я чувствовал, что что-то не так. Страх, и в то же время ощущение, что я столкнулся с очень важной ситуацией. Тишина. Я чувствовал себя сбитым с толку во время и после выслушивания их истории. Даже сейчас.

Я вижу, как люди должны жить изо дня в день на этом тропическом острове. Я пытаюсь создать что-то с этой точки зрения. Что, если я увижу себя издалека? Что, если бы кто-то из Японии попытался что-то привезти в эту страну или, наоборот, получить что-то из этой страны? Были времена, когда я сознательно задавался вопросом, возможно, я невольно повторил «те времена». Другими словами, то, что я делаю как художник, может структурно пересекаться с японским колониальным периодом. В конце концов я начал решать эту дилемму, которая давила на меня и, возможно, на умы других людей.

-

В небе Бали пролетело «нечто неизвестное». Издалека оно выглядело как длинная ткань, болтающаяся и парящая в воздухе. Что-то, чего я никогда раньше не видел. Это был воздушный змей в форме дракона. Говорят, что самый большой воздушный змей был длиной 150 метров.

В Джокьякарте заброшенный «Сокол». Японский истребитель Ki-43, также известный как Хаябуса (по-японски «сокол»). Он использовался во время японского вторжения на Яву. После трех лет колонизации он был перекрашен и использовался во время войны за независимость Индонезии. Один из 12 оставшихся в мире самолетов Хаябуса находится в музее авиации города, где я сейчас живу.

Каркас воздушного змея балийского дракона и фюзеляж «Сокола» примерно одного размера. Я объединил их в одно. Я попытался представить сцену, когда воздушный змей летит, и нарисовал ее. Такое ощущение, что родилась новая «неизвестность», томно витающая между двумя странами и их историями.

Он будет сделан в Индонезии, а затем полетит в небо над Японией. Может ли он быть отправлен в качестве «подарка» и принят там людьми? Воздушный змей сделан из легких и хрупких материалов, но история и воспоминания, нагроможденные на нем, очень тяжелы. В любом случае обращаться с ним нужно осторожно.

Что видел «Сокол», отправленный из Японии на остров в 1942 году? Это были не только бои. Последствия оккупации, длившейся всего три года, были настолько глубоки, что до сих пор ощущаются в повседневной жизни яванцев. По сравнению с масштабами трансформации жизни и травм, вызванных требованиями японских военных к яванскому обществу в то время, этот проект еще очень мал.

Проект «Fragile Gift» попытается символически вернуть потерянного орла в виде дракона. Это «подарок», прошедший сквозь 80 лет.

15 июня 2022.

Дзюн Китадзава

—

[1] Японская оккупация Индонезии продлилась три года, с марта 1942 по август 1945. В период до вторжения Японии страна была колонией Нидерландов, поэтому по завершению Тихоокеанской войны Нидерланды вновь изъявили свое желание вернуть Индонезию под свое колониальное крыло. Сукарно, первый президент независимой Индонезии, провозгласил независимость государства, что привело к длительному вооруженному конфликту между Индонезией и Нидерландами/Великобританией. В ходе военных действий по разным подсчетам погибло от 25 до 100 тысяч человек. Только 27 декабря 1949 года Индонезия была признана независимым государством.

[2] «Rukun tetangga» — калькированное словосочетание с японского, вобравшее в себя смысл «tonarigumi» (隣組). Если упростить понимание этого выражения, то это скорее административная единица, которая управляется активными членами деревни или союзом деревней, ориентируясь на эффективное самоуправление и решение вопросов внутри индонезийского сообщества.

[3] «Romusha» — слово, которое употребляется по отношению к тем работникам, которые выполняли задачи не по своей воле, а по принуждению. В период войны это слово закрепилось в индонезийском, получив весьма негативный, а скорее даже трагичный оттенок. Стоит также учитывать, что ромуся приходилось работать не только на территориях, где они проживали, но и в тех регионах Индонезии (или других странах Юго-Восточной Азии), куда их отправляла японская администрация для постройки нужных объектов или выполнения тех или иных работ. Большая часть их них погибала во время этих трудовых «командировок», лишь небольшая часть людей смогла вернуться обратно в Индонезию после Тихоокеанской войны и войны за независимость Индонезии.

[4] Чуть более подробно о роли японской администрации в формировании индонезийского искусства можно узнать в этом материале (на яп. языке):

[5] История Восточного Тимора также преисполнена трагичности и ужасающего количества жертв среди местного населения. Остров находился под японской оккупацией во время Тихоокеанской войны, а после 1945 года был возвращен Португалии. Только в 1974 году началось движение в сторону независимости острова, к 1975 году была выпущена декларация независимости Тимора, но спустя 9 дней после этого в страну вторглась Индонезия. Лишь в 1999 году будет проведен референдум о независимости и в мае 2002 года Восточный Тимор станет независимым государством. Но на этом история для Восточного Тимора не заканчивается, последствия колоссального периода радикальных преобразований от одного режима к другому, а также тема колониального прошлого, до сих пор очень крепко держат эту страну в непростом политическом и экономическом положении.

[6] Отношения между Индонезий и Папуа — Новой Гвинеей, при всем остальном непростом внешнеполитическом багаже, также являются одной из нерешенных и не исчезающих из политического поля проблемой. Конфликт разворачивается в основном вокруг беженцев из Западной Новой Гвинеи, которые пытаются сохранить собственную идентичность и культуру, поэтому часто перебегают границу и остаются жить в Папуа-Новой Гвинее, что в свою очередь уже ни одно десятилетие вызывает недовольство со стороны Индонезии.

Sign of the Times:

— Sign of the Times # 1. История и контейнер избавления от Ёсинори Нива
— Sign of the Times # 2. Траектория семейного прошлого от Айсукэ Кондо
— Sign of the Times # 3. Указывая на историю от Коты Такэути
— Sign of the Times # 5. Восстанавливая время от Хикару Фудзи

Телеграм-канал Gendai Eye