В высшей мере странное и, разумеется, неопубликованное письмо пенсионера-огородника в журнал «Сад и огород».

I

Я людей не люблю, я давно изолировался. От всех. Близких — отсек, далеких не подпускаю. Скрылся в своем доме, на своем огороде, за своим забором. Забор высок, огород широк, дом валится немного, но стоит моими силами. Впускаю я только тех, кто мне по духу близок — всякую природу, исключая человеческой. В окна мои бьет солнечный свет, не встречая преград, на землю падает когда снег, когда дождь — всегда желанные. А на земле (самое главное — на земле) растет и расцветает множество.

Начинал я как все огородники — с овощей и фруктов; с высокой картофельной ботвы, с луковых и чесночных грядок, с репы, огурцов, простецких кислящих яблок и кустов смородины. Но дальше полюбил бесполезный цвет. Даже больше, глубже — само Цветение. Не плод мне стал дорог, не плодоношения я ждал — но цветения. Белые цветки на яблонях. Ломкие стебли укропа с зернышками на ржавом зонте. Чесночные бутоны на крепких отростках. Яркая желтизна огуречных цветов. Тускло-фиолетовый картофельный цвет. Даже проросший картофель завораживал — бледная мощь жизни, вырастающая на сморщенной плоти холодного овоща.

К овощным и фруктовым цветам добавились цветы обычные, не обещающие полезного плода. Мне не хотелось искусственно насаждать декоративные растения, поэтому я следил за тем, как атакуют почву зверские, вездесущие одуванчики, как режут глаз лютики, как взрываются грубые бутоны бодяка и ползет по забору вьюнок, распускаясь белыми и сиреневыми цветами, в которые забивались жадные пчелы и журчалки, отчего забор всегда гудел. Наверное, так могут гудеть заборы, оплетенные колючей электрической проволокой — к счастью, с подобным техническим уродством не сталкивался. В моем деревянном заборе гудела жизнь и никакой угрозы не предвещала.

Я дал все права растениям: хозяйничайте, населяйте мой — а ныне уже и ваш — дом. Древесный гриб, сырой мох, плесень подвальная и плесень чердачная — все росло, медленно изменялось, расширялось — и успокаивало меня, делало меня сопричастным этой вечно бодрствующей жизни.

II

И тут пришла весть про вирус, убивающий людей. Я узнал ее в очереди на так называемой ярмарке. Ярмарка приезжала в нашу деревню по пятницам и широко раскидывалась палатками и прилавками. Торговали продуктами, одеждой, техническими приспособлениями. Меня интересовала только еда: одежда изнашивалась медленно, а с техникой я свел общение к минимуму: от техники мне был нужен главным образом свет, чтобы сокращать темные времена и ускорять рост рассады. Едой же обеспечить я себя не мог: не те объемы посадок да отсутствие скотины. Поэтому я выбирался раз в неделю пополнить запасы: выбирал мясо на прилавках говорливых, докучливых южан, прибавлял к мясу костей и потрошков.

В последнее время мне стало труднее питаться растительной пищей: все–таки, если можно так сказать, я слишком близко с ней сошелся, — в ее первозданном, живом виде — слишком часто любовался и вникал в жизнь цветков, колосьев и плодов, чтобы вот так запросто набить авоську крупами и макаронами, хлебом и картофелем. Использование растительного масла, меда или соков стало казаться мне вампиризмом. Посему я выбирал продукты животного происхождения: различное мясо, ливер, сердца и печень, желудочки и мозги, куриные яйца, молоко и его производные. Животные — подлинно Братья наши меньшие, клыкастые и когтистые, полные движения и агрессии, кровоточащие, осеменяющие… Животные — это уже иная ступень по сравнению с растениями, они — бродящие монстры, вульгарные пожиратели, захватчики. Они — почти человек, форма слишком свирепая, чтобы внушать благоговение и мысли о совсем иной жизни.

У прилавка, где я обычно брал суповые кости, докучливый и говорливый южанин сообщил мне, что ярмарка, скорее всего, на следующей неделе не приедет: вирус и изоляция останавливают торговлю такого караванного типа. Со свойственной торгашам-южанам лже-заботой он начал предлагать мне взять мяса и костей впрок и уже клал на весы здоровенные кусы — я поспешил отказаться, забрал свои пакеты и быстро закончил покупки по списку, не поддаваясь на уговоры запастись на случай конца времен. Людей из–за вируса на ярмарку пришло значительно больше, чем обычно, и мне скоро стало тошно бродить среди них, среди их глупых трусливых разговоров, жадных глаз и бугрящихся авосек.

Изоляция? Смертельный вирус? Смертельный — для кого? Такой уж смертельный? Подсчет умерших от вируса людей меня не интересует, меня интересует, какой процент ваш вирус убивает (правильнее будет — трансформирует) Живого? Поражает ли он растения, животных — или только человека? Вот от этого и считайте свой смертельный процент.

А изолироваться — я, повторюсь, от вас давно изолировался, я и так — пророк и апостол автономности. Город я проклял сто лет назад, оставил бетонное бетонным людям, которых не считал родными. На жизнь хватало скромных подачек за испорченное тело и высушенную душу: хватало на мертвую плоть, кости и потроха, хватало на посевы, хватало на несколько машин дров, на оплату электричества — а больше и не надо. Воду я брал из своего же колодца и кипятил на кухонной печи (всего у меня был четыре печи: одна в бане — и три — в доме).

Правда, с печами недавно возникла новая проблема: мне стало больно топить их мертвой березой. Все же это растение, загубленное во имя человека. Я решил перебиваться валежником: так будет честнее по отношению к деревьям, которые сами отдают нам то, что считают нужным.

III

Наступало самое волнительное время года, которого я всегда ждал: время пробивающейся травы, набухающих почек, вступающего в силу солнца, скликающего вчерашних мертвецов, только притворявшихся мертвыми — в семенах и спорах, в лысых кустарниках и деревьях вечно теплится вечное. Наступало время посева, время саженцев и первых всходов. Я уже знал, что в этот раз не стану собирать плоды, мое отношение, вернее, понимание растений не позволило бы больше впиваться в их мякоть: пусть растут, цветут и плодоносят, и пусть плоды падают на землю и разлагаются, давая жизнь плесени, питая зверей и насекомых, питая саму землю… И снова произрастают — не для человека, а по своей неугасимой воле. Я ждал буйства цветения, буйства плодов, а после — буйства гниения: ждал праздника жизни, к которому не прикоснулись бы иные силы, кроме действующих вечно и неостановимо. А я бы созерцал и вдыхал, и чувствовал бы эту бесконечную энергию роста и распада: в тлении трав и листвы, цветов и плодов.

Чувствуется, что и я стал уютным местом для обитания вируса. При этом, легкий жар и слабость мне приятны… по крайней мере, полезны: они позволяют переходить в странное растворяющееся состояние: наблюдая за колышущейся травой, перелетом с цветка на цветок насекомых я словно бы покидаю тело — слабая плоть опадает, и ветер колышет то, что осталось вне оболочки.

Я снова выбрался за едой: ярмарка больше не приезжала, но что-то еще должно было работать. Люди нацепили намордники: не иначе природа укротила их, как они укротили собак, и держала теперь на своем поводке. Там, где мне обычно выдавали плату за ущербновение души и тела, никого не оказалось, дверь была заперта. В единственном действующем магазине толковали про большие смерти: лучше бы вам посидеть дома и не выходить, стало совсем страшно, коммуникации серьезно нарушились. Я только и спросил, уточнил: человечество со своей техникой, значит, наконец получает по заслугам? Никто ничего не ответил мне, а я возвратился обратно: и сад мой был зелен, и трава высока, и сам дом служил пристанищем и почвой растений, словно воскресла его древесина. Буйный рост и буйный цвет под чистым голубым небом давал мне сил и без подачек цивилизации; в сущности, нельзя ли врасти в землю, припасть к земным сокам, обратиться к солнцу — и ими питаться? Мы слишком зашлись в своей кочевой прожорливой ярости.

Ох, к концу весны цвет был особенно безумным, давно я такого не встречал: все словно бы не то что утопало в зелени, а пронизывалось зеленью и цветением, лучилось живым. Мои наивные старые постройки тут и там прорастали травами, плесенью, а каменное основание — обильно мшилось. Я мечтал однажды увидеть, как на электрических проводах набухают почки, а на вольфрамовой нити распускается цветок.

Черные птицы резвились: жрали ягоды, галдели, дрались. Несколько раз приезжали униформированные люди: я успел заметить, как моих соседей, упакованных в мешки, загрузили в машину и увезли: раньше мои соседи поступали ровно так же с урожаем картофеля и яблок. А больше никто и не приезжал.

Когда ко мне стучали — я не открыл. Я знаю, что им нужно: вырвать из земли, отобрать у солнца. А мне этого не нужно, я от этого отказался. Они — не отказались. Потому-то и стала планета жать свои кочевые, умные поля человечества: у земли наверняка истощился плодоносный слой, нарушился баланс, умные, кочевые поля человечьих колосьев не давали урожая, а только все соки забирали себе… И вот их нужно сжать, да и оставить лежать штабелями, перегнивать, давать истощенной земле силы на будущий рост: может быть, тогда планета снова окликнет человека из своих глубин, чтобы он порезвился, потерзал ее, пока она полна сил… Может быть.

Мое ослабевшее тело все же так или иначе приходилось подпитывать, чтобы я — истинный я — мог следить за небывалым торжеством роста и цвета и мог чувствовать себя сопричастным… А провизия кончилась, все закрылось, и люди в округе то ли выехали, то ли вымерли. Тело же все еще нуждалось в вульгарном топливе, хотя я пытался его усмирить, ограничив солнечным светом и водой. Растения я трогать не вправе, в такие-то времена — когда они наконец-то занимают долженствующее положение. Но животными отчего же брезговать? Тем более, что они стали буквально валиться с неба и валиться с ног. Видимо, дрозды, сороки, вороны и прочие пернатые так обжирались, что падали замертво: я собирал их, но изжаривать не стал, негоже трогать дерево, я умело освежевывал их, потом немного держал на солнышке, подвешивал на бельевой веревке. И вскоре поглощал, набирался сил. Дохли здесь и там мыши, кроты — их всех, по-видимому, манил бурный рост, сводил с ума, потому, видать, и погибали они — и тут же к моему столу. Вот так, значит, можно питаться — и никаких бед, пара тушек мышей, пара птичек. Главное, успеть поделить мои трупики с насекомыми, которые страшно охочи до падали. Хотя и с ними можно и нужно делиться, с насекомыми, что мне, жалко, что ли?

IV

Кажется, я нешуточно болен — если, опять же, это подходящее слово. Отчего вирус — не желанный во мне гость, проводник, распахивающий двери несовершенной формы? Я принимаю болезнь как состояние транзита, как возделку меня для иного способа обитания в мире — и не только в этом мире.

Человеческое, видимо, гибло во мне, я видел себя, как на ярмарочной лавке: вот здесь пораженная плоть, вот здесь — пораженные потроха, а здесь — отравленные жидкости. Но вместе с гибелью плоти рождалось и новое, совсем иное, чего не выпотрошишь и не выложишь всем на вид.

Я по-другому заговорил со своими растениями. Уже давно я сомневался в верности названий, данных человеком. Латынь мало что отражает, она нужна для мертвящей каталогизации: Taraxacum такой-то, Urtica такая-то — это все в каталог, а не в жизнь. Еще меньше отражает наш варварски-прикладной язык, именующий растения слишком по-человечески, с уродливым грубым снижением: одуванчик, крапива — это все не названия, не имена, а гнусный бубнеж человеческий, который не может понять, что перед ним — иная, великая сила.

Истинные имена раскрывались мне в запахе растений или в их причудливых узорах, непереводимых на наш язык. И я слышал этот другой язык — язык опыления, язык их ароматов, язык их текстуры. Язык запахов хорошо был различим во тьме. Я слушал и слушал их, слушал внимательно: вместо сна, во время сна. Кажется, они не говорили со мной, но говорили с вирусом во мне — таким образом, они были в сговоре. Вирус радовал их, заставлял бурнее цвести, взывал к ним, скликал на торжество.

Я чувствовал, как во мне растет новое. Жар и слабость не отступали, к ним прибавилась тошнота, питаться мертвыми животными стало сложнее, организм отказывался их принимать. Они так и остались висеть-просушиваться на бельевой веревке, а на них — насекомые гроздья.

Боль усиливалась. Ходить мне стало тяжело. Ну, уж не в доме я останусь, от солнца не спрячусь, от зеленого одра не убегу.

Я лег среди трав и цветов. И уже не вставал. Солнце закатывалось. Меня укутывали запахи, мир рос и рос, все гудело.

Но смерти не было.

Растения приняли меня в свой вечный круг. Они жадно забирали мои силы, сохраняя мне вечную жизнь в иной форме, в иных бесформенностях.

Ни на секунду мир для меня не умолкал, не останавливался и не было ничего, о чем грезили верующие в другую жизнь, созданную будто бы для человека по ту сторону.

Секунда за секундой — или день за днем, не знаю? — моя жизнь уходила — в землю — чтобы вернуться.

И возвращалась, и пировала во мне.

Растения взошли сквозь меня. Я стал частью растений. Вошел в соки, питающие их, растекся по стеблям и распустился цветами.

Ветер разнес пыльцу, как разносил до этого трупный запах.

Мы облетели мир — и видели мертвых. Мертвые тела лежали, а в них набухала новая жизнь.

Человек наконец устлал планету, обещая богатейший гумусный слой.

Растения ликовали, мы ликовали: сквозь человечество хорошо прорастать, хорошо всходить на человечестве и на этой благотворной почве цвести, цвести и плодоносить — не человеку, нечеловеку.

Впервые опубликовано здесь.