Хороший фильм, как будто, да. Спасибо пережитым чувствам. За страстью изящности, наивных, чарующих-вычурных, но нежных всё же, эпизодов-придумок, аттракционов… и миром, есть явное нечто, что мимо… всех чувств, против сознания, и там где слово не становится вещью, где смысл, но против тебя, есть важное но!

Барбара — нимфа идеи, муза идеи, идея-мудрость, кино не искусство, ведь не имеет музы. Кино ищет музу, всегда. А упирается в концепт.

Но как Баумбах (соавтор сценария), как Гервиг (соавтор сценария и режиссёр), из бормотания (mumblecore) вышедшие, увидевшие тогда, то что показали нам, на заре их волны? Они показали как кино не чуждается встречи, тогда, неловкой, запинающейся, но не встречи с героем, а встречи с закадровым, потусторонним, метафизическим, но профанным, не после, а перед, перед камерой, то, что могло бы там быть без неё. Вот та встреча трепещущих душ. Легкое время, но время становления жизни. Сакральное, аскетичное, точное. Как именно они не смогли проявить сущностно иной образ на этот раз, который бы стёр, действительно стёр бы плотный слой эйдосов с Барбары, дав и нам и ей возможность, сломав экран, прикоснуться друг к другу телами без органов? Или стать женщиной не-президентом?

Злой ли тут умысел? Не ради же только лозунгов и прав они берутся за дело?

Могла ли Барбара быть там без камеры, в этом блестящем фильме?

Но фильм может блестеть сколько угодно, не став блестящим, если то, что в нем было, не случилось ещё и без камеры, в тот же момент, когда камера там всё же была.

Я не о документалистике. О нет.

И только те женщины, которых усиленно проецируют в наши шепотки сочувствия, кадры годов и событий с “реальными женщинами”, в жалость жалостливы и только, хотя и могли бы в иное, и не потому, что не снято с натуры, они провалились, это не уточняется, но потому что не тех женщин показывают нам, а хотят рассказать идею, пряча её за ними, они аттракцион, эффект наложения, потому что слишком «тогда» и слишком «там», как по словам суфлёра. Well Done

Монтаж отличается от манипуляции. В этом его талант.

Манипуляция — не прорыв.

Если музой кино становится идея, то кино закрывает свой глаз. Пластик не рвётся, не даже из–за того, что Робби “не подходит для этой роли”. Она, становясь мостом, делает сальто. Но остаётся на месте.

В этом фильме нет двух миров. И этот подвох является тогда, когда оставшись в единстве закадрового, ты видишь какое оно, иное. Но в кино возможно делать прорывы. Можно создать разрыв, как между зрителем и экраном, так и между мирами внутри плотности, внутри целого самого фильма.

Когда Барбара выходит в реальность, реальность служит Идее-Барбаре, а не человеку. Ей, как и никогда ничто не противостоит. Не на уровне трюков в духе целлюлита, нет, в смысле субстанциональности изображения. Нет противостояния изображения.

То ли эксплуатация, то ли пропаганда?

Кукольность Фаррелла и прочих клерков, но ведь не только она, вся реальность сшита оптикой служения идее, политической, эстетической, гуманистической, феминистической, демократической. Это трактат, но не выход в “по ту сторону”. Туда, где могло бы не быть камеры. То есть туда, где начинается кино.

И не со стороны другой идеи я пишу это. Только со стороны эмпирики, грубой, кинематографической.

Пляж меняется не на пляж, где робко бормоча влёблённый заигрывая сбивается в краску, не там где рыбак под плащом обнаженный, кожаный, удочку в лодке забрасывает ближе к камышам, не там где турист пропал без вести и слёзы о нём стоят камнем у моря. Пляж становится пляжем для этого кадра, для этой сцены, для всё той же воображаемой, галлюцинаторной реальности Барбары и тонет в её волосах, и мы ласково служим идеям свободы, равенства-братства, сёстринства-различия, множества-единства. Мы служим идее.

Хотя кино, позволяет нам попадать туда, где мир без плёнки, где он шуршит киносубстанцией, сбивая с ног, вгоняя в стоп, лишая иллюзий и ставя в лицо реальное, то, которое без слов, которое ноуменально, искомо и вечно.

Не тут.

Мир Барбары не имеет границ, любой переход мним и мимичен, где бы то ни было, улица, школа, пляж, полицейский участок, те же игрушки во имя идеи. И это та рана, но рана весомая на поверхности фильма, каким бы чудесным он не являлся.

Чтобы шагнуть туда, где вкус существования, первых шагов, тонкой чувственности и острого ума ранних шагов Баумбаха и Гервиг, им и нужно было остаться верными частью тому, и выбросить Барбару в мир мамблкора, на те лишь минуты, которые выдают себя за реальность, за то, что опять же идея не больше, что и реальность полниться масками. Да ну?

Этот фильм — это идея, но не в точном фильмическом смысле, где идея, это монтаж или сама структуры или сам медиум, а этот фильм, фильм выражения идеи, в её почти античном смысле. Это идея, как то, что стирает в труху, всех, кто не с нами. Всех, кто от идеи далёк.

И ни шага к свободе, к прорыву в предкадровое, потустороннее, трансцендентально-эмпирическое, в вещь-слово, чтоб кукла могла вдруг стать человеком.

А тут… только демократия становится тиранией. А тирания. . демократией.

Мат меняется на пат, а пат на мат.

Человек не носитель вагины, ни пениса тоже. Но тот, кто смещается, но в иное, фактически, а не лишь на бумаге.

В фильме забыли существование, которое обещали, ведь обещали ! по крайней мере кукле… забыли человека, иное, во имя музы-идеи-свободы, душной как банка, стеклянного шара у маленькой девочки-мальчика в соломенном чердаке.

Чтобы рассказать, то что знаем, тому кто подмигивает нам.

И пусто.

И если прекрасно всё, и если нет сцены, где Барбара ходит в пустую, где нет ничего, кроме голого восприятия, без слов и мыслей, что закрывают вечное, где она сама с собой перед лицом открытого мира могла бы явиться и себе и нам (нет не как она есть, конечно, но как иное), без этого в вечно прекрасном кино, нет того, что там есть на словах. Там нет шага в пропасть, вон из кукольного города. Из него вдруг нет выхода, потому что туда, ходят как в общественную баню. А реальный мир, лишь чуть более тусклый мультфильм.

Чудо так не работает.

И то, где мы не в нём, и то, где оно от нас, это кино, против нас, там мы вечно два мира, что не сёстры друг другу. Небо дрожит и земля боится.

Для сестринства нужна сестра, сестра из другого мира, сестра хозяйка Барбары — сестра, мать, дочь, бабушка, но там, только проекция, не голос извне. И почему она не заблудшая душа, тревожно закравшаяся в кадр, а рупор? Мегафон? Как дрожливо прескорбно. Сострадание, не терпит драматизма и пропаганды.

На выборы пришли только те, кто изначально “за”.

Прости меня господи, пластмассовый мир победил…

И никаким не должно быть кино. Оно не оружие, пусть и.

Но всмотритесь в различие, стёртое в этом фильме, не во имя способности мысли, актуальной и полной, а во имя служения идее, за которую потом и убьют. Нас.

Забыли сделать два мира, а только чертёж.

Стёрли различие, чтобы предъявить всеобщность ценностей.

Ради свободы смерти Барбара вышла из мира, но убьют нас, вычеркнув любое иное из монтажа и растянув ***лэнд на всю последовательность кадров.

Чтобы выкрикнуть лозунг, можно и без кино.

Кино скрывается в различии мира.

Различие предано.

Во благо.

Всех

.