Create post

Наум Коржавин: видевший тьму, верящий в свет

Natasha Usenok
Наум Коржавин. Фото: http://www.novayagazeta.ru/
Наум Коржавин. Фото: http://www.novayagazeta.ru/

В апреле 2016 года российскую премию «Поэт» присудили Науму Коржавину. Это решение повлекло за собой массу высказываний — в основном критических. Не желая комментировать эти высказывания, я, тем не менее, считаю необходимым рассказать о том, кто такой Коржавин — тем, кто не знает. На «Сигме» я с благодарностью публикую часть своей лекции, которую прочитал в ноябре 2014 года в Берлине. Лекция была посвящена трём поэтам, в том числе — Науму Коржавину.


Настоящая фамилия Наума Моисеевича Коржавина — Мандель. Впрочем, возможно, что его настоящее имя не Наум, а Эммануил. Точных сведений у меня нет, однако такое предположение высказывались, и в его пользу говорит и известное прозвище Коржавина — Эмка. Другое прозвище скорее образованы от Наума — Нёма.

Коржавин родился 14 октября 1925 года в Киеве в семье зубного врача и переплётчика. В начальной школе его попросили написать что-то для стенгазеты, он и написал — стихи. Потом, лет в тринадцать, снова что-то написал. А дальше уже всё было более серьёзно. Коржавин, по собственному признанию, стал писать что-то своё, а потом понял, что это не только его, и захотел этим делиться с другими. В ранней юности стихи Коржавина заметил Николай Асеев, и рассказал о молодом поэте в московской литературной среде. Однако начавшаяся война всё перечеркнула.

В армию Коржавин не попал из–за близорукости. Уехал в эвакуацию, откуда приехал в Москву и со второй попытки поступить в Литературный институт. Но долго проучиться там Коржавину не довелось — он был арестован в 20 декабря 1947 году в рамках дела космополитов. Очередной русский поэт был взят ни за что. (Коржавин — еврей, однако я использую слово «русский», чтобы не прибегать к жуткому и обезличивающему термину «русскоязычный».) Коржавин просидел 8 месяцев на Лубянке, а затем был осуждён как «социально неблагонадёжный элемент» и приговорён к ссылке, которую отбывал в Сибири и Казахстане. За семь лет ссылки он, правда, сумел получить новую профессию — штейгера, горного рабочего.

Меня всегда поражало, как это просто сказать: семь лет ссылки, Новосибирская область и Караганда. Что это для нас? Несколько слов, вехи биографии старого человека. А каково было Коржавину (как и миллионам других) эти годы прожить, мы не можем представить.

После 1953 года, после смерти Сталина, наступило облегчение. Коржавин вернулся в Москву, восстановился в Литинституте и окончил его. Стал публиковаться как поэт — в 1963 году вышел первый и последний, изданный в СССР, сборник Коржавина — «Годы». Его пьеса «Однажды в двадцатом» была поставлена в театре имени Станиславского.

Но существовать в Советской России Коржавину было сложно. Во второй половине шестидесятых Коржавин резко и публично, насколько это было возможно, заявлял о своей поддержке Синявского и Даниэля, и других жертв нового режима. Тюрьмой для Коржавина это не закончилось, однако в опалу он предсказуемо попал — перестали печатать его стихи, не давали переводов, а пьеса была снята с репертуара.

В 1973 году, побывав на очередном допросе в прокуратуре, он подал заявление на отъезд в США. О своей эмиграции Коржавин рассказывал следующее: «Когда я уезжал, у меня, в отличии от других иммигрантов, не было культа Запада. Но было понимание, что там есть свобода. Другое дело, что свобода — это еще не все, не главное достояние. Это только условие жизни, а не сама жизнь и не само счастье. Свобода — как воздух: без него жить нельзя, но сам воздух счастья не приносит. Право на иммиграцию — это же не обязанность иммигрировать, а без права на иммиграцию страна, в которой живет человек, — тюрьма, хотя, может, он и не собирался уезжать — ему это не нужно».

Дальнейшая его жизнь была значительно благополучнее. Он работал в редакции главного в то время эмигрантского журнала «Континент», продолжал поэтическую работу. После 1985 года его вновь печатали в России, охотно приглашали на выступления. Он приезжал и выступал. Зрение его в то время уже было очень слабым — он почти ослеп, стихи читал на память или с подсказками. Было знаменитое выступление в Доме кино, когда из зала стали выходить знаменитые артисты, присутствовавшие на вечере, и экспромтом читали его стихи из книги. В их числе был Игорь Кваша, а вечер вёл Булат Окуджава. Я в подростковом возрасте был на его вечере в Центре авторской песни в Москве. Запомнились мне тогда его глаза, ничего не видящие, но видевшие всё и всех. И ощущение колоссальной судьбы человека, который сидел на сцене — но колоссальность эта не столько внешняя, сколько внутренняя.

Коржавин не из самых знаменитых диссидентов, никогда в их число и не стремился. Однако пережить ему довелось столько, что хватит на семерых. Об этом он и писал — густо, веско, просто по форме, но предельно плотно насыщая строчки образами. И не особо мудрствуя, не увлекаясь играми с формами или содержанием, не погружаясь в чрезмерное философствование и не увлекаясь современной поэзией. В первую очередь писал он о пережитом. Напомню, что родился он в 1925 году. Советской власти не исполнилось и восьми лет, вдумайтесь. Пережить ему довелось войну, хоть и в эвакуации. Тюрьму и ссылку. Холод и изнуряющую работу в шахтах. Затем — лицемерие окружающих и опалу, разрыв с родиной, эмиграцию. Те, кто уехал в середине девяностых и раньше, понимают, что тогда уезжающие прощались с остающимися навсегда, не зная, суждено ли им снова увидеться. Сейчас всё по-другому.

Коржавин говорил, что его учитель в поэзии — Пастернак, у которого в частности он перенял манеру говорить интимно об интимных вещах. Коржавин также замечал, что жил во время, которое позволяло рождаться его стихам и одновременно препятствовало их публикации. Но молчать о том, что тревожило его, Коржавин не мог и поэтому читал острые в то время строки во всеуслышанье, хотя и «сроду не был слишком смелым», как писал в одном их стихотворений.

Прочтём два его ранних стихотворения 1944 года (автору — 19 лет).

Гейне

Была эпоха денег,
Был девятнадцатый век.
И жил в Германии Гейне,
Невыдержанный человек.
В партиях не состоявший,
Он как обыватель жил.
Служил он и нашим, и вашим -
И никому не служил.
Был острою злостью просоленным
Его романтический стих.
Династии Гогенцоллернов
Он страшен был, как бунтовщик,
А в эмиграции серой
Ругали его не раз
Отпетые революционеры,
Любители догм и фраз.
Со злобой необыкновенной,
Как явственные грехи,
Догматик считал измены
И лирические стихи.
Но Маркс был творец и гений,
И Маркса не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Он лишь улыбался на это
И даже любил. Потому,
Что высшая верность поэта -
Верность себе самому.

Второе стихотворение — «Зависть», в нём Коржавин сожалеет о невозможности повторить в XX веке выступление декабристов:

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

Следующее стихотворение называется «На смерть Сталина», и было написано в 1953 году. С высоты 2014 года оно, может, выглядит довольно просто и, как сейчас принято выражаться, линейно, однако стоит учесть, что тогда — шестьдесят один год назад — эпоха была совсем другая, и так написать было дано не всем. Стоит вспомнить и об эволюции его политических взглядов. В юности он отвергал сталинскую систему и в то же время разделял коммунистическую идеологию, противопоставляя подлинный коммунизм советской действительности. К концу Великой Отечественной войны он начал признавать и оправдывать Сталина, о чём впоследствии сожалел. В ссылке он вновь стал антисталинистом, продолжая исповедовать коммунизм. По собственному признанию, Коржавин отказался от коммунистической идеологии в 1957 году.

На смерть Сталина

Все, с чем Россия в старый мир врывалась,
Так что казалось, что ему пропасть, —
Все было смято… И одно осталось:
Его неограниченная власть.
Ведь он считал, что к правде путь — тяжелый,
А власть его сквозь ложь к ней приведет.
И вот он — мертв. До правды не дошел он,
А ложь кругом трясиной нас сосет.
Его хоронят громко и поспешно
Ораторы, на гроб кося глаза,
Как будто может он из тьмы кромешной
Вернуться, все забрать и наказать.
Холодный траур, стиль речей — высокий.
Он всех давил и не имел друзей…
Я сам не знаю, злым иль добрым роком
Так много лет он был для наших дней.
И лишь народ к нему не посторонний,
Что вместе с ним все время трудно жил,
Народ в нем революцию хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках лжи так много было,
А свет знамен их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это все не в силах —
Мы просто слепо верили ему.
Моя страна! Неужто бестолково
Ушла, пропала вся твоя борьба?
В тяжелом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче вся твоя судьба?
А может, ты поймешьсквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить никому не надо
И к правде ложь не может привести.

В википедии приводятся два мнения о Коржавине. Первое: «Плотная, скупая на образность, обретающая благодаря абстрактности политическую и нравственную силу, лирика Коржавина возникла из пережитого, от увиденной им подлости и тьмы, но также из веры в благородство и свет». Это сказал Вольфганг Казак. Второе мнение — Иосифа Бродского: «Ну, по-моему, плохой поэт. Совсем плохой. Ну, то есть, у него очень хорошая ориентация и хорошие политические мнения, все как полагается. И, может быть, даже вкус, он любит хороших поэтов, но писать он сам… Но это с моей точки зрения, вы знаете, только с моей».

В выборке этих двух мнений можно увидеть определённое лукавство создателей страницы и желание представить Коржавина не с лучшей стороны. Вольфганг Казак — знаменитый германский славист, но кто из неспециалистов его знает? Поэтому его мнение не настолько авторитетно, как мнение Бродского, которого знают все. Лично я к этим мнениям добавил бы мнение Виктора Ерофеева, который однажды сказал: «В истории русской литературной и социальной мысли Коржавин — человек, который задал этический, нравственный и, больше того, просто экзистенциальный замысел существованию русского литературного, русского интеллектуального общество с 60-х годов. Невероятная ясность ума, настойчивый поиск правды, мысль и стиль, взаимно переплетаясь, дающие ощущение достоверности — это сильные черты личности Коржавина».

Прочитаем ещё два стихотворения, которые появились в середине века. Первое было написано вскоре после эмиграции.

То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.
Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем…
…Но нет во мне
Тоски, — наследья книг, —
По той стране,
Где я вставать привык.
Где слит был я
Со всем, где всё — нельзя.
Где жизнь моя —
Была да вышла вся.
Она свое
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет ее,
Как нет и той страны.
Их нет — давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.
И с тех широт
Сюда,— смердя, клубясь,
Водоворот
Несет все ту же грязь.
Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.
Зовет труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя — пришла к концу.
Легла в подзол.
Вокруг — одни гробы.
…И я ушел.
На волю — от судьбы.
То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

* * *

От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,

От звезд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь
Стать от любви неотличимой,

От Правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье — стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.

Меж тем характер у Коржавина был очень непростой. Сергей Довлатов в одной из своих книг рассказывал две смешные истории, которые хорошо передают его нрав. Вот эти истории.

Первая. Это случилось на одной литературной конфереции. В ней участвовали среди прочих Лимонов и Коржавин. В конце состоялись прения. Каждому выступающему полагалось семь минут. Наступила очередь Коржавина. Семь минут он ругал Лимонова за аморализм. Наконец председатель сказал: «Время истекло». — «Я ещё не кончил». — «Но время истекло». Вмешался Лимонов: «Мне тоже полагается время?» — «Семь минут». «Могу я предоставить их Науму Коржавину?» — «Это ваше право». И Коржавин ещё семь минут проклинал Лимонова за аморализм. Причём теперь уже за его счёт.

И вторая. Накануне одной литературной конференции меня предупедили: «Главное — не обижайте Коржавина». — «Почему я должен его обижать?» — «Потому что Коржавин сам вас обидит. А вы, не дай Бог, разгорячитесь и обидете его. Не делайте этого». — «Почему же Коржавин меня обидит?» — «Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый». — «Я тоже ранимый». — «Коржавин — особенно. Не обижайте его». Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал: «Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей». Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав: «Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец». Затем он произнёс несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал: «Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так: «Извините, конечно, но вы — дерьмо».

В завершение разговора о Науме Коржавине прочтём два стихотворения, которые не относятся к позднейшим — они приведены в публикации 1994 года, когда ему не исполнилось и семидесяти лет, однако довольно неплохо передают его настроение и стиль.

ЗАБВЕНЬЕ СМЫСЛА И ЛИЦА

Клонит старость к новой роли,
Тьму наводит, гасит свет.
Мы всю жизнь за свет боролись
С тьмой любой… А с этой — нет.

Мало сил, да и не надо,
Словно впрямь на этот раз
Тьмою явлен нам Порядок
Выше нас, мудрее нас.

Словно жизнь в чаду событий
Нам внушает не шутя:
Погостили — уходите,
Не скандальте уходя.

* * *

Горожане в древнем городе Содом
Были заняты развратом и трудом.

Рос разврат и утончался… И всегда
С ним росла производительность труда.

И следил все время строго их Сенат,
Чтоб трудом был обеспечен их разврат.

Телевидение в городе Содом
Просвещение вносило в каждый дом.

Дух прогресса всех учило постигать,
Наслаждаться, но расплаты избегать.

Пусть кто хочет превращает в матерей
Их одиннадцатилетних дочерей.

Что пугаться? — были б в деле хороши!
В том и жизнь. И нет ни Бога, ни души.

Наслаждайся!… А к вакханкам охладел,
Есть в запасе свежесть юношеских тел.

Что там грех — забвенье смысла и лица
Перед скукой неизбежного конца?

Все ли думали так в городе Содом?
Может быть.Да кто расскажет нам о том?

Остальные ведь молчали — вот напасть!
В ретрограды было стыдно им попасть…

И от тех, кто прямо чтил не Дух, а плоть,
Их потом не отделял уже Господь.

Чем все кончилось — известно без меня.
Что вникать в природу Божьего огня.

Все сгорели в древнем городе Содом,
А при жизни размышляли не о том,

Не о том, за что сожгут, на что пенять.
Лишь — куда себя девать и чем занять.

В стихотворении «Прощание с Яддо», написанном в 1978-м году, есть строчка: «Я пока ещё жив, но эпоха уже не моя». Интересно, что Коржавин так себя ощущал в сорок семь лет. Хотелось бы знать, готов ли он сейчас повторить эти слова, и не считает ли он своё высказывание 1978-го года преждевременным.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Natasha Usenok

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About