В апреле 2016 года российскую премию «Поэт» присудили Науму Коржавину. Это решение повлекло за собой массу высказываний — в основном критических. Не желая комментировать эти высказывания, я, тем не менее, считаю необходимым рассказать о том, кто такой Коржавин — тем, кто не знает. На «Сигме» я с благодарностью публикую часть своей лекции, которую прочитал в ноябре 2014 года в Берлине. Лекция была посвящена трём поэтам, в том числе — Науму Коржавину.

Настоящая фамилия Наума Моисеевича Коржавина — Мандель. Впрочем, возможно, что его настоящее имя не Наум, а Эммануил. Точных сведений у меня нет, однако такое предположение высказывались, и в его пользу говорит и известное прозвище Коржавина — Эмка. Другое прозвище скорее образованы от Наума — Нёма.

Коржавин родился 14 октября 1925 года в Киеве в семье зубного врача и переплётчика. В начальной школе его попросили написать что-то для стенгазеты, он и написал — стихи. Потом, лет в тринадцать, снова что-то написал. А дальше уже всё было более серьёзно. Коржавин, по собственному признанию, стал писать что-то своё, а потом понял, что это не только его, и захотел этим делиться с другими. В ранней юности стихи Коржавина заметил Николай Асеев, и рассказал о молодом поэте в московской литературной среде. Однако начавшаяся война всё перечеркнула.

В армию Коржавин не попал из–за близорукости. Уехал в эвакуацию, откуда приехал в Москву и со второй попытки поступить в Литературный институт. Но долго проучиться там Коржавину не довелось — он был арестован в 20 декабря 1947 году в рамках дела космополитов. Очередной русский поэт был взят ни за что. (Коржавин — еврей, однако я использую слово «русский», чтобы не прибегать к жуткому и обезличивающему термину «русскоязычный».) Коржавин просидел 8 месяцев на Лубянке, а затем был осуждён как «социально неблагонадёжный элемент» и приговорён к ссылке, которую отбывал в Сибири и Казахстане. За семь лет ссылки он, правда, сумел получить новую профессию — штейгера, горного рабочего.

Меня всегда поражало, как это просто сказать: семь лет ссылки, Новосибирская область и Караганда. Что это для нас? Несколько слов, вехи биографии старого человека. А каково было Коржавину (как и миллионам других) эти годы прожить, мы не можем представить.

После 1953 года, после смерти Сталина, наступило облегчение. Коржавин вернулся в Москву, восстановился в Литинституте и окончил его. Стал публиковаться как поэт — в 1963 году вышел первый и последний, изданный в СССР, сборник Коржавина — «Годы». Его пьеса «Однажды в двадцатом» была поставлена в театре имени Станиславского.

Но существовать в Советской России Коржавину было сложно. Во второй половине шестидесятых Коржавин резко и публично, насколько это было возможно, заявлял о своей поддержке Синявского и Даниэля, и других жертв нового режима. Тюрьмой для Коржавина это не закончилось, однако в опалу он предсказуемо попал — перестали печатать его стихи, не давали переводов, а пьеса была снята с репертуара.

В 1973 году, побывав на очередном допросе в прокуратуре, он подал заявление на отъезд в США. О своей эмиграции Коржавин рассказывал следующее: «Когда я уезжал, у меня, в отличии от других иммигрантов, не было культа Запада. Но было понимание, что там есть свобода. Другое дело, что свобода — это еще не все, не главное достояние. Это только условие жизни, а не сама жизнь и не само счастье. Свобода — как воздух: без него жить нельзя, но сам воздух счастья не приносит. Право на иммиграцию — это же не обязанность иммигрировать, а без права на иммиграцию страна, в которой живет человек, — тюрьма, хотя, может, он и не собирался уезжать — ему это не нужно».

Дальнейшая его жизнь была значительно благополучнее. Он работал в редакции главного в то время эмигрантского журнала «Континент», продолжал поэтическую работу. После 1985 года его вновь печатали в России, охотно приглашали на выступления. Он приезжал и выступал. Зрение его в то время уже было очень слабым — он почти ослеп, стихи читал на память или с подсказками. Было знаменитое выступление в Доме кино, когда из зала стали выходить знаменитые артисты, присутствовавшие на вечере, и экспромтом читали его стихи из книги. В их числе был Игорь Кваша, а вечер вёл Булат Окуджава. Я в подростковом возрасте был на его вечере в Центре авторской песни в Москве. Запомнились мне тогда его глаза, ничего не видящие, но видевшие всё и всех. И ощущение колоссальной судьбы человека, который сидел на сцене — но колоссальность эта не столько внешняя, сколько внутренняя.

Коржавин не из самых знаменитых диссидентов, никогда в их число и не стремился. Однако пережить ему довелось столько, что хватит на семерых. Об этом он и писал — густо, веско, просто по форме, но предельно плотно насыщая строчки образами. И не особо мудрствуя, не увлекаясь играми с формами или содержанием, не погружаясь в чрезмерное философствование и не увлекаясь современной поэзией. В первую очередь писал он о пережитом. Напомню, что родился он в 1925 году. Советской власти не исполнилось и восьми лет, вдумайтесь. Пережить ему довелось войну, хоть и в эвакуации. Тюрьму и ссылку. Холод и изнуряющую работу в шахтах. Затем — лицемерие окружающих и опалу, разрыв с родиной, эмиграцию. Те, кто уехал в середине девяностых и раньше, понимают, что тогда уезжающие прощались с остающимися навсегда, не зная, суждено ли им снова увидеться. Сейчас всё по-другому.

Коржавин говорил, что его учитель в поэзии — Пастернак, у которого в частности он перенял манеру говорить интимно об интимных вещах. Коржавин также замечал, что жил во время, которое позволяло рождаться его стихам и одновременно препятствовало их публикации. Но молчать о том, что тревожило его, Коржавин не мог и поэтому читал острые в то время строки во всеуслышанье, хотя и «сроду не был слишком смелым», как писал в одном их стихотворений.

Прочтём два его ранних стихотворения 1944 года (автору — 19 лет).

Гейне

Была эпоха денег,
Был девятнадцатый век.
И жил в Германии Гейне,
Невыдержанный человек.
В партиях не состоявший,
Он как обыватель жил.
Служил он и нашим, и вашим -
И никому не служил.
Был острою злостью просоленным
Его романтический стих.
Династии Гогенцоллернов
Он страшен был, как бунтовщик,
А в эмиграции серой
Ругали его не раз
Отпетые революционеры,
Любители догм и фраз.
Со злобой необыкновенной,
Как явственные грехи,
Догматик считал измены
И лирические стихи.
Но Маркс был творец и гений,
И Маркса не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Он лишь улыбался на это
И даже любил. Потому,
Что высшая верность поэта -
Верность себе самому.

Второе стихотворение — «Зависть», в нём Коржавин сожалеет о невозможности повторить в XX веке выступление декабристов:

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

Следующее стихотворение называется «На смерть Сталина», и было написано в 1953 году. С высоты 2014 года оно, может, выглядит довольно просто и, как сейчас принято выражаться, линейно, однако стоит учесть, что тогда — шестьдесят один год назад — эпоха была совсем другая, и так написать было дано не всем. Стоит вспомнить и об эволюции его политических взглядов. В юности он отвергал сталинскую систему и в то же время разделял коммунистическую идеологию, противопоставляя подлинный коммунизм советской действительности. К концу Великой Отечественной войны он начал признавать и оправдывать Сталина, о чём впоследствии сожалел. В ссылке он вновь стал антисталинистом, продолжая исповедовать коммунизм. По собственному признанию, Коржавин отказался от коммунистической идеологии в 1957 году.

На смерть Сталина

Все, с чем Россия в старый мир врывалась,
Так что казалось, что ему пропасть, —
Все было смято… И одно осталось:
Его неограниченная власть.
Ведь он считал, что к правде путь — тяжелый,
А власть его сквозь ложь к ней приведет.
И вот он — мертв. До правды не дошел он,
А ложь кругом трясиной нас сосет.
Его хоронят громко и поспешно
Ораторы, на гроб кося глаза,
Как будто может он из тьмы кромешной
Вернуться, все забрать и наказать.
Холодный траур, стиль речей — высокий.
Он всех давил и не имел друзей…
Я сам не знаю, злым иль добрым роком
Так много лет он был для наших дней.
И лишь народ к нему не посторонний,
Что вместе с ним все время трудно жил,
Народ в нем революцию хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках лжи так много было,
А свет знамен их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это все не в силах —
Мы просто слепо верили ему.
Моя страна! Неужто бестолково
Ушла, пропала вся твоя борьба?
В тяжелом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче вся твоя судьба?
А может, ты поймешьсквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить никому не надо
И к правде ложь не может привести.

В википедии приводятся два мнения о Коржавине. Первое: «Плотная, скупая на образность, обретающая благодаря абстрактности политическую и нравственную силу, лирика Коржавина возникла из пережитого, от увиденной им подлости и тьмы, но также из веры в благородство и свет». Это сказал Вольфганг Казак. Второе мнение — Иосифа Бродского: «Ну, по-моему, плохой поэт. Совсем плохой. Ну, то есть, у него очень хорошая ориентация и хорошие политические мнения, все как полагается. И, может быть, даже вкус, он любит хороших поэтов, но писать он сам… Но это с моей точки зрения, вы знаете, только с моей».

В выборке этих двух мнений можно увидеть определённое лукавство создателей страницы и желание представить Коржавина не с лучшей стороны. Вольфганг Казак — знаменитый германский славист, но кто из неспециалистов его знает? Поэтому его мнение не настолько авторитетно, как мнение Бродского, которого знают все. Лично я к этим мнениям добавил бы мнение Виктора Ерофеева, который однажды сказал: «В истории русской литературной и социальной мысли Коржавин — человек, который задал этический, нравственный и, больше того, просто экзистенциальный замысел существованию русского литературного, русского интеллектуального общество с 60-х годов. Невероятная ясность ума, настойчивый поиск правды, мысль и стиль, взаимно переплетаясь, дающие ощущение достоверности — это сильные черты личности Коржавина».

Прочитаем ещё два стихотворения, которые появились в середине века. Первое было написано вскоре после эмиграции.

То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.
Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем…
…Но нет во мне
Тоски, — наследья книг, —
По той стране,
Где я вставать привык.
Где слит был я
Со всем, где всё — нельзя.
Где жизнь моя —
Была да вышла вся.
Она свое
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет ее,
Как нет и той страны.
Их нет — давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.
И с тех широт
Сюда,— смердя, клубясь,
Водоворот
Несет все ту же грязь.
Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.
Зовет труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя — пришла к концу.
Легла в подзол.
Вокруг — одни гробы.
…И я ушел.
На волю — от судьбы.
То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

* * *

От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,

От звезд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь
Стать от любви неотличимой,

От Правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье — стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.

Меж тем характер у Коржавина был очень непростой. Сергей Довлатов в одной из своих книг рассказывал две смешные истории, которые хорошо передают его нрав. Вот эти истории.

Первая. Это случилось на одной литературной конфереции. В ней участвовали среди прочих Лимонов и Коржавин. В конце состоялись прения. Каждому выступающему полагалось семь минут. Наступила очередь Коржавина. Семь минут он ругал Лимонова за аморализм. Наконец председатель сказал: «Время истекло». — «Я ещё не кончил». — «Но время истекло». Вмешался Лимонов: «Мне тоже полагается время?» — «Семь минут». «Могу я предоставить их Науму Коржавину?» — «Это ваше право». И Коржавин ещё семь минут проклинал Лимонова за аморализм. Причём теперь уже за его счёт.

И вторая. Накануне одной литературной конференции меня предупедили: «Главное — не обижайте Коржавина». — «Почему я должен его обижать?» — «Потому что Коржавин сам вас обидит. А вы, не дай Бог, разгорячитесь и обидете его. Не делайте этого». — «Почему же Коржавин меня обидит?» — «Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый». — «Я тоже ранимый». — «Коржавин — особенно. Не обижайте его». Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал: «Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей». Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав: «Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец». Затем он произнёс несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал: «Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так: «Извините, конечно, но вы — дерьмо».

В завершение разговора о Науме Коржавине прочтём два стихотворения, которые не относятся к позднейшим — они приведены в публикации 1994 года, когда ему не исполнилось и семидесяти лет, однако довольно неплохо передают его настроение и стиль.

ЗАБВЕНЬЕ СМЫСЛА И ЛИЦА

Клонит старость к новой роли,
Тьму наводит, гасит свет.
Мы всю жизнь за свет боролись
С тьмой любой… А с этой — нет.

Мало сил, да и не надо,
Словно впрямь на этот раз
Тьмою явлен нам Порядок
Выше нас, мудрее нас.

Словно жизнь в чаду событий
Нам внушает не шутя:
Погостили — уходите,
Не скандальте уходя.

* * *

Горожане в древнем городе Содом
Были заняты развратом и трудом.

Рос разврат и утончался… И всегда
С ним росла производительность труда.

И следил все время строго их Сенат,
Чтоб трудом был обеспечен их разврат.

Телевидение в городе Содом
Просвещение вносило в каждый дом.

Дух прогресса всех учило постигать,
Наслаждаться, но расплаты избегать.

Пусть кто хочет превращает в матерей
Их одиннадцатилетних дочерей.

Что пугаться? — были б в деле хороши!
В том и жизнь. И нет ни Бога, ни души.

Наслаждайся!… А к вакханкам охладел,
Есть в запасе свежесть юношеских тел.

Что там грех — забвенье смысла и лица
Перед скукой неизбежного конца?

Все ли думали так в городе Содом?
Может быть.Да кто расскажет нам о том?

Остальные ведь молчали — вот напасть!
В ретрограды было стыдно им попасть…

И от тех, кто прямо чтил не Дух, а плоть,
Их потом не отделял уже Господь.

Чем все кончилось — известно без меня.
Что вникать в природу Божьего огня.

Все сгорели в древнем городе Содом,
А при жизни размышляли не о том,

Не о том, за что сожгут, на что пенять.
Лишь — куда себя девать и чем занять.

В стихотворении «Прощание с Яддо», написанном в 1978-м году, есть строчка: «Я пока ещё жив, но эпоха уже не моя». Интересно, что Коржавин так себя ощущал в сорок семь лет. Хотелось бы знать, готов ли он сейчас повторить эти слова, и не считает ли он своё высказывание 1978-го года преждевременным.