Одним из самых заметных и обсуждаемых романов последнего времени стал «Щегол» американской писательницы Донны Тартт. За него Тартт уже получила Пулитцеровскую премию, а также ряд других наград. Об особенностях этой книги, о любви к переводам, а также о многом другом Григорий Аросев специально для сайта книжного магазина «Британия» поговорил с Анастасией Завозовой, переводчиком «Щегла».

— Расскажите, пожалуйста, о себе и о своём переводческом «генезисе».

— «Генезис» — это очень серьёзно, даже для разговора о переводе. По мне, так любая интересность человека кончается, когда он начинает говорить о себе очень серьёзно — в терминах бытия и становления. «Становление моё как переводчика началось в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, когда маменька уронила меня лицом в Cоветскую энциклопедию…» Так, конечно, не пойдёт.

У меня нет вообще какой-то сложившейся сюжетной истории о том, как и почему я стала переводчиком. Я сразу выросла, зная, что буду переводчиком. Это довольно странно звучит, но у меня нет этому никакого внятного объяснения. Помню, что в детстве говорила, что хочу быть переводчиком, даже не зная, что это слово, собственно, означает. Помню, как лет в четырнадцать нашла моэмовскую “The Painted Veil” и решила, что буду её переводить. Месяца четыре я решала, как переводить первую фразу — “She gave a startled cry”. Логика подсказывала, что надо написать «Она испуганно вскрикнула», но отличница во мне боялась при переводе потерять что-то важное, (например, неопределённый артикль "a") и думала, что, возможно, надо переводить всё как есть — «Она издала испуганное восклицание».

Так я столкнулась c основной проблемой художественного перевода — должен ли перевод звучать как вполне русский текст, поняла, что сама не справлюсь и перевод на какое-то время отложила. Затем я поступила в университет и на втором курсе пришла на семинар по художественному переводу, который вела Александра Леонидовна Борисенко. На первом занятии мы переводили отрывок из книги Эми Тэн “The Bonesetter’s Daughter”. Я принесла отрывок домой и поняла, что с четырнадцати лет ничего во мне не изменилось. Мне по-прежнему было жалко терять неопределённые артикли, поэтому я сдала текст с вариантами перевода. Под звёздочками. Александра Леонидовна — очень хороший преподаватель. Она всегда видит в студентах что-то хорошее и не стесняется им об этом говорить. «Настя, — воскликнула она, — какая хорошая идея с вариантами под звёздочками! Но вам нужно остановиться на каком-то одном — это значительно улучшит ваш перевод». После этого с переводом у меня всё действительно стало гораздо лучше.

— Какие были ваши первые опыты после окончания университета?

— Они, на самом деле, были ещё в университете. Мы всем переводческим семинаром делали книгу — и этот опыт оказался чуть ли не полезнее всего, что я учила в университете (хотя я с нетерпением жду, когда же мне всё-таки пригодится готский язык). Мы решили сделать антологию неизвестных детективных авторов викторианской эпохи — в англоязычной литературе их, кроме Конана Дойля, было неожиданно много. Так появилась книга «Не только Холмс», а я узнала, как вообще сделать книгу с нуля (во время работы над вторым томом, например, мы даже узнали, как покупаются права на литературное произведение) — не только, как перевести и отредактировать рассказ, но и как вообще выбрать материал для книги, как писать вступительные статьи, как общаться с издательством, с редактором и корректором, как оформлять сноски и проч.

А уже когда я окончила университет, мне внезапно досталось переводить “Pride and Prejudice & Zombies” — помните, был лет пять-семь назад бум на пюре из литературного материала. Вот и здесь — роман Джейн Остен был перемешан с зомби, катанами, ошмётками мозгов и скабрезными шутками. Все они вертелись вокруг слова “balls” («Мистер Дарси и бал»), было весело. Я согласилась её переводить, потому что очень люблю Джейн Остен и считаю, что её зомби не испортишь.

— Готский?! А какими языками вы владеете, помимо уже упомянутых?

— По образованию я «филолог, преподаватель датского языка и зарубежной литературы», поэтому готский, древнеисландский и древнедатский входили у нас в обязательную программу для изучения.

Хорошо знаю я всего три языка — русский, английский и датский. Могу легко читать на норвежском (на букмоле, разумеется — данизированном норвежском) и на шведском, это понятно. Умею немножко изъясняться по-немецки, на котором хорошо говорила в детстве, но потом забросила — теперь все мечтаю найти время и доучить.

— Как в вашей жизни появился «Щегол»?

— Я начала читать Тартт сравнительно поздно. Одно время я работала с книгами — тогда «Иностранка» впервые пристойно перевела «Тайную историю». До этого существовал только довольно неуклюжий, пиратский, по ощущениям, перевод, где фамилия Тартт на обложке была указана с одной буквой «т", что в корне нелепо и проч. И вот тогда, я помню, мне всё попадалась и попадалась на глаза "Тайная история». Однако я тогда была во власти распространённого заблуждения — мол, если про книжку все говорят, то это, наверное, какой-то коммерческий ужас, а я же не такая и буду читать своего Бьернстьерне Бьернсона, потому что кроме меня его, наверное, уже не прочитает никто. К тому же аннотация у книги была на редкость ужасна — какие-то богатые школьники вспоминают, как кто-то умер, какие-то поминки по чистогану просто.

Но хорошо, что литературный пубертат все–таки иногда проходит, потому что году в 2012 я все–таки прочла «Тайную историю». Я отчётливо помню как я лежала с простудой и читала эти восхитительные сцены — неспешные, роскошные, тарттовские — с роскошной до порочности осенью в Вермонте, пагубным стремлением к красоте и постепенным разматыванием дружбы в ниточки нервов. Не влюбиться в то, как пишет Тартт — неторопливо и так, будто бы у нее есть всё время мира, было невозможно. Я только жалела, что не прочла «Тайную историю» раньше, потому что она, конечно, вся скроена для двадцати лет, когда особенно остро ощущаешь своё физическое тело — с одной стороны, чувствуешь себя таким Гераклом, которому подвластно всё, а с другой — очень ощущаешь, что до богов тебе всё-таки далеко. Ричард Пейпен — он такой вот максимальный подросток с гибельной тягой к красивому, да и Фрэнсис — рыжий и угловатый — говорит потом об этом извечно стремлении приписать изящному изгибу рта внутреннюю глубину характера.

Разумеется, я отругала себя за то, что не читала Тартт, потому что её читали все и принялась за второй её роман — «Маленький друг» — который оказался ещё лучше первого. У Тартт все романы о тяге к недостижимому, но этот — о побеге из жизни в детство — самый лучший.

Оно, возможно, и хорошо, что я прочла Тартт только в 2012 году, потому что она пишет по роману раз в десять лет и следующего мне пришлось бы ждать долго. Но поскольку «Маленький друг» был издан в 2001 году, то как раз в начале 2013 объявили о том, что выходит третий роман Тартт — «Щегол». Надо сказать, что я даже не думала, что вообще смогу его перевести. Я ждала его как читатель и только изредка, читая ранние отзывы критиков о романе — мол, это новый Диккенс (а я очень люблю Диккенса) — завидовала будущему переводчику романа.

Потом стало известно, что права на новую Тартт выкупило издательство «Корпус», где всегда работали очень человечные люди. Им можно было задать глупый вопрос и получить какой-то нормальный ответ. Я решила написать в «Корпус», рассказать им, как я люблю книги Тартт и спросить, не нужен ли им для «Щегла» переводчик. Я внутренне знала, что они уже нашли кого-нибудь маститого, но для себя решила, что если есть один шанс из миллиона, что не нашли, то я всю жизнь себя буду ругать за то, что не написала. Это было, кажется, ещё летом — из «Корпуса» ответили, что ситуация неясная, но вроде бы уже переводчика нашли, поэтому я с чистым сердцем оформила на Амазоне предзаказ книги и совершенно про всё это забыла. В конце октября же, когда я прочла уже половину «Щегла» как читатель, мне написали из «Корпуса» и спросили, не хочу ли я перевести этот роман, раз уж я так люблю книги Тартт.

Донна Тартт — живой классик американской литературы. До этого я перевела всего два романа, один из которых был про мистера Дарси и бал. Я работаю полный день в офисе и перевод такой огромной книги отнял бы у меня всё оставшееся свободное время, включая то, которое было отведено на сон и еду.

Разумеется, я согласилась.

— Вы ещё совсем молодой переводчик, но в вашем послужном списке уже есть такой роман, как «Щегол». Как вы считаете, ваш случай — исключение или скорее правило?

— Донне Тартт было 28 лет, когда её дебютный роман «Тайная история» разошёлся огромный тиражом, а ей — начинающему автору — выплатили невероятный аванс (только аванс!) в полмиллиона долларов. Никто не пришел к ней и не сказал, слышь, Донна, дай нам взглянуть на твоё резюме — нет ли у тебя там «Войны и мира» в опубликованных работах, нам тогда поспокойнее будет?

Это к вопросу о молодости. Есть ли тогда определённый порог для переводчика, после которого ему можно переводить условного Сэлинджера — 40 лет или 45, например? 10 опубликованных переводов или 12? И на ком можно тренироваться молодому переводчику? Вот, например, если до двадцати пяти, допустим, переводить Даниэлу Стил, то можно потом сразу переходить к Энн Пэтчетт? Или нет, охолонись, молодежь, ты ещё Викторию Хольт не доела?

Письменный перевод — это такой навык, который можно прокачать вширь, но не в высоту. Нельзя сказать, вот пять лет назад я переводила не очень хорошо, а теперь, десять книг спустя, я смогу, наконец, перевести Донну Тартт, потому что как будто мышцы накачала и теперь мне её под силу будет выжать. Каждая новая книга — и ты сам перед ней абсолютно новый переводчик, тридцать тебе лет или сто. Нельзя взять, к примеру, голос Розанны МакНалти из романа Себастьяна Барри «Скрижали судьбы» и им озвучить Тео Декера. Для каждого романа нужно заново придумывать свой. Конечно, надо уметь писать — и любить это делать, но любишь ли ты писать и не заболит ли у тебя задница от долго сидения за одной фразой — это определяется в первые минуты работы над переводом, для этого не надо десять книг переводить.

И на самом деле я вовсе не исключение, у нас очень много «молодых» во всех смыслах переводчиков, которые отлично к тому же переводят — например, роман Джонатана Франзена «Свобода» перевели Дарья Горянина и Валентина Сергеева, две выпускницы семинара Борисенко-Сонькина, и перевели отменно. Просто об этом никто не знает. У нас редко вообще вспоминают о переводчиках, только если надо обругать — тогда, конечно. Нормального, адекватного критического анализа перевода, да и вообще адекватного разговора о переводе я вообще нигде уже давно не читала. Всё на уровне «понравилось — не понравилось» или «а вот недоработал переводчик Селёдкин, чего-то мне не хватило».

— А что было дальше, когда вы согласовали все нюансы с издательством и остались тет-а-тет с Тео Деккером?

— Не было ничего романтического — я сидела и переводила, сидела и переводила. Перевод только кажется увлекательным приключенческим занятием, на деле же — это кровь, пот и слёзы, особенно когда у тебя есть строгий график, которого нужно придерживаться. Я всё мечтаю переводить так, чтоб неспешно в одиннадцать утра выходить к моим тео декерам в махровом халате и с чашкою кофе, но пока что это не совсем совместимо с жизнью.

На самом деле, основными трудностями при переводе «Щегла» были как раз строгий график и ограниченное время. Тартт писала роман десять лет. У меня было десять месяцев. За это время мне нужно было не только перевести роман, но и освоить много интересных тем — основы подделки старинной мебели, последствия наркотического опьянения, посттравматический синдром. Поскольку перевожу я немного по Станиславскому — вживаюсь в сознание воплощаемого героя, то «играть» за Тео было нетрудно. У него отчетливый голос. Когда его осваиваешь, то уже знаешь потом, что и как он скажет. Единственная проблема — в книге перемежаются несколько голосов Тео, из разных его возрастов, поэтому надо было уследить, когда Тео говорит в реальном времени, а когда мы читаем о нём, подростке, но слышим на самом деле голос 27-летнего Тео, лежащего в отключке в гостиничном номере, или 23-летнего Тео, который пишет у себя в дневнике.

Легче всего шли все куски с Пиппой, потому что реальной Пиппы там нигде нет — она полностью придумка Тео, он её заидеализировал напрочь, как умершую мать, поэтому она вся — свет, любовь, воплощённый золотой «Щегол» и Тео описывает её безумно прекрасно и безумно легко, как счастье, как картину. Про счастье всегда хорошо переводить.

С Борисом не было проблем, за исключением водки и треников, конечно, он такой почти что реальный русский, свой пацанчик, «чоткий», но начитанный. И ещё — он диккенсовский Ловкий Плут, который становится Духом Рождества, поэтому в какой-то мере Борис — это тоже счастье. Счастьем, конечно, был Хоби и его мастерская.

Труднее всего мне дался отец Тео, по крайней мере сперва. Он появляется в начале второй главы, когда Тео вспоминает о том, как они жили вместе до того, как отец сбежал. И вот отец сопротивлялся переводу, как мог. Он очень интригующий персонаж ведь и мы про него мало знаем. Почему Одри Декер вышла за него замуж? Ну, понятно, дурой была, а ещё? Она — тонкий ценитель искусства, умница — и он? Даже юный Тео замечал, что отец кадрит женщин дурацкими второсортными приёмами, что же в нём было такого, что привлекло мать Тео? Ларри Декер более-менее дался мне для перевода только в Вегасе, когда он оказался в своей атмосфере. Я поймала его голос, но самого его так до конца и не разгадала. Возможно, так оно и было задумано.

— Ходят слухи, что вы лично общались с Донной Тартт и даже исправляли какие-то русские слова или фразы, в оригинале опубликованные с ошибками. Это правда? Если вы действительно общались с Донной, какой она показалась вам в личном (пусть даже лишь виртуальном) общении?

— Это не слухи, мы действительно переписывались с мисс Тартт — это вполне стандартная процедура, в 2015-то году и при живом писателе, чем гадать — можно задать вопрос и получить ответ, для перевода это очень важно. Она очень хорошо проработала «русскую тему», что бы там ни говорили, но какие-то ошибки всё равно были. Англоязычный читатель их бы не заметил, но русскоязычному читателю они бы сильно бросались в глаза. Например, шофёра Бориса в оригинале зовут “Gyuri”, а у нас он Юрий. Где-то мы исправляли орфографические ошибки. Мне пришлось объяснять мисс Тартт разницу между матом и арго, между «зоной» и ГУЛАГом, но в целом ошибок у неё было немного, это не развесистая клюква.

Она очень вежливая и такая, знаете, «по делу». Со всеми моими правками соглашалась, отвечала очень чётко и спокойно, извинялась за ошибки. Впрочем, мне было не слишком интересно даже узнавать, какая она на самом деле. Мне важно было поговорить с ней как с автором книги — и всё. Я вообще очень поддерживаю её медийную стратегию. Когда она появляется на публике, то говорит только о книге и отказывается говорить о себе, и это правильно. Она фактически полностью убирает от взглядов читателей человека и становится как бы говорящей книгой — и тогда нам не остаётся ничего, кроме как смотреть на книгу, в книгу — и книгой же интересоваться. В свободное время она может жонглировать микроволновками и смотреть “The Homeland” запоем, но это уже не очень интересно, да и не очень нужно.

— Есть ли у вас, помимо ранее упомянутых преподавателей, русские переводчики, на опыт или знания которых вы ориентируетесь?

— Есть русские переводчики, чьими переводами я искренне восхищаюсь. Когда мне было лет 15, я взяла в библиотеке сборник скандинавских повестей «Фьорды» и два произведения оттуда — «Нильс Люне» Й.П. Якобсена (в переводе Елены Суриц) и «Виктория» Кнута Гамсуна (в переводе Юлианы Яхниной) — практически навеки меня влюбили в скандинавскую литературу. Не сюжетом, а тем, как они были переведены — там был какой-то роскошнейший, богатейший русский язык, в котором, что самое главное, сохранилась вот эта безумная, чахоточная скандинавская словесная красота, когда тоскливость настолько хороша собой, что становится прекрасной. Я потом прочла оба этих произведения в оригинале и могу сказать, что переводы оригиналам, конечно же, нисколечко не уступают.

У нас вообще есть (и было) очень много хороших переводчиков скандинавской литературы, это просто про англичан как-то всегда больше знают — и говорят. Я выросла на книжках Анне-Катарины Вестли про маму, папу, бабушку и восемь детей — это прекраснейшие переводы ныне, к сожалению, покойной Любови Горлиной. Её же — безумной, дикой красоты перевод самого знаменитого романа Хербьерг Вассму — «Книга Дины». Все переводы со шведского Екатерины Чевкиной можно брать не глядя — особенно романы Майгулль Аксельссон — потому что они просто идеальны. И, конечно, мало где по-русски так отменно передана прекрасная гибельно-золотая скандинавская осень, как в переводе Ольги Дробот романа Роя Якобсена «Чистая вода».

Мой кумир, кстати, переводчик Руслан Косынкин, который перевёл почему-то очень мало книг, хотя я считаю, что издатели должны ползти за ним на коленях и совать ему пачки денег под клавиатуру. Я читала два его перевода — «Популярная музыка из Виттулы» Микаэля Ниеми и «Шальные деньги» Йенса Лапидуса, и у него настолько везде живой и настоящий русский язык, что мне при чтении становилось невероятно, по-хорошему завидно. «Шальные деньги» — это вообще чернушный роман про гангстерские разборки, я бы это в жизни читать не стала, но купила, зная только, что переводил он — и это было божественное чтение, чёрт с ним с сюжетом, зато в языке перевода ни одного огреха, ни единой угловатости.

— Что, по вашему мнению, самое главное для переводчика художественной литературы на русский язык?

— Мне кажется, самое-пресамое важное — это обладать огромной, вот до неба прямо, любовью к этому делу. Любить именно переводить — сам процесс — и любить его настолько, чтобы быть готовым и к тому, что не разбогатеешь на этом примерно никогда, и что как переводчик ты всегда будешь виноват во всём (не понравилась книга — ну, наверное, перевод подкачал), и к тому, что все вокруг всегда будут лучше тебя знать, как именно нужно было перевести тот самый неопределённый артикль а. Знать — и всё равно переводить, потому что это чистейшее, почти физическое удовольствие. А больше и не знаю, что. Читать очень много, наверное.