Совсем недавно мы выпустили манифест Иана Паркера и Давида Павон-Куэльяра «Психоанализ и революция: критическая психология для освободительных движений», вступление из которого было опубликовано на Сигме. А сейчас хотим поделиться с вами предисловием, написанным для русского издания админом Žižek Daily, социологом Вадимом Квачевым. Текст понравился не только нам, но и авторам: английский перевод уже выложили на сайт манифеста. Надеемся, понравится и вам.

В своем видеоэссе 2017 года «Левые» («The Left») Натали Винн (выступающая под псевдонимом ContraPoints), чтобы продемонстрировать текущие проблемы левого движения, изобразила двух карикатурных персонажей — правую и левую активистку. Правая изображена вдохновленной, харизматичной, обращающейся к эмоциям толпы, умело играющей на чувствах зрителей. Левая активистка показана, напротив, не вызывающей симпатии, мямлящей и бормочущей что-то про Гегеля. В видеоминиатюре Винн правая самодовольно срывает овации, а ее соперница оказывается освистанной и отвечает публике презрением: картина, знакомая сегодня очень многим левым.

Потеря популярности, которую сегодня испытывает левое движение, связана с тем, что можно назвать высокими входными барьерами: если Маркса и изучают в средней школе или университете, это изучение оставляет желать лучшего. Когда молодой человек или девушка сталкивается сегодня с левыми идеями, зачастую речь идет о репрезентации посредством того, что Гэлбрейт называл конвенциональной мудростью: краткого пересказа с позиций господствующего идеологического здравого смысла, как правило, объясняющего, почему эти идеи неверны или устарели.

Кажется, та же судьба, но несколько в ином ключе, сегодня постигла и психоанализ: господствующие в психологии и психиатрии дискурсы определяют себя через не-принадлежность к психоаналитическому методу; сам же психоанализ, пропущенный через идеологический аппарат академии, предстает анахроническим учением, интересным только историкам, наподобие теории флогистона.

Однажды один марксист спросил меня о том, зачем некоторые левые обращаются к Фрейду, ведь фрейдовские концепции «давным-давно опровергнуты наукой». Для меня это прекрасный пример той самой идеологической конвенциональной мудрости — да и стоит ли говорить, что большинство сегодня придерживается примерно того же самого мнения о Марксе?

Ни с Марксом, ни с Фрейдом, нам не стоит попадать в эту ловушку мнимого объективизма.

Сциентизм, ставший, кажется, доминирующей интеллектуальной позицией, — это идеологическое отражение политической концепции «конца истории» 1990-х, которая утверждала, что пришел конец идеологическим конфликтам, соревнованиям между альтернативами, поскольку осталась только одна политическая реальность — либеральный капитализм. Маргарет Тэтчер в свое время выразила эту мысль более грубо и более емко: альтернативы не существует (there is no alternative).

Такова же сциентисткая конвенциональная мудрость: не существует альтернативы объективной научной картине мира, которая в конце концов позволит нам выстроить убедительную и точную репрезентацию реальности. Мало того, что такая точка зрения не имеет ничего общего с настоящей наукой, которая всегда полна неопределенности и случайности; она еще игнорирует очевидный факт собственной идеологической предопределенности. Для сциентиста обладание знанием всегда предшествует формальному его получению: возьмем пример воинствующего атеиста — он знает о том, что не существует бога (призраков, колдовства и т.д.) уже до того, как продемонстрирует очередные доказательства этого несуществования. Эта позиция является абсолютно сталинистской, она несете на себя явный отпечаток того, что Славой Жижек в «Возвышенном объекте идеологии» называет «верой прежде веры»: «Субъект верит, не зная, во что он верит, так что окончательно обращение в новую веру оказывается совершенно формальным действием, после которого мы и узнаем — во что мы, собственно, верили».

Дмитрий Шепилов, советский экономист и политический деятель, попавший в немилость после победы Хрущева во внутриполитической борьбе, герой знаменитой анекдотической формулы («антипартийная группа, в которую входили Молотов, Каганович, Маленков… и примкнувший к ним Шепилов»), рассказывает в своей автобиографии «Непримкнувший» следующее:

…Сталин понял: у нас неблагополучно в народном хозяйстве потому, что нет основ экономической науки. Люди не знают, как правильно вести хозяйство. — Надо написать срочно учебник по политэкономии, не агитку, а настоящее руководство к действию… Он тут же изложил мне, и очень компетентно, некоторые вопросы, которые надо объяснить в учебнике. При этом цитировал Ленина, подходил к шкафу, брал книги, не искал, а сразу открывал нужные страницы… Мы писали учебник по главам. Я успел доложить Сталину четыре главы. Он сам их редактировал и по каждой говорил со мной очень фундаментально.

В этом отрывке Сталин предстает своего рода сверхчеловеком, помимо безграничной власти обладающим абсолютным интеллектуальным превосходством. Это Господин, который обладает объективным знанием о реальности, репрезентация господствующего означающего, конечная и абсолютная точка референции. Любопытно, что после смерти Сталина Шепилов обвинял Хрущева именно в необразованности, сочетающейся с претензией на всезнание, за что и поплатился отстранением от власти.

Когда Марк Фишер выдвинул скандальную идею называть безличную логику современного неолиберального капитализма «рыночным сталинизмом», многие ухмылялись, подозревая в этом типично левацкую склонность к преувеличению. Сегодня, однако, становится все очевиднее, что этим понятием хорошо описываются не только экономические условия, в которых мы сегодня находимся (строгое следование «объективной» логике экономических рыночных законов, которые господствуют над людьми), но и та интеллектуальная среда, которая производит представления, легитимирующие эти самые условия в глазах большинства. У капитализма нет никакого «рыночного Сталина» (хотя его легко можно было бы вообразить, например, в виде мечты некоторых «классических либералов» о Пиночете или Ли Куан Ю) — он трансформировался, по выражению Хорхе Алемана, в безголовую силу, распространяющуюся «без предела до последней границы жизни» — и, тем не менее,

капиталистическая конвенциональная мудрость функционирует как если бы этот Господин незримо присутствовал в порах экономической системы, как если бы он был распределен между всеми,

кто в ней участвует, и, соответственно, обладает тем же самым объективным и конечным знанием об экономической реальности позднего капитализма, которым будто бы обладал Сталин о советской экономике.

Неолиберальному экономисту Фридриху Хайеку принадлежит идея распределенного знания: в отличие от традиционного академического знания, которое сконцентировано у интеллектуалов, ученых и экспертов, распределенное знание рождается из повседневной деятельности рядовых участников экономической деятельности. Хайек смещается от фигуры одного Господина, владеющего безусловным знанием, к идее объективности (Маркс бы сказал «призрачной объективности»), господствующей над индивидуальными сознаниями и действиями. Этот ход вполне описан Лаканом в XVII семинаре в форме перехода от дискурса Господина к дискурсу Университета. Видимость объективности, создаваемая социальной формой Университета (объективная система знаний, независимая от действий отдельного человека) на самом деле имплицитно скрывает Господина, обладающего властью отдавать приказы («распределенный безличный рыночный Сталин», сегодня выступающий в образе неолиберального интеллектуального status quo, положения отсутствия альтернативы).

Именно таким статусом сегодня обладают формальные академические социальные науки: социология, экономика, психология и другие. Это произошло в последние несколько десятилетий посредством колонизации научного поля социального знания неолиберальной экономической наукой, которое Джордж Стиглер назвал economics imperialism — империализмом экономической науки. Метод неоклассической экономической науки — движение от общего к частному (допущения и построенные на их основе модели) — становится всеобъемлющим методом и в других областях социального знания. Психологам говорят, что научные работы, в которых не производится количественное сравнение каких-нибудь двух заранее теоретически определенных переменных, не соответствуют критериям научности.

Психологическая практика, сформированная под влиянием Господского сциентизма, обладает теми же мрачными чертами, что и сталинизм:

абсолютная уверенность в доступе к объективной истине, присвоение себе права говорить от ее имени, презрительное или нигилистическое отношение ко всему, что не может быть сформулировано на идеологическом языке неолиберальной психологии.

Не в последнюю очередь это касается психоанализа, который для мейнстримной психологии выступает в роли enfant terrible — так же, как марксизм по отношению к господствующей социально-экономической доктрине. Ганди приписывают высказывание о том, что освободительное движение проходит четыре стадии: «Сначала они тебя не замечают, потом смеются над тобой, затем борются с тобой. А потом ты побеждаешь». Поскольку и марксизм, и психоанализ указывают на нехватку, разрыв в мнимой целостности предметного поля (психологии и экономики соответственно), они подвергаются одновременно всем трем процедурам: их в то же самое время не замечают, высмеивают и атакуют. О победе пока речи не идет…

Кажется, я вполне конкретно ответил на вопрос о том, почему сегодня «Психоанализ и революция» Иана Паркера и Давида Павон-Куэльяра представляется текстом более чем актуальным. Сегодня существует четыре общепризнанных способа смотреть на взаимоотношения психологии и активизма: полное игнорирование друг друга (днем политический активист идет на митинг, а вечером приходит в уютный кабинет психолога, чтобы поговорить о своем детстве); враждебность активизма к психологии («не пристало сознательному политактивиству копаться в своих проблемах, когда нужно действовать…»); вражебность психологии к активизму («политактивисты заигрались, когда им всего лишь нужно начать с себя, своих проблем»); поглощение активизма психологией (психологический язык начинает проникать в политический активизм, политические проблемы формулируются на нем: патриархат «токсичен», эксплуатация «ограничивает саморазвитие» и т.п.). Ни один из этих способов не является удовлетворительным: в первых трех случаях принцип разделения в обществах контроля оставляет различные области человеческой жизни изолированными, гарантируя паноптической машине управляемость субъектов внутри этих областей; в четвертом случае, хотя и наблюдается определенный позитивный итог — прогрессивные цели наподобие борьбы с патриархатом или эксплуатацией признаются легитимными, — политическая борьба превращается в личное дело каждого, в борьбу с персональным дискомфортом. Психологический язык, адаптированный под политический активизм, представляет собой неудобный, не соответствующий целям, хотя иногда и выручающий инструмент для прогрессивного действия.

Как указывают Паркер и Павон-Куэльяр, психоанализ — не психология. В том же смысле мы можем сказать, что марксизм — не экономическая теория.

Для обеих этих практик характерны свои уникальные способы указывания на симптомы, свидетельствующие о социальной нехватке в обществе позднего капитализма. Способы, которыми не владеют ни мейнстримная психология, ни мейнстримная экономическая теория.

Своевременность этой книги заключается как раз в том, что она предлагает остановиться и попробовать сформулировать тот язык, которой позволил бы навести мостики между психоанализом и политическим активизмом, избежав всех вышеупомянутых неудовлетворительных способов взаимодействия. Сегодня мы смело можем перевернуть заключительную формулу Маркса из «Тезисов о Фейербахе»: «Активисты лишь различным образом пытались изменить капитализм, но дело заключается в том, чтобы его интерпретировать». Жижек иллюстрирует эту формулу иначе — неприличным анекдотом: «Маркса, Энгельса и Ленина спросили, что они бы предпочли — жену или любовницу? Консервативный Маркс ответил: „Жену!“ Бонвиван Энгельс: „Любовницу!“ А Ленин удивил всех: „Я бы хотел иметь обеих“. — Почему? — „Я бы сказал жене, что иду к любовнице. Любовнице — что иду к жене. А сам в библиотеку — и учиться, учиться, учиться!“» «Психоанализ и революция» — хороший повод сказать своему психоаналитику, что вы заняты в политической борьбе, а товарищам по активизму — что занимаетесь психоанализом; самим же — выделить время, чтобы внимательно изучить эту важную книгу.

Помимо вступления, прямо сейчас можно почитать отрывок из манифеста, где Паркер и Павон-Куэльяр рассуждают об этических основах психоанализа и критикуют рационально-индивидуалистическое понимание нашей психической жизни в пользу пониманию, основанному на бессознательном и коллективном. А еще можно послушать небольшую презентацию книги, записанную Паркером специально для русскоязычных читателей.

А еще советуем взглянуть на тексты цитируемого Паркером и Павон-Куэльяром Хорхе Алемана: о возможности сопряжения лакановского психоанализа с политикой и об идейном наследии Фрейда.

Наши соцсети: VK, Instagram, Facebook.