Антибиография. Людмила Пятигорская об Александре Пятигорском.
«Перед ним, чужим своей стране и своему времени, открывается пространство, где он может думать и даже думать о думании.»
Представлять Александра Пятигорского в
И вот тут нелишним будет упомянуть, что философию Александр Пятигорский наукой как
Это довольно легко сформулировать, но этого невозможно достичь. Иными словами, невозможно достичь, пребывая в «среднем», то есть никаком — низменном, психическом, жизненном, а именно неизмененном (не-йогическом?) состоянии сознания. Итак, Александра Пятигорского, с его измененным (йогическим?), то есть недоступным пониманию, сознанием состояния интересовало «мышление о мышлении». “You got it?” — как бы спросил нас Пятигорский. Иначе говоря, вы можете мыслить о свободе воли, о чести и доблести, о смерти, вы можете мыслить о чем угодно, что «упало» в поле вашего сознания, но разве это так интересно? Сказано жестко, если не жестоко. А вот вы попробуйте помыслить о том, как, каким образом, каким бесконечным модусом мышления вы мыслите о свободе воли, о чести и доблести или о смерти, то есть попробуйте помыслить о самом процессе вашего мышления, которое мыслит о
Пятигорский считал, что объектом мышления может быть все что угодно, иначе говоря, у философии нет свойственных ей объектов. — Думаем, о чем хотим, ну и чувствуем, что хотим (или что приходится). И это — первая поверхностная философическая ступень, которую Александр Пятигорский называет «психичной»; поверхностная ступень, так как здесь «я думаю» или «я мыслю» имеет ту же коннотацию, что «я страдаю» или «я наслаждаюсь». Разве это не так? Ведь наше «мышление» выводится из нашего удовольствия или страдания, страха или восторга. Но уже на следующей ступени, называемой Пятигорским феноменологической, мы должны с вами отставить психичность, переключившись на уровень сознания, которое уже никак не выводится из наших эмоций и чувствований. «Это трудно, это неимоверно трудно», — сказал бы нам сейчас Александр Пятигорский. Но давайте все же попробуем? Хотя…
Пятигорский не считал способность к мышлению отприродной данностью человека, его изначальной постулированностью. Без мышления вполне можно прожить — оно не необходимо, а посему благородно, поскольку, как утверждал Александр, «ничто необходимое по определению не может быть благородным». А ведь мы зачастую — да что там зачастую, почти всегда — воспроизводим необходимое, как непременное условие нашей жизни. «Как только для человека становится важным сиюминутное дело, его жизнь теряет смысл». Отсюда, скажем так, увеличивающийся с годами неантропоцентризм Пятигорского, который считал, что феномен человека — это только один из случаев наблюдаемого мышления. Есть и другие случаи, о которых знал Пятигорский, но передать нам это знание он не мог, поскольку был наделен этим знанием только он — без права передачи…
Да и другим, неведомомым нам, Знанием, он был отмечен; знанием, которое не передается ни по наследству, ни от учителя к ученику. Вечная стена, писал Пятигорский, отделяет живых от мертвых; и очень немногим, еще живым, дано знать, что там — за этой стеной, но это Знание дается только тем избранным, которые знают, что здесь это Знание неприменимо…
И еще немного — об отмеченности. Философия — это не профессия (Пятигорский), это даже не образ жизни (опять Пятигорский), философия — это ты сам. «Философия — это не только то, что ты думаешь, но и то, что ты есть». Казалось бы слишком много серьезности, но не в случае Пятигорского. В его случае это феноменальная легкость, веселость и, в то же время, отточенность мысли, философская элегантность, артистичность и философское обаяние. Он умел «обаять мышлением», как, пожалуй, никто другой: удовольствием, получаемом им от мышления, интенсивностью «проживания» мысли, энергией мышления, которой хватало на всех, но не всех не нее хватало…
К Александру Пятигорскому приезжали различные люди, просились в ученики. Принцип «отбора» учеников не всегда был для нас , окружающих, ясен. Александр долго смотрел на пришедшего, а потом говорил: «Ведь вы же живете как-то. Так зачем вам это ? Ведь только хуже будет…» Самое страшное, говорил Пятигорский, это начать думать сейчас — не завтра после обеда, не послезавтра, когда ты закончил дела свои, а именно сейчас, немедленно, так разве ты к этому готов? Но даже если готов… «… если ты уже выбрал философствование, то дороги назад, в нормальную жизнь, нет. И если ты попытаешься вернуться, то найдешь не жизнь, а то, что гораздо ниже, хуже жизни, и это будет гибелью тебя, который выбрал».
Но, так или иначе, Александр Пятигорский говорил со всеми, ну, или почти со всеми. Разговор был его стихией, его любовью и манией. «Разве Сократ мог жить без разговора? Если есть мысль, она должна манифестироваться, выходить наружу, к людям. Так сходятся точки мышления… [Один американский философ сказал]: «Конец мира — если я проснусь утром и нет разговора о философии». Пятигорский понимал разговор как «непрекращаемый»; как разговор, который начался задолго до нас, который сквозь нас прошел и который будет продолжен после нашего конца. При этом Александра Пятигорский всегда подчеркивал, что есть только один реальный разговор (все остальное треп и вздор) — это тот разговор, который является гораздо важнее самих говорящих; это тот разговор, из которого говорящие как бы исключены. Это тот разговор, в котором говорящих уже нет, а есть «говоримое». Таким же образом Пятигорский говорил о мышлении — не важно кто говорит, важно, о чем говорится. А мы ведь знаем, если без болтовни, как трудно исключить себя из разговора, как трудно признаться в том, что это не мы поймали мысль, а что этой мыслью пойманы мы сами, что она «снизошла» на нас, случайных и временных ее обладателях. («…в центре ее [философии] находится не человек, а мышление — чье, в принципе, безразлично».)
«Веселое самоотбрасывание» — выражение Пятигорского. Самый страшный враг — это, конечно, ты сам. Александру Пятигорскому удалось избавиться от этого навязчивого врага. Он достиг той степени свободы от самого себя, когда смог отрефлексировать свое, «родное», привычное, сковывавшее, «придержащее», и «весело» его отодвинуть. А другой свободы, пожалуй, и не бывает.
«Человеку даны этнос, язык, судьба. Любая национальная, общественная и другие особенности мировоззрения изначально деффективны, это тюрьма чужого мнения… Главный враг человека — собственная трусость и аморфность, плененность чужим мировоззрением… Самые кровавые убийства в истории совершались не только фанатическими диктаторами, но и руками простых людей, лишенных способности к самостоятельному мышлению.»
Кто полюбопытствует — сможет заглянуть в Википедию, но ничего, кроме фактов биографии Пятигорского, которые без значения, как уже было написано, он там не найдет. Ну хорошо, могу пойти на маленькую уступку и сообщить вам, что Александр Пятигорский пришел в этот мир в 1929 году в городе своей первой любви Москве и покинул его в 2009 в городе Лондоне, ставшем его последней любовью. Все, что происходило между этими двумя событиями — маловажные факты, проходящие по касательной, но никак не задевающие этого фантастического человека: был выгнан из двух школ за неуспеваемость, учительствовал после окончания МГУ в школе в Сталинграде, служил младшим научным сотрудником в Институте востоковедения в Москве, откуда был изгнан за несубординацию и публичное выражение своих взглядов, скитался по разным учреждениям в поисках заработка, погорел на «деле буддистов», был попрошен об отъезде из СССР главным КГБэшником Москвы, что удачно совпало с его, Александра, собственным желанием, с 1974 года жил в Лондоне, профессорствовал в Лондонском университете, два раза был бездомным, писал книги, ездил по миру с лекциями.
В Лондоне нашел то, чего так не хватало в Москве, — анонимности и затерянности (в Москве был моден, популярен, иском). Любил повторять, что Лондон — город нелюбопытный и потому нейтральный к любым своим обитателям. Принимает в себя всех и ко всем принимаемым равным образом безразличен. Лондон тебе говорит: «Да делай что хочешь или не делай что хочешь, будь кем хочешь или не будь вовсе , иди куда хочешь — ведь все равно никто не заметит, а я уж тем более». Александр Пятигорский именно так и поступал, полюбив Лондон безответной любовью. Мерил своим широким шагом его улицы, площади, скверы. Знакомился и заводил дружбу с его домами. По Лондону мог ходить часами (от паба к пабу) и рассказывать, расказывать, рассказывать…
В одном из интервью по поводу своего романа «Древний человек в городе» Александр Пятигорский сказал: «Я был и остаюсь помешанным на городе и на архитектуре. Город — естественная среда моего мышления… Идеальный город тот, который показывает вам свою историю. Такие города, например, есть в Англии… В этом смысле Англия — уникальная страна, она не может жить без своей истории».
В этом смысле и Лондон — уникальный город, где эта история не исчезает, не растворяется, а существует одновременно — пластами, которые охватываются в разрезе времен.
Среди прочих маршрутов, выбранных Алекандром Пятигорским, есть один, крайне любопытный. Пятигорский ведет своих гостей по пути, по которому следовал герой его романа «Вспомнишь странного человека…», — Михаил Иванович, направляясь к своей любовнице.
«Странный — это тот, кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей жизнью, но входящее в твою судьбу… Настоящий странный одним своим присутствием выключает других из эпохи и обстоятельств. И немногие, кто этого желает, сами ищут в странном своего «выключателя», так сказать.» Работая над этим романом, Александр Пятигорский не раз проходил этот путь — от гостиницы Михаила Ивановича до дома его любовницы, — следуя за тенью давно покинувшего этот мир странного своего героя… Так и мы теперь ходим «тропами» Александра Пятигорского, едва поспевая за его широким размашистым шагом. «Наступает момент, когда личность становится однозначной — момент смерти. Тогда все многообразие личности будет сведено к тому, далее уже не разложимому «минимуму себя», которым она и отличается от любой другой личности во вселенной, к тому одному знаку, по которому ее признает ангел смерти и по которому ее узнают там те, кто знал ее здесь.»
Заканчиваю цитатой — для вас — от Александра Пятигорского:
Людмила Пятигорская
