Create post

"Вадим и Диана", отрывок № 8

За окнами плавали лиловые сгустки позднего вечера. Электрический свет, рассеянный старым пожелтевшим абажуром, коричневые складочки на тусклых обоях, пепельная паутина в углу и старинный шкаф ручной сборки с кустиками тонких трещинок на дверных филёнках, отмечали пределы отошедшего века. И гикающая пьянь, с быстротою сумерек заполнявшая унылые окрестности, брела за его тенью на всё готовой похоронной процессией.

Зот принёс ещё две бутылки дешёвого портвейна и большую немного закуски.

— Оставайся у меня, Вадим. Родаки на дачу укатили. Так что … Сейчас я тебе всё оформлю.

— Я останусь. Возможно, это спасёт меня.

— Побудешь с нами?

— Я с вами …

Зот кивком предложил мне пройти в большую комнату. Перешагнув крашеный порожек, он резко завернул налево к занавеске, болтавшейся на металлической перекладине между стеной и печным боком.

— Das ist моя каморка. Все эти книги в твоём распоряжении … Да… Стол письменный совсем недавно переделал из старого бабушкиного. Свет вот так включается … Что ещё? Кровать ты видишь …

— А сам где устроишься?

— Это уже не проблема. Чуланчик у меня есть — летняя, типа, резиденция. Ночь тёплая сегодня будет, да и трезвеется на воздухе лучше. Ладно. Давай. Утром свидимся. А нам ещё с Антоном над газетой погорбатиться надо …

— И над стаканом.

— Не без того. Сейчас … Как там у моего знакомого поэта … «Ничего не осталось от жизни, затуманились мысли мои … Мне в стакан чего-нибудь брызни и опять запоют соловьи…»

Когда Зот скрылся за тканью занавеси, я осмотрелся по-настоящему. Обои в его закутке были те же, что и по всему дому, только здесь к ним прилипло несколько интересных картинок. Над письменным столом висели три чёрно-белых портрета: молодой Фидель с сигарой, Высоцкий в платье Гамлета и коротко подстриженный А. Блок. Справа от стола к стене на двух кнопках был пришпилен постер с изображением нагой негритянки. Одна часть её прелестей красовалась на фоне тропического разнообразия, а всё, что находилось выше пояса, зависло над панорамой современного мегаполиса.

Я на несколько секунд погасил электричество. Дрожащий луч Селены выхватил из темноты полку и несколько корешков книг, по которым провёл я пальцем, задержавшись на гладком. Взял не глядя. Раскрыл. Вплотную приблизил к мембране окна и прочёл на плывущей странице следующий по содержанию фрагмент: « Именно в эту пору Каупервуд впервые ощутил, как далека от него Эйлин и по уму и по складу характера. Эмоционально, физически они были близки друг другу, но Каупервуд жил своей, обособленной от Эйлин жизнью, и большой круг его интересов был недоступен ей».

Едва глаза прервали подслеповатое чтение, как тут же в призрачность майской ночи беспардонно ворвался сигнал о новом sms. Я нервно открыл его … « Ne zlis` na menia. Ja bi xotela po drugomu … No kak? I kto iz nas prav? Menia tianet k tebe. Sil`no! A tebia? Pozvoni. OK?».

Не знаю, что случилось со мной в этот момент. Какой демон поселился в моей голове. Но я почувствовал, точнее — болезненно ощутил потребность высказаться обо всём до конца. Я вспомнил, что раньше в университете писал стихи, много стихов … А потом задавила работа, суета жизни … Я думал о Ренате и о Диане. Думал, как о двух противоположных сторонах чего-то одного над всеми нами довлеющего и трудно взрослеющего вместе с нами. Перед глазами проплыл Коцак со своим фотогаремом. Стало немного зябко. Я включил свет, порылся в столе у Зотова и, найдя в одном из ящиков чистые листы, сел писать письмо. Письмо в стихах для Ренаты Лазаревой…

Майская ночь неумолима. Часы её скоротечны. Под частые вздрагивания и замирания вольфрамовой спирали, добывая вдохновение из тиканья старых часов, а краску из фиолетовой глубины лунной ночи, я выводил строку за строкой, образ за образом, чувство за чувством. Где-то далеко, точно в рудниковой глубине, тёк разговор между Андреем и Антоном. Иногда я прислушивался к нему в надежде, что там, в бесконечности хмельного диалога, сокрыта гениальная поэтическая подсказка — последнее откровение, без которого всё запечатлённое ранее теряет вес и смысл.

Писалось очень легко. Как будто и не было длительного молчания строки, как будто придумывал не я, но кто-то свыше диктовал слово: тонко подмечал движения души, возводя их к рифме.

Фары такси вспыхнули за окном в тот момент, когда я рассеяно искал последние слова. Спрашивал подсказки и у Блока, и у Высоцкого. Увы, портреты молчали, а в прихожей поднялся шум пьяного прощания. Хлопнула дверь прихожей, потом — чуть глуше — крыльца, затем хряпнула дверца автомобиля. Свет фар лизнул оконные стёкла. Письмо не желало кончаться и в этом таилось что-то зловещее.

— Вадим, ты ещё не спишь?

— Пишу.

Зотов откинул занавес и петляющей походкой добрёл до своей кровати. Я повернул к нему голову, сцепив пальцы рук на решетчатой спинке стула.

— Мне кажется, Вадим, что этот номер «Левого дела» будет последним.

— Почему так?

— Прожив двадцать семь лет на этой земле Андреем Зотовым, я всё больше верю в силу догадки. Меня ведут намёки и знамения. Давно… Видимо, с того момента как я убежал из дома плакать на речную дамбу. Непонятый и оскорблённый я елозил ногами по бетонным плитам, провожал мокрым взглядом орущих чаек и щурился от солнца, которое теперь, после долгой зимы, было настоящим … Я начал говорить. Говорить с самим собой вслух. Я высказывал себя чайной мути реки, церкви на противоположном берегу, железнодорожному мосту, весне … Мир слушал, утопая в заботах … И всё же слушал — я помню, я почувствовал. Это был сговор, Вадим. Настоящий сговор с миром, который числился средой обитания, а стал мудрым проводником по извилинам моей судьбы … Но с недавних пор я поражён. Рана моя кровоточит. И Бог знает, сколько крови уже вытекло из неё…

Я поднял глаза к потолку и увидел массивное стальное кольцо, вбитое скобой в белую, с округлыми гранями, матицу.

— Знаешь, Андрей, меня тут посетила мысль о нашей истории. Вернее, о том как посмотрят на неё из грядущего. Может банальность, но всё же … Представь себе воду, замороженную мгновенно и при очень низкой температуре. Молекулы и частицы взвеси не успели толком почувствовать перехода из жидкого состояния в твёрдое, но дороги назад нет — опыт приобретён, эпоха завершилась. И вот пытливый потомок берёт пробу этой нашей эпохи, смотрит на неё с разных сторон, сквозь точнейшие приборы … Что видит он? Видит внушительную плотность событий, многообразие красок, какие-то дерзания и мечты… Да … Только закрадывается в его голову сомнение — а не фантом ли всё это, не ложное ли это очарование днём ушедшим, старательно окутавшим себя сиреневой дымкой благополучия? Подумает так потомок, присмотрится получше к структуре льда и с ужасом отпрянет, прозрев наше настоящее, испещрённое трещинами, пронизанное раковинами, наполненное уродливо застывшими ликами …

— Быть может … И всё таки наше время назовут классическим хотя бы потому, что в нём имели место и такие вот, как наш с тобой, разговоры. История — как я прочитал у … неважно кого — повторяется, только выглядит поскромнее, — без особого энтузиазма парировал Зот.

— Что с тобой, Андрей? Ты ведь всегда жил без черновика, на один раз. Как я завидовал твоему упрямству! Помнишь момент, когда страна, едва нащупав новую точку опоры, стала припадочно открещиваться от своего прошлого. Ты же смеялся над этой всеобщей истерикой и без смущения бросал в лицо первому встречному либералу: вернётесь, наиграетесь и вернётесь. Вспомни, как прекрасно умел ты жить мимо времени, руководствуясь иным, быть может самым правильным, циферблатом. Что же сломалось теперь?

— Люди, люди … дело в них. Они сделались равнодушными и глупыми. Живут одним, не днём даже, часом … Их, кажется, всё устраивает …

— Зот, остановись! Ты отлично знаешь, что дело не в людях, а в твоих надеждах с ними связанных.

— Нет, сейчас я знаю, что дело именно в людях. Не будет никаких значительных перемен, никакого исхода … И ты прав — наше время опишут уродцем, тупеющим от сытости пленником супермаркета.

— Но руки опускать стыдно. Пусть нет надежды доставить камень к вершине, однако есть возможность переживать, думать, копить опыт, писать для будущего …

— Мой стол распух от посланий к потомкам.

— Тем лучше, Зот … Андрей Матвеич, а может вам влюбится в какую-нибудь остроглазую смуглянку лет двадцати от роду?! Женщины, я слышал, привязывают к жизни крепче любой идеи.

— Ха… И привести её в этот вертеп у чёрта на куличках, заселённый употребляющим отцом и мнительной мамашей … А ещё ей придётся терпеть наши регулярные собрания и кровать-полуторку с рваным матрацем.

— Что за тухлятина, Андрей. Важно решиться, то есть влюбиться и стать любимым. Ты уже не мальчик и знаешь, как важно вовремя перевернуть наскучившую страницу.

— Знаю? Наверно, знал раньше… Глупость… Здесь не умом надо. Ты лучше о себе, о своих страницах расскажи, — немного оживился Зот.

— И легко расскажу. Мало сплю, общаюсь с сомнительными личностями, задаю кучу вопросов, иногда выпиваю … Ах, да — работаю с умеренным пылом в одной фирмочке.

— А как с ней?

— С кем?

— С любовью, Вадим. С любовью!

— Утром я был с ней на «ты», днём — подчёркнуто холоден, а сейчас я окончательно для неё потерян, — с показной весёлостью отрапортовал я Зоту, вспомнив о неоконченном письме.

— И это слова утешителя.

Я молчал. Скривив, словно от боли, губы Зот поднялся с кровати и неуклюже потопал к занавеси. Взяв материю за краешек, он произнёс:

— Если случиться вдруг что-то … Ну ты понимаешь, Вадим … Если что произойдёт … Вы — ты и Диана — должны войти сюда сразу после отца с матерью. Все мои бумаги должны попасть к вам. Все до единой. Будет обыск. Я знаю. Но вы должны первыми … Слышишь?

— Перестань, Андрей. Из армии, как правило, возвращаются. Придёшь и ты.

— Из армии, но не с войны …

Занавесь колыхнулась, и Зотов вышел из комнатки. Несколько секунд я следил за колебаниями фабричного узора. Потом вернулся к письму. Перечитал его ещё раз, но так и не смог придумать внятного финала. Решил оставить как есть. Прилёг.

Лишь только я закрыл глаза, как тело охватил нешуточный озноб. Сердце забилось в груди тревожно и путано. Утром Зотов нашёл меня окончательно больным. Он вызвал такси, пожелав мне на прощанье скорейшего выздоровления, и как-то значительно поцеловал в щёку. Я промямлил водителю адрес, и мы поплыли по дымчатой лёгкости майского утра в северо-восточную часть города.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About