…Помните у Чехова в записных книжках: «Доехал до Харькова. Наконец-то юг»? С течением официального времени человек, как известно, мельчает, небо становится ближе, и не только Харьков (кстати, бывшая столица Украинской ССР), находящийся в ночи езды от самого синего моря, но даже Киев (столица нынешняя) остается для некоторых отдыхающих безусловным югом России. Что ж, в нафталине вещи сохраняются дольше, а запах… стойкий запах ностальгии пускай называют имперским душком те, кто Чехова не любит.

Например, в романе Юлии Кисиной «Весна на Місяці» («Весна на Луне»), в котором описывается, как «в шелковых кудрях темного плюща клокотал праздник гниения», будучи сродни пышному венецианскому карнавалу, героиня свой город явно не любит. И поэтому создает собственный мир, в котором, кроме классического и географически оправданного Булгакова, немало, все–таки от южнорусской школы — телесности Бабеля, детальности Олеши, историзма Катаева. Вот и упомянутое гниение «было избыточно и великолепно, со свойственным ему южным духом — непосредственная близость к морю — всего какая-нибудь ночь езды до Одессы — и там уже настоящая жизнь: виноград, парусники и греческие торговцы». В то время как в Киеве времен «Весны на Луне» — сплошное серое и безрадостное детство в соцреалистических декорациях, со школьной рутиной, родительской опекой и прочими радостями тревожной поры подросткового инфантилизма.

Кстати, о декоративности. Упомянув, что роман откровенно биографический, отметим явный зазор между дневниковой формой повествования, отсылающей к аналогичным уморительно-хмурым писаниям Адриана Моула («Тайный дневник» и пр.), и более поздними воспоминаниями (автор «Весны на Луне» живет в Германии). Благодаря данному стилистическому зазору, текст «Весны на Луне» приобретает то фантасмагорическую форму пубертатных фантазий в духе «Амаркорда» Феллини, то почти стенографические очертания истории нравов в упомянутые застойные времена. «Я хотела оставаться в промежуточном состоянии зачарованности, в елисейских полях отрочества», — сообщает героиня о подобном «состоянии невесомости», (безусловной степени мастерства автора), и это ей, честно говоря, вполне удается.

Интересно, что в своем противлении социальному миру взрослых (домашний мир здесь любим), героиня романа неожиданно попадает в такт явно диссидентским настроениям своей бровастой эпохи. И если у того же Синявского, как известно, расхождения с советской властью были исключительно стилистические, то у нашей героини-школьницы и того почище. Отличаясь от своих сверстниц склонностью к явной демонологии (вполне в духе «киевских ведьм», воспетых позднее Ладой Лузиной), она в упор не видит не то что власть, олицетворением которой в романе выступают пресловутые «семья и школа», но даже более могущественные силы покоренной наукой природы.

«Пока Советский Союз в целом отсутствовал в моем сознании, я повелевала природой, — сообщает героиня. — Я произносила слово «дождь» — и он лил. Я говорила «гром» — и был гром. И это было многократно подтверждено и задокументировано свидетелями». И неважно, что при этом, скорее всего, пародируется эпоха, когда благодаря энергичному партийному слову «текли куда надо каналы», ведь к «южному» флеру повествования подмешаны совсем иные ферменты искренности, ирония здесь по-детски серьезна, а вкрапления из «взрослой» литературы никак не портят картины сладкого «гниения» эпохи, пускай даже из–под пера автора, как известного адепта постмодернизма.

В целом «Весна на Луне» — это прекрасная смесь грустной сатиры и теплого юмора в стиле Кати Метелицы и Маруси Климовой вкупе с нежной скрупулезностью Бруно Шульца, когда речь заходит о педофилии. Услышим также упомянутого Булгакова с Ильфом и Петровым, когда автору нужно поддать коммунальной мифологии, и тогда «в горле унитаза грохотала магматическая лава и пели неисправные трубы», и мифологического Пригова с его замечательным романом «Живите в Москве» как матрицы любой этнографической мистификации. У Дмитрия Александровича, помнится, Москву атакуют гигантские змеи, недобитые в «Роковых яйцах» Булгакова, а героине «Весны на Луне» мерещатся двухголовые мужчины и волосатые женщины в богадельнях нашей с вами советской литературной родины.

Причем, метафизика того же Венедикта Ерофеева из «Москвы — Петушков» («Был в Штатах! И не видел там никаких негров!») здесь расплетена на ее бытовые составляющие: «Иногда наступала зима. Наступала она в нашем городе крайне редко, насколько я помню, в детстве моем было всего две-три зимы, а все остальное — просто насморк». А разве много зим мы помним из нашего детства? По крайней мере, негров там точно не было. А вот «национального» шарма всегда хватало с лихвой, в этом автор романа права. «Под плесенью кокетства, — стенографирует ее героиня с упорством советского историка культуры, — скрывалась белогвардейская романтика, красные шаровары музейных гетманов прикрывали внутреннее зияние, а тени гоголевских бурсаков, всеми забытые, шныряли по пустырям в тщетной попытке найти истории, из которых они выпали навсегда».

С одной стороны, проза Юлии Кисиной вполне годна для «малороссийского» экспорта. Ведь в ней, если речь о Киеве, то действие происходит обязательно на Крещатике, и героиня, позабыв на миг о «южном» контексте, вынуждена прозябать «в тех краях, где не рос виноград, а где росли в основном буряки и подсолнухи и где разводили коров и свиней на сало», рисуя вполне привычную для новогодних водевилей новейшего времени этнографическую картинку.

С другой стороны, в пестрых главках «Весны на Луне» — о школе, соседях, онанисте над Днепром и сеансах спиритизма с сумасшедшей подружкой — настолько все поэтизировано, и метафора порой так явно реализуется, что без школы московского концептуализма тут явно не обошлось. Да и просто без всесоюзной солидарности юных пролетариев умственного труда. «Детство-детство, будь ты проклято, — удрученно констатировал Асар Эппель в «Травяной улице». «Но самым ужасным было не детство, — уточняют в «Весне на Луне». — Самым ужасным было сожаление, которое появилось позже».

Но в том-то и дело, что позже уже ничего не было, все выросли. Папа так и не поставил в цирке «Гамлета» для слонов, мама не выучила украинский язык, а юная героиня на всю жизнь усвоила, что «бедность, одиночество, старость и незнакомые преступные мужчины с карманами, полными леденцов, лишь средство для нашего воспитания». И Луна, как объясняет автор романа, это, конечно же, Советский Союз, а уж читателю самому решать, действительно ли на темной ее стороне случилась весна его детства.