…Тупость ситуации в первой же сцене этого романа заставляет вспомнить русскую, не очень реалистическую, если честно, прозу. То ли критический, то ли кретинический реализм. Например, Платонов или даже Троцкий. У последнего разве не проза, скажете? А как же ранний Пелевин, чей «Чапаев и Пустота» вырос из революционных речей Льва Давидовича Бронштейна? В данном случае, а именно в романе «Бардо иль не бардо» Антуана Володина (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха), те же малопонятные фразы приказного порядка, желание обустроить весь мир посредством марксизма, тихий омут и окончательный извод диалектического материализма. У автора куча псевдонимов, но для этого романа со смертью пламенного революционера с хрестоматийным для истории революции именем Абрам Шлюм он выбрал «русского» Володина. Лучше бы, конечно, сразу Ульянова.

Про автора еще говорят, что это самый загадочный писатель современной Франции. И что он ведет своих печальных, банальных, выморочных, помраченных и замороченных героев путем Бардо — пространства-состояния, которое, согласно буддизму, в течение сорока девяти посмертных дней проходит человеческое «я», но на самом деле перед нами явная реанимация троцкизма-маоизма, неожиданно выродившегося в буддизм. Так, например, преследуемый в первой сцене герой живет в монастыре, где его, с говорящим именем Коминформ (в оригинале — упомянутый Шлюм), считают бодхисатвой. Он бы, возможно, и стал им, поскольку все раздал бедным, но дело Маркса-Ленина живет, как отмечалось, только в приказном порядке. То есть при явном тоталитаризме, а не в мире пофигизма, где Буддой может оказаться обыкновенный воробей. «Я должен был тебя активизировать в нужный нам момент… — печалится командир у тела агонизирующего героя. — Еще тогда… Но потом стены рухнули, а вместе с ними и мы… „Матрия“ мертва… Мировую революцию отложили на потом, на два-три столетия… А то и на четыре… Светлое будущее выкинули вон, как старую галошу…».

Оковы, как видим, рухнули не только в пролетарском гимне, но и на бренной земле, живущей, как оказалось, совсем по другим законам. Собственно, весь роман Володина и посвящен — несколько, правда, поздновато — этому самому удивлению перед многогранностью, мягко говоря, природы. Для контраста даны и сами персонажи — будто бутафорские куклы из далекого, в данном случае коммунистического, прошлого. Начальник-командир, зачищающий агентов-кротов по всему «революционному» миру, похож на «социал-демократа после фальсифицированных выборов; ему не по себе, он спрятал пистолет под полу своего жалкого пиджачка; ему бы хотелось, чтобы его не так сильно презирали, чтобы в нем видели верного слугу отечества, а не переметнувшегося шпика, который укокошивает своих бывших товарищей».

И поэтому главное в романе — это, конечно же, не описание былых отечеств, а путь отсюда — туда, долговатый период в 49 дней, который проходит душа после смерти. В христианстве ей надо подсвечивать поминальной свечкой путь, чтобы летела в правильном направлении, в романе — старый буддист читает над телом путеводитель в загробное царство, этот самый «Бардо Тхёдол», давший название книге Володина. (Признаться, «Бардо Тодол» звучит лучше, да и вернее, кажется, у Владимира Ешкилева в «Пластилиновой вороне, пластилиновой птахе» так даже зовут персонажа).

Но и здесь автор романа не унимается, до последнего (хрестоматийного, опять-таки) вздоха истории революции, представляя сцену смерти коммунара в свете классической драмы. По канону, умирающего тянут за руки дьявол во плоти (агент Коминтерна) и ангел (старик-буддист), тантрические речи о смерти перемежаются отчетами партийной ячейки. И тогда уже понимаешь, что «изысканный труп будет пить молодое вино», словно по канону «сюрреалистов», и перед нами чистейшей воды абсурд, когда над смертным одром читают первую попавшуюся под руку ересь мировой не революции, но литературы.