…Сказ в этом фантасмагорическом романе, искусно синкопированном грустной действительностью, чуть ли не былинный, выговор порой напевный, что отсылает по нынешним временам бренд-узнавания, конечно же, к «Кыси» Татьяны Толстой. Чего-то там замкнулось, если помните, в головах ее героев после ядерных катаклизмов, вот и перешло население на старорусскую певучесть и прочий воляпюк. Этак добротно, чинно, с расстановкой гуторят и в «Логопеде» Валерия Вотрина, но все сплошь людишки из бывших — в отличие от государственных толмачей воли государевой насчет произношения словес современных, которые ратуют за правильную речь. «Приходилось и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять, — течет неспешно жизнь главного героя. — Но забота жены его согревала. От ее пышных, исходящих паром оладий в нем проходил разлад, наступал мир в душе».

Короче, если помните из уроков риторики про камни во рту оратора для улучшения дикции, то в «Логопеде» все вроде бы все точно так же, только без камней. Ну не выговаривает революционную букву «р» номенклатурная элита в романе Вотрина, и что? Во-первых, их же ведь тридцать две, как восклицал герой советского фильма с фефектами фикции, работающий логопедом в поликлинике «на улице кой–кого». А во-вторых, верное использование правил орфоэпии по сюжету определяет социальное положение граждан. Главные чины здесь, конечно, с кашей во рту, и ничего вроде бы правильно не выговаривают, да между собой, тем не менее, вольничают, ну так на то она и номенклатура, чтоб разницу нутром чувствовать и ересь искоренять.

Как видим, не обошлось также без «Дня опричника» Владимира Сорокина в послужном списке генеалогии жанра. И методы по искоренению ереси уж очень похожи, и бюрократов-опричников не счесть, поскольку необходимость контролировать соблюдение правил пускай даже не совсем родной речи создает развитую систему надзорных и регулирующих органов. О, их в обществе недалекого будущего, описанного в «Логопеде», хватает с лихвой! Чего только стоят специализированные исправительные дома для неугодных (исправдомы) и речеисправительные курсы для кандидатов в партию. Одному из них на этих самых курсах вполне официально пообещали вырезать язык, если он не перестанет шепелявить. Его фамилия была Шельпишев, он произносил ее «Сельписев», и над ним смеялись. Но языки в романе режут и за меньшую провинность.

В целом, среди цехового разнообразия ученых сюжетов этой занимательной лингвистической антиутопии весьма мастерски выделены две линии повествования: тонкая красная и жирная белая, словно слетевшая с недавних несогласных митингов, где гласные смешались с фрикативами, паллиативами и общим потоком грассирующего обличения власти. В «Логопеде» все проще, здесь война и мир живут в одном толковом словаре нового языкового пространства — словно народ и интеллигенция, обедающие в разных ресторанах. И это не тонкий намек на толстые концептуальные обстоятельства, поскольку автор не прельщается соблазнительной в подобном контексте реализацией метафоры в духе сотворения какого-нибудь Славы Капээсес, и один из логопедов-изгоев в романе, действительно, содержит харчевню, в которой оттягиваются после работы блюстители правильной орфографии. То есть, классических заплывов в недавнюю историю здесь в меру, особых каламбуров не наблюдается, и пародией сей роман на ту же Толстую, Сорокина и Быкова с его «языковой» трилогией и «Списанными» вряд ли назовешь.

В «Логопеде» просто взят образец советского управленческого механизма, чьи идеологические составляющие — от Союза писателей до жилищной конторы — во все времена были филиалами более внутренних органов государственного организма, и показаны его историко-филологические частности. Логопедические семьи и простые, секты болтунов и правовые акты с министерскими циркулярами («учитывать все “варианты» написания слова «переломный», а именно «пелеломный», «перевомный», «пегеломный», а также иные, не запрещенные законодательством”), еженедельник «ПравИло», государственные орфоэпические экзамены и прочие официальные святыни, разрушающие государство изнутри.

Главный герой романа, логопед ІІ ранга Юрий Петрович Рожнов — не из самых жестких сторонников государственного вмешательства в орфоэпическую сферу, хоть каждое его заседание начинается принятием присяги председателем комиссии, которая зачитывается стоя: «Я, Юрий Рожнов, на посту председателя логопедической комиссии обязуюсь соблюдать чистоту языка и образцово следить за священными нормами…». Он, собственно, и соблюдает, даже наедине с самим собой общаясь соответственно с государственными нормативами: «Неполядок. Где дволники? Ублать мешок! Лазвелось мусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталые влемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь как плимелзло». А по ночам ему снится несчастная буква «р», которую он, как котенка, поит молоком из блюдечка.

И вроде бы тишь да гладь посреди словарного благолепия в данном государственном случае наблюдается, и сплошной Салтыков-Щедрин, не меньше, и зря мы тут о каких-то постмодернистах толкуем в качестве примера подражания. И всего лишь старый попугай, как у Высоцкого, даже будучи лояльно названный Ломуальдом, громко и идеологически неправильно вопит на кухне нашего героя: «Порррядок! Порррядок!», да ученые мужи на заседаниях логопедических комиссий по приему в кандидаты наук вынуждены прибегать к «грязному» языку. Причем проходят эти комиссии в духе визита логопеда из вышеупомянутого фильма «По семейным обстоятельствам»:

— Скажите «рыба».

 — Рлыба.

 — Скажите «рак».

 — Рлак.

 — Скажите «шибболет».

 — Гм. Рудольф Иванович, не сейчас. Кандидат, произнесите «агропром».

 — Агрлопрлом.

 — Ну что ж. Теперь скажите «порядок».

 — Порлядок.

 — Гм. Ну что ж…

Но язык, как известно, живет, где хочет, и антигерои в романе «Логопед» также случаются почти из ниоткуда. Из приличных, вроде бы, семейств, где либеральные взгляды на язык весьма и весьма сильны, вплоть до ухода из этих самых семейств в неблагодарный народ. Как и поступает второй по главному значению герой романа с говорящей фамилией Заблукаев, который не мог больше терпеть, как учительница в школе лепечет, мол, «в своей повести “Барыфня-крестьянка” А.С. Пуфкин показал…». И оттого страстно желает стать логопедом и на законных основаниях выступить против порчи языка, которую все называют «развитием». Борясь с злоупотреблениями и перегибами, до диссидентских «чекуртабов» и «чепьювинов» (в пику официальным «исправдомам») он, правда, как Вадим Шефнер в «Девушке у обрыва», не додумался, но другим путем, словно пламенные революционеры прошлого, все–таки пошел. Не просто разговаривая дома на народном языке и читая старые книги, как их переписчик в той же «Кыси», а вовсе подавшись в половые — в ресторан, где обедают государственные языковые чиновники.

Страшно, не так ли? Нет, подсыпать яду в водку партийцам он не стал, и попросту забалтывал кухонный персонал до колик, за что прозвали его Лева-Болтолог, но раскрутить кое–кого на задушевную беседу ему удавалось. Так и узнал он, бедолага, простые истины о том, что говорить надо не по писаному, а на родном языке, а если уж писать, то, извиняюсь, по большому, как учили автора этих строк на творческих семинарах в Литературном институте. После, конечно, работа в газете и очередное прозвище «проштрафившегося логопедика», поскольку все вокруг него виновны в умственной деградации общества, а он как раз за чистое тело правильной речи. Ну, дальше все как у людей: оппозиция, вотум недоверия, обличающий съезд. И эмиграция для несогласных и прочих, мечущих междометия в спину революции. Короче, какую страну развалили, и рады. То есть, гады, конечно. Хотя, в «Логопеде» все несколько иначе. Там неизменно «дуб — делево, лека — Волга, поэт — Пуфкин», а несогласных либо в эмиграцию, либо на перековку. Поэтому пускай лучше все–таки «селедка», а? Иначе роману Вотрина, словно страшному сну, никогда не закончится мирным доминошным выкриком «Рыба!».