Эссе о театре российского философа-марксиста, специалиста по теории искусства Виктора Григорьевича Арсланова

Как, может быть, никакой другой вид искусства, театр в наши дни демонстрирует то, что условно можно назвать моральной победой бандита, которой ознаменовался наш российский «майдан» 1991 года. Театр, подобно симфонической, например, музыке, классичен по своей сути, а в классическом искусстве не все позволено. Представьте себе, что, исполняя симфонию Моцарта или Бетховена, музыканты встали бы и показали публике свой зад. Что бы это было? — “Современное” искусство.

Помню впечатление от постановки Олегом Ефремовым «Бориса Годунова» в годы правления «царя Бориса» (Ельцина): в такое моральное падение театра невозможно было бы поверить, если не видел его своими глазами. Да, театр в те годы находился в катастрофическом положении и от финансовой поддержки «царя Бориса» напрямую зависело его физическое выживание, но был еще один новый хозяин — массовый посетитель театра. Однако бандиты ведь в театры не ходили? Впрочем, вполне могли (те самые культурные бандиты из числа бывшей интеллигенции, которые в мгновение ока превращались в олигархов), если «не спали», в отличие от большинства робкого и неинициативного населения.

И какую же музыку заказывали бандиты? А они заказывали, даже если ни разу в жизни в театре не были. Зачем надо было персонажу пушкинской трагедии в постановке Олега Ефремова выставлять свой зад и демонстрировать его публике? Просто для того, чтобы позабавить ее, новую публику, с ее новыми вкусами и предпочтениями? Нет, по прошествии почти тридцати лет с того памятного посещения МХТа мне видится в этом «театральном» жесте нечто символическое — только так, демонстрируя свой зад не только в прямом, но и в переносном смысле, можно сегодня добиться успеха, причем не только в театре, не только в искусстве, но и в науке тоже — исторической науке в первую очередь. Иначе кто же вас будет читать, кто будет ваши спектакли смотреть? — Одни только несчастные лузеры.

«Современность» осенила своим крылом и московский Малый театр — больше, чем какой-либо другой московский театр, придерживающийся в наше время традиций классики. Актер, который играет Мамаева в спектакле по пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты», в одной из сцен застыл в позе с устремленной в будущее рукой — как скульптуры Ленина советского времени. В 2002 году, когда проходила премьера, свежа была идеология, исчерпывающим образом отвечающая на вопрос, кто во всем виноват: «…большевики, Ленин, может быть, немцы, а то и жиды, чего он еще не решается сказать» (он — это наш национальный кумир, вождь и пророк А.И. Солженицын). Более двадцати лет прошло, но до сих пор число тех, кто верит, будто революции делаются на немецкие или еще какие-нибудь деньги, не уменьшилось, а, пожалуй, даже увеличилось. И, кажется, не без основания. Но не следует путать революцию с “майданами”. “Майдан” — это справедливый, как правило, протест, который удалось превратить в поддержку тех, против кого он был направлен. Без денег (не только немецких!) такой фокус — превращение революции в “майдан” — проделать действительно трудно.

Вот, может быть, самое важное, что в наше время всем, кто хочет жить своим честным трудом, надо понять: власть имущие научились бунт, обращенный против них, превращать в поддержку для себя, чтобы грабить безнаказанно и жить припеваючи. Чем обернулось для Польши рабочее движение, возглавляемое «человеком из железа» (фильм Анджея Вайды), рабочим вроде бы вождем? Лех Валенса привел к власти тех же самых господ, которых мы видим после нашего «майдана» 1991 года. Но вдохновители российского “майдана” были либералы, они дали свободу, к которой, увы, народ был не готов, — вот и результат…

«Ни мне, ни вам, читатель, не запрещено обедать на золотом сервизе; к сожалению, ни у вас, ни у меня нет и, вероятно, никогда не будет средства для удовлетворения этой изящной идеи; потому я откровенно говорю, что нимало не дорожу своим правом иметь золотой сервиз и готов продать это право за один рубль серебром или даже дешевле. Точно таковы для народа все те права, о которых хлопочут либералы» — так писал один из современников А. Островского. Но его мысль примитивна, под стать ему самому, «лузеру»: «ничтожество» русской «революционной демократии» 1860-х годов несомненно для всех порядочных и свободомыслящих людей, особенно после знакомства с романом Набокова «Дар», в котором издевательски и совершенно неправдиво изображена жизнь Чернышевского. Разве право, которое все получили после 1991 года, — право свободно говорить обо всем и о ком угодно, — это пустяки? Нет, не пустяки, а необходимое условие всякой действительной свободы. Революционные демократы, между прочим, всегда и во все времена выступали против цензуры, явной или скрытой. Это — азбука демократии, без которой она превращается в свою противоположность.

Так о чем же пьеса Островского? Прежде всего о том, что если нам снова будет дана та свобода, которую мы обрели после 1991 года, то результат окажется тем же самым, что был и после свобод Веймарской республики, — иного не дано. Но вовсе не потому, что свобода (например, отсутствие цензуры), как давно уверяют нас всякого рода бесогоны, — это зло. Свобода слова — благо, и его не дают, его берут, а «сверху» может быть дано только бесправие.

Но сейчас господствует другая точка зрения: слишком много свобод было в Веймарской республике — вот и результат. Известно, что такова логика всех мракобесов прошлого и настоящего, но почему так легко убедить в этой лжи «народные массы»? Потому, что воплощением российской демократии образца 1991 года стал Глумов у Островского. Фамилия говорящая: человек умный и человек глумящийся — над глупостью власть имущих, над бюрократией, или, говоря языком ельцинского времени, «партократией», а сегодня он, современный Глумов, глумится над пресловутыми олигархами, жуликами и ворами… «Для Островского-просветителя в истории Глумова заложен ужасный разочаровывающий смысл: эпоха реакции не только поощряет глупцов — ретроградов и либеральных болтунов, мнящих себя руководителями общественного мнения, но даже умных и даровитых людей способна толкнуть к проституции ума, разложению личности, духовному предательству». [Из комментария 1974 года либерального марксиста В.Я. Лакшина к полному собранию сочинений русского драматурга XIX века].

Островский подчеркнуто карикатурно изображает господ положения своего времени именно для того, чтобы вполне выявить обратное первому впечатлению: они вовсе не дураки, эти смешные негодяи. Секрет в том, что им выгодно казаться дураками, а на самом-то деле они мудрецы почище Глумова. Они поняли то, чего до сих пор не могут понять наши современники, неглупые, стремящиеся к справедливости, свободе, одним словом — либерально настроенные. Разоблачение подлости и грязных закулисных делишек всей этой компании не страшно. Испуг у них, конечно, был, но только в первый момент — и по глупости, по недомыслию, по простоте, свойственной даже мудрецам. Но в финале пьесы они от этой своей «простоты» избавились, они стали настоящими мудрецами, поднявшись до уровня современной политтехнологии. Самая умная и самая успешная политтехнология нашего времени прочно основывается именно на той истине, которую знают все, — даже самые темные люди в самой темной провинции, но не знает или не хочет знать мыслящая и либерально настроенная интеллигенция. Ей, интеллигенции, кажется, что истину никто, кроме нее, не знает, и стоит эту истину обнародовать, раскрыть перед слепым народом — все рухнет, а правда восторжествует.

Так, все прекрасно знают, что самые богатые и занимающие высокие государственные посты люди уклоняются от уплаты налогов. Ну кто же поверит в те декларации о ежегодном доходе и имуществе, которые представляются на всеобщее обозрение? Так зачем же открыто врать? Вот тут и может помочь пьеса Островского — понять высшую мудрость современной государственной политики. Мудрость эта — наша реальная национальная идея. Да, именно та русская идея, которую якобы все ищут, но до сих пор найти не могут. А она — вот, перед нами, и все ее знают, но только работающей и эффективной эта идея будет при условии, что на словах нужно утверждать прямо противоположное тому, что делается в повседневной и всеобщей практике. Герои пьесы Островского вполне владеют этой национальной идеей, и потому они — мудрецы. Глумов лишь к концу пьесы вполне поднимается до всеобщей народной мудрости.

Совершенно необходимо для процветания нынешнего государства, чтобы всеобщей стала эта истина, чтобы все в нее уверовали прочно и навсегда, а она, в сущности, проста и заключается в убеждении, что все без исключения — врут, все — негодяи, так было — и так будет, иного не дано. Говорить, правда, вслух об этом нельзя. Не потому, что она страшна, эта истина, нет, она вовсе не страшна: просто сказавший ее вслух обнаружит недостаток своего ума. Говорить о всеобщем воровстве и жульничестве, о том, что самые богатые и влиятельные люди в государстве не платят налогов, — значит нарушать общественный порядок, расшатывать лодку, в которой все сидим. Но это еще не все — к сказанному подразумевается важное дополнение: говорить и писать об этом всеобщем негодяйстве положено только тем, кому «положено» это говорить и писать, изображать все это на сцене — или представлять в церкви, подобно Манефе (воплощению лицемерной веры в пьесе Островского). Это такой ритуал — разоблачение (особенно этот ритуал популярен на современном Западе). Делать это надо талантливо, не всякий сумеет, не каждому можно доверить. И не только говорить и изображать — можно даже в самой реальности бунтовать, и бунтовать не на шутку, а всерьез, с разбитыми витринами и перевернутыми горящими автомобилями — и все же это будет только обязательный ритуал, необходимое дополнение («опасное восполнение» Жака Деррида) к власти Крутицкого и Манефы. Правда, это будет уже не русская, а французская или итальянская, британская, американская национальная идея. Они далеко вперед нас ушли, нам их догонять так или иначе придется.

Кстати, в Малом театре Крутицкий — не старик-ретроград, как у Островского, а довольно еще молодой атлет, поднимающий внушительной тяжести гири на утренней гимнастике и бегающий для здоровья по утрам. Он — сила, и не только физическая. Он — сила, пока разоблачать его будут Глумовы. Но кто же они — современные Глумовы, умные и даровитые, но… «Маменька, вы знаете меня: я умен, зол и завистлив; весь в вас». Так же зол и завистлив, как все господа положения — ретрограды крутицкие, либералы городулины, учителя жизни, философы мамаевы. Мечта умного Глумова — занять место глупого и нехорошего, с его точки зрения, Крутицкого (или хотя бы “втереться” в общество Крутицкого), а все остальное у него — слова, в лучшем случае — самообман. «Общество спектакля» может интегрировать в себя любой бунт, любые разоблачения, если они идут от Глумова. Но разве Глумов не правду говорит про негодяя Крутицкого? Увы, в “обществе спектакля” правда Глумова уже не страшна — ведь ее все знают, и она бессильна, она ничего не может, о нее все вытирают ноги. Глумов только об этом не знает — пока еще не знает или знать не хочет.

Получается, выхода из «общества спектакля» нет? Да, такова всеобщая, уже не национальная русская или американская, а интернациональная идея современности, озвученная Ги Дебором[Автор бестселлера «Общество спектакля».]. Впрочем, он только подытожил то, что уже было сказано Ницше, Франкфуртской школой, Хайдеггером или более близким нашему времени Мишелем Фуко… Нет правды на земле, но нет ее и выше. И свободы тоже нет, потому что свобода — это способность постижения истины, а истины нет (не правды Глумова, а абсолютной, высшей, философской истины нет — той, которую искали Платон, Гегель и Маркс, той, без которой человек не может быть счастливым и свободным). Осталась единственная свобода и истина — говорить, что никакой истины на самом деле нет, есть только великое Ничто — как у Хайдеггера и Сартра. Бытие и истина Бытия — это Ничто, вот и все. Так в пьесе Островского думает не только либерал Городулин и консерватор-государственник Крутицкий, так думает и их бесстрашный разоблачитель Глумов.

Власть ретрограда Крутицкого и либерала Городулина держится на терроре — обыкновенном государственном терроре и терроре моральном, на убеждении, что ни истины, ни свободы, ни совести нет. Вы думаете, легко заставить их платить налоги? Что для этого требуется? Потребовалась Октябрьская революция — не менее того. А война (Первая мировая) создавала особо благоприятные условия для казнокрадства и для того, чтобы уходить от налогов (это даже поклонник русской империи Солженицын признает и красочно описывает в своем “Красном Колесе”). Вот строки из статьи В. Ленина «К населению», опубликованной в «Правде» 19 (6) ноября 1917 г.: «Кроме строжайшего учета и контроля, кроме взимания без утайки налогов, установленных раньше, никаких других мер правительство вводить не хочет» (советское правительство, заметьте). Только и всего! Заставить платить налоги… Но попробуйте заставить! Попробовали — толстосумы пошли войной на свой же народ, на обожаемую ими мать-родину, призвав на помощь весь Запад — и своих союзников в Первой мировой (Англию, Францию, США), и своих врагов (Германию).

Террор, о котором рассказывает пьеса Островского, террор в том числе и моральный, философский, так сказать, а не что-нибудь другое, прижимает к земле и не позволяет поднять голову тем, кто попытается на деле сделать так, чтобы все в России, например, платили налоги со своего реального дохода. Почему же именно террор? Не будь этого террора, каждый мог бы спросить: а каковы источники дохода, благодаря которому вот эти дворцы вокруг Москвы построены? Каждый! А не только Глумов в своем разоблачительном дневнике. И — не вообще пожурить, так сказать, нехороших богатеев, а конкретно всех — и каждого спросить, а ответить заставить — в суде (народном, естественно). Но не было такой цели у разоблачителя Глумова — в этом смысл пьесы Островского. Ведь террор этот существует в том числе и благодаря всенародно усвоенной истине, гласящей: все воры, все негодяи, иначе быть не может. Так было — и так будет. Такова правда Глумова, а другой ведь правды нет, не так ли? Значит, как жили, так и будем жить, ничего изменить нельзя.

Но почему же находятся все–таки те, кто ходит на старомодные пьесы Островского и от души смеется, глядя на проделки Крутицкого, Городулина, Манефы, смеется, внимая и якобы сокрушительной правде Глумова? И что за смех пробуждает театр Гоголя, Островского, Мольера? Бывает, смеются утробным смехом и на спектакле по пьесе Островского. Но можно слышать (слышал во время спектакля, о котором рассказываю) и сегодня какой-то другой, особый смех, не тот, что слышим вокруг и всегда в наше время. Он скрывает в себе очень горький и даже страшный смысл: господа, вы приняли Глумова в свои ряды не от хорошей жизни — вам пришлось это сделать, потому что правды скрыть уже нельзя, она до самых темных медвежьих углов добралась. Ваша победа, ваш триумф — в том, что самую страшную правду о себе вы сделали безопасной, вы лишили правду всякой силы, она стала всеобщим лицемерием. Это ваша победа? Без сомнения. Да, вы не можете быть победителями, если не распинаете истину, то есть, говоря языком средневековых теологов, самого Бога. Сила ли это? Да, это ваша сила, и пока сильнее никого, чем вы и ваша власть, нет; даже Бога, в которого, может быть, веруете, вы не боитесь. Но есть и обратная сторона вашей силы. Она, например, в том, что защищает вас Манефа, без нее вам не обойтись, она прочно, неразрывно связана с вашей властью. Манефа и Мамаев — ваш Кант и ваш Гегель. Больше того, Манефа и есть ваш единственный и подлинный Бог. И с такими духовными вождями, с таким Богом вы вообразили себя мудрецами? Нет, кто-то явно смеется над вами, но это — не Глумов.

Самое страшное начинается тогда, когда правда уже не страшна, когда она самым мудрым мудрецам представляется несуществующей, условным мифом, заблуждением метафизиков-идеалистов, религиозным утешением, духовным опиумом, необходимым для управления толпой. Самое страшное, когда не только мысли в голове, но и свободы мыслить и свободы действовать нет уже ни у кого, но особенно — у господ положения. Какую свободу и какую правду они могут дать, если ни свободы, ни правды нет у тех, кто эту свободу якобы дает народу? Какую? Да ту самую свободу, которую получил народ и в Веймарской республике, и в России 1991 года.

Ни свободы, ни правды не было в «разоблачениях» Глумова, не было прежде всего потому, что сам он — человек несвободный, хуже того — и не знающий, что такое правда и свобода. Для того чтобы быть способным понимать, знать правду, надо быть совершенно иным человеком, а умный, без сомнения, и свободно, как ему кажется, действующий Глумов, на самом деле способен только распинать правду. Он выполнял «социальный заказ» Крутицкого и Городулина уже тогда, когда втайне от них писал разоблачающий их проделки дневник, — разумеется, неведомо для себя выполнял этот заказ. И этот же «социальный заказ» будут затем выполнять бесстрашные разоблачители «буржуазного мира» Ницше, Адорно, Маркузе, Фуко и Деррида… Они, конечно, не воруют все, что плохо лежит, как Манефа, но всеми ими руководит некая невидимая и таинственная сила, заставляющая их писать столь же искренне и с таким же разоблачительным пафосом, как писал свой тайный дневник Глумов: нет на самом деле ни правды, ни свободы в этом мире — все обман, все ложь, все — только проделки Манефы. Только Манефа и есть, а более нет ничего, она, Манефа, — бог этого богооставленного бытия. Бог умер — вот единственная и несомненная, абсолютная истина «современности», на разные лады расцвечиваемая в меру их таланта умными и глумящимися мыслителями, начиная с Ницше и вплоть до…

Но тут начинается второе действие того спектакля, который уже не на сцене театра, а в самой реальности.

Победив и распяв правду-свет, отраженную в мировой классике, на кресте современной культуры — и массовой, и элитарной, авангардистской — вы же Гитлера на свою голову сами призвали, как это было во времена Веймарской республики. Настоящий, подлинный фашист — тот, в душе кого не осталось ничего, одна бездонная черная пустота, пустота «Черного квадрата» Малевича, наполненная мистикой, суеверием, оккультизмом и просто махровой глупостью вроде той, которая воодушевляла Гитлера: во всем виноваты евреи, ну еще и большевики в придачу. Смотрите фильм Висконти «Гибель богов», — правда, если поймете его, вам будет уже не до смеха.

А почему же смеется А. Островский, демонстрируя ту же, кажется, правду, что и в фильме Висконти? Потому что впереди у России были иные события — они всему миру продемонстрировали, какие же все–таки фантазеры эти крутые пацаны Крутицкие в союзе с Глумовым, фантазеры и «утописты реакции» (Мих. Лифшиц). Мир, в котором мы живем, на самом деле не такой, каким они себе его вообразили — люди умные, злые и завистливые. Бытия они не слышат, не знают, забыли о бытии. Не хайдеггеровское, конечно, тут имеется в виду Бытие (мистическое и непонятное), а то реальное бытие Маркса, которое всех нас выводит на сцену жизни — и дает нам свободу сыграть свой спектакль, делает людей, по словам Маркса, одновременно авторами и актерами драмы своей жизни. Объективное бытие в философии Маркса, в отличие от конечного “вот-бытия” Хайдеггера, — бесконечная в своих возможностях природа, и редуцировать эту бесконечность ни одному конечному существу не по силам, рано или поздно это бытие явит себя — в делах настоящих революционеров, людей умных, но не злых и не завистливых. Два первых подлинных революционера мировой истории — Сократ и Христос, признал Гегель в своей «Философии религии».

А если задаться вопросом, что такое искусство и чем оно отличается от разоблачений Глумова, то ответить можно примерно так: это перспектива, благодаря которой мы избавляемся от господствующей, грозящей чудовищными последствиями глупости и обретаем нормальное человеческое зрение. И обретаем свободу — подлинную свободу: не свободу топтать ногами правду, а свободу постигать ее. Отзвук, отражение правды-свободы, правды бесконечного бытия — у Сократа, Христа, Спинозы, Маркса, иначе говоря — у тех, кто были революционерами в подлинном смысле этого слова, ведь революция — это возвращение бытия к своим основам, а истина — возвращение реальности к ее самообразу, как писал в свое время шеллингианец А. Галич (Говоров), лицейский наставник и друг А. Пушкина.

Смех, пробуждаемый Островским, — это победа человечности, когда есть еще шанс победить сплоченную власть двух церквей, заключивших между собой негласный союз, власть Манефы и Крутицкого с одной стороны, а с другой — их разоблачителя Глумова — без пролития моря крови.

Бывают остроумные, злободневные переделки классики, но самое умное — понять ее внутренний смысл, и если переделывать, то в духе этого смысла, который больше того, что способна выдумать наша конечная голова.