Можно встретить мнение, что негативный и даже травматический опыт оправдывает то, что он играет важную роль в понимании жизни. В таком контексте те, кто избегает негатива осуждаются за то, что они избегают жизни вообще. Эта статья критикует такой взгляд, который автор обозначает интуитивным витализмом, видя его корни в телеологии Аристотеля, апроприации категории «жизни» биологией и взглядах Бергсона.

Апроприация категории «жизни» биологией — это одна из наиболее незаживающих и болезненных ран философии. Как минимум, континентальной, в которой до сих пор возникают попытки описывать жизнь фундаментально, но через вненаучный дискурс.

Суть проблемы давно известна. С момента, как оформляется наука о жизни, философия во многом лишается права разговаривать о жизни как таковой, вместо этого за ней остаётся анализ суррогатов: социальной жизни, культурной жизни, политической жизни, тематики жизни в искусстве, «жизни» как термина и так далее. Условной точкой разделения становится так называемый витализм — теория из времён, когда философия ещё не была строго отделена от науки.

Исходный тезис примерно таков: есть нечто не анализируемое, но до какой-то степени очевидное, которое делает жизнь жизнью. Под «нечто» могут подразумеваться всякие энергии, магнетизмы, витальные силы, душа, дух, воля и прочий Élan vital. Виталистическая модель в минимальном смысле строится на объяснении биологической жизни через некоторую сущность, которая как правило постигается иррационально и непосредственно (но поскольку основной жанр виталистов — это текст, то и опорная сущность в некоторой степени умопостигаема, что с самого начала делает позицию эпистемологически противоречивой). В таком смысле к виталистам можно причислить Монтеня, Паскаля, Гёте, Шиллера, Дильтея, Зиммеля, Шопенгауэра, Шпенглера, Ницше, Батая, в отдаленном смысле Пирса с Джеймсом и многих других авторов, обращающихся к похожим ходам.

Для простоты скажем, что идейно витализм мог бы возникнуть уже в Античности через телеологию Аристотеля, у которого всё живое имеет внутреннюю цель, которая в известной степени организует то, как это живое будет жить. После того, как Дарвин отправляет телеологию в биологии на свалку истории, то возникают нетелеологические формы философского витализма. Рассмотрим два ярких примера: ницшеанство (философия жизни) и экзистенциализм. Эти направления отличны тем, что, начиная рассуждения о ныне дозволенных философии суррогатах жизни (культуре, обществе, политике), они прорываются к теме жизни как таковой — предмету изучения, отошедшему биологии. Ницше с философами жизни отдается рассуждениям о сверхзадачах существования, воле к власти и дионисийском начале. Экзистенциалисты совсем беспалевно маскируют рассуждения об эзотерических витальных силах под экзистенцию, отношения с бытием и персонализм.

Когда мы хотим понять представителей этих прекрасных направлений, то перед нами возникает развилка. Первый путь: признать биологическую монополию на анализ жизни как таковой, и тогда вышеописанные теории становятся анализом суррогатов жизни. Следствием этого оказывается то, что тогда Ницше с Хайдеггером с трудом могут быть признаны фундаментальными мыслителями, скорее кем-то более близкими к теоретикам культуры и творцам мировоззрений. Второй путь: считать, что здесь всё-таки описывается жизнь как таковая, что означает (большее или меньшее) несогласие с научной картиной мира, но даёт шанс этим философам быть воспринятыми в качестве фундаментальных.

Нетрудно заметить, что с экзистенциалистами более-менее конвенционально выбирается первый путь понимания. Сартр и Камю часто трактуются как письмо в определенном настроении: вариант мировоззрения, подчиненного более обоснованным философским и научным теориям. Это компромисс — мы не относимся к таким направлениям достаточно серьезно, чтобы раскритиковать «раз и навсегда», но и из–за этого же не можем сильно восхвалять, оставляя их в зоне литературного и метафорического придатка к западной философии.

В случае Ницше и Хайдеггера наличествует эклектика между путями понимания: в среднем о них говорят так, будто бы они сказали что-то о жизни как таковой, но в большинстве случаев это не будет сопровождаться настаиванием на том, что хайдеггерианское понимание смерти — это истинное понимание, в отличие от биологического, а ницшеанская воля к власти — это истинная теория мотивации, в отличии от той, которую нам сообщают психологи. Здесь вскрывается большая тайна философии — имидж вышеобозначенных корифеев проистекает из двусмысленной игры, где они одновременно еретики и смиренные овцы, следующие за мессией сегодняшней эпистемы.

Это долгое введение нужно для того, чтобы прояснить контекст, в котором я задаю вопросы. Есть ли сегодня направления философии, которые предполагают второй путь понимания? То есть, по сути предлагают альтернативные (биологическим) понимания жизни как таковой?

Мой ответ: определённо. Вместе с тем сегодня суть этих направлений чаще всего сокрыта. Чтобы их обозначить я буду говорить об интуитивном витализме. Это теории и подходы, которые соответствуют базовому положению витализма и претендуют на разговор о жизни как таковой вне биологического дискурса. В то же время они хронологически существуют в ситуации, когда витализм в науке считается определенно пройденным этапом и устаревшей теорией. Следовательно, интуитивные виталисты находятся в щекотливом положении: они не могут последовательно репрезентировать свои идеи, не будучи заподозренными в антинаучной ереси, а поэтому намеренно замалчивают проблемные места. В то же время лихой наскок научного детерминизма (уподобляющего организмы сложным механизмам) — всё ещё вызывает скандал и возмущение человеческого нарциссизма, так что фан-базу виталисту собрать несложно.

Где начинаются проблемы?

Чтобы понять, как витализм был завуалирован и замаскирован в целом ряде философских течений, обратим внимание на Анри Бергсона и его «Творческую эволюцию». Бергсон слегка модифицирует телеологический античный витализм, описанный в начале. Его элан виталь (так же известный как жизненный порыв или сила) — это всё то же внутреннее нечто, которое ведёт объект природы от простых форм к сложным. Только теперь у жизни есть не цель, а тенденция. И как удачно, что именно к росту и развитию.

Внимательно следим за наперстками, в которых Бергсон играючи перепрятывает витализм. Если у живого организма есть цель, то есть нечто внутреннее, что вынуждает его следовать этой цели — это и есть момент, где телеология предполагает признание какой-либо из форм витализма. Теория эволюции опровергает телеологию в биологии, говоря, что глобальная цель живого организма — это только видимость. Следовательно, «витальные силы» и другие внутренние непостижимые факторы, которые организуют жизнь — это также только видимость. Бергсон с этим соглашается, но делает типичный объективно-идеалистический шаг. Мол, хорошо, цель жизни — это только видимость, но эта видимость же существует и если она не является целью, то чем же она тогда является? Ответ Бергсона: тенденцией, длительностью и течением материи. Получается, что утверждение «цель жизнь — это лишь видимость» — это также лишь видимость, за которой скрывается объективная тенденция, которая приводит все эти видимости в нечто организованное, а не просто хаотичную иллюминацию иллюзий.

Повторюсь, это типичный шаг, на который идут многие объективные идеалисты — путём тонких спекуляций они из анализа вещей, принадлежащих онтологии несуществующих объектов, выводят наличие других вещей, которые принадлежат онтологии реальных объектов. Не мене интересно и то, что Бергсон умудряется сформулировать свою виталистическую теорию, через отрицание прошлых форм витализма.

Другие (в особенности последующие) философы местами отдалялись от виталистических интуиций. Структуралисты, гегельянцы и даже некоторые психоаналитики обнаруживали машинерию структур по ту сторону порывов и желаний. Хотя всё это и не уберегает от виталистических трактовок, как то же желание у Лакана, которое регулярно понимается как ещё одна «внутренняя штука», которая магическим образом организует жизнь субъекта. Тоже и с Делёзом, который биологизирует машины (жертвуя индивидуальным) и легализует чудесные «потоки», которые очень даже на руку всякому витализму. Учитывая, что после Бергсона витализм всегда декларируется с толикой самоотрицания, то как много людей сможет разглядеть в этих теориях и их трактовках альтер-биологию?

Главная проблема интуитивного витализма не в том, что люди внезапно осознают себя виталистами, а в том, что в их мышление проникают виталистические интуиции. И судя по всему, то, что эти интуиции вызваны противоречиями и заведомо неверными трактовками только идёт на пользу их распространению. При этом, как мы помним, проблема высказывания о жизни как таковой в условиях существования биологии решается не только через хитроумные теоретические спекуляции, но и через обращение к поэтическому и метафорическому языку (назовем это экзистенциальной стратегией).

Интуитивный витализм сегодня

В этой точке статьи я прихожу к тому, с кого она на самом деле началась — к Марку Вигиланту. Этот, пускай и не самый известный, но очевидно эрудированный и острый на язык автор, по всей видимости, строит свои тексты в том числе на самой проблематичной форме витализма. На интуитивном витализме, который вбирает в себя проблемы бергсонианского витализма и экзистенциальной стратегии рассуждений о жизни.

Вигилант достаточно часто отсылает нас к понятию жизни, не особо объясняя в каком именно смысле. Именно за читателем остается право решать: это речь про жизнь как таковую или про некий её суррогат. Но, опираясь на житейскую мудрость и штампы рассуждений о жизни, Вигилант обильно намекает на то, что речь всё-таки не о социальном, политическом, психологическом или культурном, а о том, чему всё это подчиняется — о жизни как таковой. Речь здесь и далее в первую очередь о таких текстах, как «Похвала негативу», «Первородная дискриминация» и «Противоречия современного дискурса о расизме».

Точно также, как существуют биологические редукционисты, в похожем направлении складывается мысль редукционистов альтер-биологических. Зачем нужны сложности эмпирически подтвержденных частных гипотез в области развития популяций и поведения индивидов, когда проще вырвать из философского контекста удобное понятие и положить его в основу всего? Это можно сделать с кем угодно: у Делёза можно позаимствовать аффекты и потоки, у Лакана — желание, эротизм у Батая и Барта, телесность у Фуко и Нанси. Если даже эти авторы и не претендовали на подобный объем их концепта — это мало кого заботит.

Вигилант — показательный пример автора, который способен поставить всё в подчинение понятию жизни, но понятой внебиологически. Отмечу, что нашего автора сложно сходу обвинить в романтизме (если только не считать за подобное пассажи про любовь и рационализм Европы). Он кое-где расставляет ссылки на ученых. Однако не может не смущать, допустим, переход от «эволюции» к прозрениям на тему сексуальных фантазий и харизмы (это какие-то новые научные термины?) за два коротких абзаца. Есть подозрение, что это намеренный прием создания ложной связи между одним и другим пассажем.

В упрёк Марку Вигиланту можно поставить и крайне манипулятивное оперирование любыми отсылками к животной составляющей человека. Ведь в одних случаях, он возносит (якобы) биологические проявления отдельных индивидов. И даже если они не очень приятны, намекает на их принятие — видимо нужно зажмурить глаза (или зажать нос?) и прочитать мантру: «Се ля ви»? И тут же в других эпизодах, он ругает оппонентов, за попытку «превратить человека в животное, которое знает лишь дрессуру». А когда автору наскучит эта красивая риторика, не назовет ли он жизнью с большой буквы прежде всего самые рафинированные и возвышенные формы культурного существования (вроде любимых фетишей Ницше — музыки, поэзии, гурманства, изощренных властных игр)? Вопрос риторический, но и подтверждение вы найдете в тех же текстах.

Наконец, самое очаровательное — это тотальность обобщения, превращающая всех недовольных раскладом сил в обществе в борцов с самой жизнью. Но коли уж решил стать последовательным вигилант-ницшеанцем, то почему бы не признать очевидное: обобщенная жизнь если борется, то очевидно лишь с самой собой, а точнее с отдельными своими аспектами. В такой перспективе вообще всякий борющийся, недовольный или даже избегающий чего-либо — полноправный агент жизни, ничем не лучше, и не хуже другого. Как говорится: если нет разницы, зачем платить больше?

Конечно, гадать, как именно он понимает жизнь — дело неблагодарное, но моя задумка в том, что интуитивный виталист, в принципе, и не обязан иметь чёткого понимания жизни. Критерий обнаружения его — очевидный отход от биологического понимания жизни, с сохранением настойчивых заверений в важности этой категории. В этом плане транс- и постгуманисты тоже, во многом, лишь на словах придерживаются рамок научного дискурса, а на деле отбрасывают важные для этого дискурса категории. То есть, витализм — это далеко не гуманизм. Что нам явственно и показал в своё время Ницше.

Если бергсонианские и делёзианские конструкции находятся под постоянной угрозой позитивистского разоблачения, то интуитивность Вигиланта даёт ему возможность при необходимости «переиграть ходы». Где-то при надобности согласовать свою позицию с научным дискурсом, как это было в тексте про расизм, где-то радикально отойти от какой-либо научности, как это было в тексте про негатив, где-то сделать социально-конструктивный заход через суррогаты жизни, как это было в тексте про ксенофобию. Вполне вероятно, что в ответ на это ироник Вигилант может провозгласить себя условным пан-виталистом, поддерживающим важность жизни во всех возможных форматах приложения этой категории к гуманитарным теориям.

Жизнь на самом деле

Главная проблема интуитивного витализма и то, что делает его, как и генеалогически предшествующие теории, несочетаемым с биологическим дискурсом, состоит в том, что он строится на достаточно банальной романтизации, как правило, негативных проявлений человеческого существования. Можно, конечно, столкнуться с настоящей психической травмой или шизофренией, а можно романтизировать эти термины, словно нашивки и значки у бойскаутов. И следом убеждать других в том, что куда большая проблема состоит в обществе, которое не одобряет подобные языковые игры.

Но сама «витальность» вышла из серьезного употребления — её различные вариации сегодня попросту не нужны, чтобы что-то достоверно и обоснованно сказать о жизни как таковой. Подобно «духу в машине» и соображениям аристотелевской физики в обыденном языке остаётся место для метафорического (с точки зрения науки) употребления «витальных сил». Вот только это далеко не каждый понимает. В каком-то смысле короля создаёт свита, а подобных авторов публика, что не улавливает сугубо метафорический смысл обращения к теме витальности. Подобно многим отжившим своё теориям, загробная жизнь витализма продолжается в обыденном языке — в привычных оборотах, языковом чутье, интуициях насчёт словоупотребления. Не зря старик Фейерабенд с неприкрытой неприязнью пытался доказать оксфордским философам, что здравый смысл сам по себе представляет заведомо ложную теорию.

Странно и то, что интуитивные виталисты исходят из прямо-таки железного морализма — нечто интуитивно аморальное или неблагое нормализуется через апелляцию к тому, что «это случается с каждым» и «так устроена жизнь». После нормализации же наступает наслаждение открытием «тёмной истины» человеческого бытия. Морализм здесь в том, что подобно тому, как Бог не создавал дурного, так и Жизнь не создает ничего, что не было бы нормой. Наряду с этим мыслительный репертуар виталиста знает много оттенков нормы, в том числе такие, которые лично ему не нравятся, а потому ставятся чуть дальше от эпизодически выбранного центра (коим оказывается другая сложная медико-биологическая категория, например, здоровье или адаптивность).

У интуитивного виталиста, вроде Вигиланта, всегда будет идеальный способ оправдания любой мерзости. Ведь если что-то может быть соотнесено с жизнью, то оно автоматически становится чем-то необходимым (а отсюда и, может быть, в чём-то благим). Например, ругая молодое поколение за то, что они избегают негативного опыта, Вигилант попросту апеллирует к тому, что негатив помогает понять жизнь и в каком-то абстрактном смысле это является долгосрочным благом. Но не будет ли позиция «снежинок» более рациональной, если взглянем на неё не через виталистскую интуитивную оптику, а через вполне банальное и вульгарное понимание жизни «по школьному учебнику»?

Избегать негатива, в том числе агрессивно — это для многих людей значит попросту делать свою жизнь лучше. В том смысле, что если богатство жизненного опыта — это не обязательно благо (а это очевидно так, ведь почему-то мало кто стремится к богатству опыта страданий и утрат), то «кэнселлинг», избегание и игнорирование того, что не нравится — это рабочая модель личного благополучия. Хикикомори — это идеальное выражение того, как скупость жизненного опыта оборачивается благополучием, хоть и в извращённо-субъективном смысле. Этому же в чём-то близка логика монашества и аскетов. Поэтому, стоит разделить: да, с точки зрения философии нерефлексивное и поверхностное отношение к миру — это не комильфо. С точки зрения жизненного благополучия — чем меньше оснований тебе необходимо, чтобы исключить из своей жизни то, что тебе не нравится, то тем проще и комфортнее тебе принимать решения (что в длительной перспективе и шанс на то, что ты лучше будешь жить).

В этом плане становится вполне понятно, что нежелание разбираться с аргументацией, отказ от рационального спора и дискуссий — это, непременно, некрасивые вещи, но напрямую проистекающие из того, что текущее поколение может себе их позволить. Оно ожидает иной уровень благополучия, нежели предшественники. Поэтому Вигиланту прежде чем бросаться в рассуждения о жизненной необходимости рациональности, стоило бы посерьёзней вникнуть в максиму: «Больше знаешь — больше грустный».

Сам Вигилант — большой любитель намекнуть на трюизмы в духе «думать полезно», но видимо только потому что подобный способ жить ему ближе. Однако ан мас не только неясно зачем жизни ещё и думать, но и в какой момент интуитивное непосредственное переживание жизни вдруг должно порвать с самим собой и перейти к обильным рефлексиям? Ведь по итогу может оказаться, что жизнь — совсем не то, что высвечивает дискурс с потоками и упругими сопротивлениями, а какая-нибудь ксенофобия окажется вовсе не нулевым естественным уровнем (скорее реакцией на среду).

Что же такое жизнь без виталисткого романтизма? На этот вопрос отвечает биология и ответы, если честно, на философский и обыденный язык не то чтобы хорошо переводятся. Ближайшие теоретические аналоги — это гедонизм и утилитаризм. Жизнь тяготеет к благополучию, которое до какой-то степени исключает культуру и, о ужас, интеллектуальное развитие. Немного странно говорить об этом напрямую, учитывая, что типовой образ, погруженного в житейские радости, гедониста от Античности и до наших дней — это далеко не разгульный интеллектуал.

Жизнь — это данность. Это то, что происходит. И причина тому — не витальные силы, энергии, желания или невероятная необходимость жизненного опыта. То, к чему тяготеет жизнь — это глубинная пассивность. Пассивность данности бытия. Достижение точки, в которой нужно будет делать меньше, чем вчера. Достижение общества, где благополучие будет связано с необходимостью меньшего жизненного опыта. Достижение состояния, когда благополучие стабильно и ради него не нужно тратить энергию попусту. В пользу этого говорит и то, что люди регулярно примерно так представляют утопию (от города солнца до посткапитализма левых акселерационистов).

Этот абзац взбесит любого интуитивного виталиста, но лишь потому, что сия интервенция вскрывает, что он тяготеет ко всё той же пассивности, но ввиду фактической её недостижимости вынужден грезить о благах напряжённой и безрезультативной активности. Если ты уже регулярно напряжен, то ты будешь более склонен оправдать свои усилия. Поэтому, чем менее благополучна жизнь, тем чаще о ней говорят с большой буквы. И чем более благополучна чья-то жизнь, тем меньше мы доверяем его рассуждениям о Жизни.

Автор текста: Марк Флагеллант.