Что общего между темой вампиризма и научной деятельностью Луи Пастера? Конечно, тема заражения, которая неявно начинает интересовать и беспокоить людей второй половины XIX века. Ведь они вступают в мир новых и быстрых медиа, где слова и образы все больше походят на вирусы, циркулирующие в отдельной популяции. Об этой связи рассказывает Иван Белоногов в своем цикле текстов о вирусологии специально для Insolarance.

В двухпредыдущих текстах мы рассмотрели ситуации, не дававшие вирусологии возникнуть: демонология, будучи запретной наукой, не позволяла изучать вирусы в Средние Века, а «табличная» эпистема эпохи Просвещения отдавала предпочтение представлению эпидемий как исключительно статистики заболеваемости. В то же время с XIV века государственный контроль стал строиться по модели карантина под предлогом защиты здоровья населения, что дало начало такому феномену как дисциплинарное общество. В связи с этим миазматическая гипотеза оказалась в привилегированном положении — более подходящей под нужды и методы государства.

Но прежде чем мы перейдём к следующей эпистеме, рассмотрим еще одну, достаточно показательную, историю об итальянце Ладзаро Спалланцани (1729-1799), который опроверг теорию самозарождения жизни (и сделал, конечно, ещё множество открытий).

Спалланцани вступил в спор с Джоном Нидхэмом, английским естествоиспытателем, который утверждал возможность самозарождения жизни. Для этого Нидхэм брал говяжий бульон, запечатывал, кипятил, а после, открыв, показывал с помощью микроскопа, что там имеются микроорганизмы. В свою очередь, Ладзаро Спалланцани перепроверил его опыты, показав, что тот кипятил бульон недостаточно долго, а потому в том просто всё еще содержались микробы, которые не успели погибнуть. Нидхэм в ответ на это объединился с графом де Бюффоном. Результатом их коллаборации стала «Всеобщая и частная естественная история». В ней развивалась идея о «производящей силе» за счет которой может возникнуть целый организм — мыши из грязного белья, шелковичные деревья из шелковичных червей и т.д. Итальянец ответил на это серией опытов, с помощью которых не только доказал ошибочность взглядов Нидхэма, но и позднее даже описал способ размножения микроорганизмов.

Все вроде бы на месте — теория, техника, опыты и победа в споре. И все же, классификатор Линней, много работавший над составлением карточного каталога всех живых существ, в своей «Системе природы», книге-таблице, помещает вирусы в раздел «Хаос», мотивируя это следующим: «Они слишком малы, слишком туманны, и никто никогда о них ничего определённого не узнает; отнесем их просто в категорию Хаоса» [1].

На пути распространения идеи о контагиях вновь встаёт табличная эпистема — они просто не вписываются в неё. И к тому же они не столь важны, чтобы из–за них что-то менять. Недостаточно возникновения идеи, как недостаточно и её доказательства — ей еще нужно закрепиться. Иначе, она окажется забыта, и все придется делать по новой…

Да придёт спаситель

Прошло 50 лет со смерти Спалланцани. Микробы, эти «маленькие животные», вновь забыты. Да, в 1837 году Каньяр де Латур написал работу о дрожжах — о том, что это живые существа, превращающие ячмень в алкоголь. Но Каньяр не был пропагандистом и не имел больших связей в прессе, а потому его работа не стала притчей во языцех. Да, Теодор Шванн, немецкий физиолог, написал статью о том, что мясо гниет потому, что в него проникают микробы. Но это открытие лишь одной детали головоломки, пока еще только интересный факт.

Чтобы разобраться в чём причина, достаточно рассказать о человеке, который навсегда вписал своё имя в историю микробиологии. Человеке, которого одни современники называли великолепным позером, а другие предлагали поставить в его честь статую из золота. О «скромном» сыне кожевника из Арбуа — о Луи Пастере.

Родился он в 1822 году, и поначалу не был столь заметной персоной — одни источники говорят, что он считался прилежным учеником, другие, что средним. Пастер быстро стал помощником учителя, а после поступил в Высшую Нормальную школу в Париже (Эколь Нормаль), где стал специализироваться на физике и химии. Первые открытия он сделал в сфере кристаллографии в середине 1840-х. Дальше — больше: Пастер исследует процесс брожения и показывает, что его причина в микробах (1857-1861). Опровергает гипотезу о самозарождении жизни (1859-1864). Исследует проблему болезни шелковичных червей, также вызываемой микроорганизмами (1865-1870). А после, когда Кох в 1876 году покажет как выделять один вид микробов, чтобы изучать их отдельно от остальных — Пастер исследует куриную холеру и сибирскую язву, разработав вакцину от последней.

Тут стоит обратить внимание на странность научной истории. Ведь, во-первых, Пастер не сделал «открытия» микробов или микробиологии, ведь все идеи уже были даны — «заражение», «контагии», развитие эпидемиологии; микробов даже видели в микроскоп на ярмарке все желающие. Впрочем, если обращать внимание только на возникновение идей, то мало кто из первооткрывателей сделал свои открытия первыми.

Во-вторых, как было показано выше, теорию самозарождения жизни уже опроверг Ладзаро Спалланцани за век до Пастера.

Но в чем же тогда заслуга Пастера? Почему именно с фамилией «Пастер» связаны как начало микробиологии как науки, так и «открытие микробов» и опровержение теории самозарождения жизни?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос стоит пристальней присмотреться к тому, как именно Пастер осуществлял свою научную деятельность. Ведь помимо открытий, сделанных в лаборатории, он устраивал публичные эксперименты и находил себе подходящих союзников, которым открытия Пастера были выгодны.

Для того, чтобы проиллюстрировать первую особенность пастеровского научного стиля, стоит обратится к другой фигуре — его коллеге и сопернику Роберту Коху.

Роберт Кох родился в 11 декабря 1843 года в немецком городе Клаусталь. После обучения Кох получил скромную должность сельского врача, не приносившую ему ни славы, ни больших денег. Бактериологическими изысканиями он занимался на досуге, собирая свою небольшую лабораторию из подручных материалов. Например, вместо шприцов, на которые у него не хватало денег, он использовал деревянные щепки, чтобы с их помощью вводить мышам зараженную кровь. Микроскоп ему подарила жена на день рождения, а термостат он собрал сам, из масляной лампы и двух стекол.

Когда же Кох смог отделить бациллу сибирской язвы от остальных микробов, и, вколов её мыши, доказать, что есть связь между микробом и болезнью, то вместо того, чтобы поделиться с миром этим открытием, он продолжил исследования, ища возможные опровержения. Это был скромный человек, не умевший ораторствовать перед широкой аудиторией, отказывавшийся от приписываемых ему заслуг и продолжавший уточнять своё открытие даже тогда, когда в истинности были уверены уже все коллеги.

Луи Пастер же был полной противоположностью Коха: он прекрасно выступал перед публикой, и уже после первых открытий связанных с микробами стал пророчить наступление новой эпохи — эпохи победы над всеми болезнями. Нередко его выводы были поспешными. Иногда там, где он обещал найти микроба, микроба не оказывалось. В начале громкие заявления и шумные выступления и лишь потом их проверка.

Но не только в этом проявлялась любовь Пастера к шоу. Доказывая участие микробов в порче вина, он собрал виноделов, мало знакомых с научной практикой, в одном старом кафе. Там он пообещал показать им нечто большее похожее на фокус, чем на эксперимент — виноделы должны были принести различное приготовленное ими вино, а Пастер, не пробуя вина на вкус, пользуясь лишь микроскопом, обещал установить, горчит ли вино, или оно слишком вязкое, или вполне хорошее. Пастеру это удалось. Но важно здесь другое — методы Пастера были направлены не только на доказательство своих взглядов, но и на особый публичный эффект этого доказательства.

Другой пример: знаменитый эксперимент, проведённым Пастером 2 июня 1881 года на поле Пуйи-ле-Фор. Получив в своё распоряжение около 48 овец, двух козлов и нескольких коров, он разделил их на два загона. Половину животных Пастер вместе со своими помощниками привил созданной им вакциной от сибирской язвы, а другую половину оставил без прививок. Через некоторое время он привил всем животным наиболее сильную культуру сибирской язвы. В результате непривитые животные умерли, а привитые выжили. Но важно не это, ведь этот эксперимент был проведён им и в лаборатории. Важны были гости этого мероприятия — огромное количество журналистов, сенаторы республики, ученые и ветеринары, фермеры и даже духовенство. В качестве последнего штриха к этой истории, стоит добавить, что когда в результате этого эксперимента со всех концов Европы на Пастера стали сыпаться просьбы прислать разработанную им вакцину (которые, конечно, Пастер с удовольствие выполнял), то оказалось, что вакцина не работает. Точнее, работает далеко не всегда. И, вспоминая Роберта Коха, который перепроверял себя еще лишние полгода, прежде чем сообщить о своих открытиях небольшой публике, становится легко увидеть в Пастере шоумена, готового иногда немного уклониться от истины ради красного словца и пущего эффекта.

Но демонстративные эксперименты — это лишь примеры частной работы с публикой. Лишь указание направленности Пастера на публичность. Он выбирает не «высокоиммунных» ученых, а ищет подходящих слушателей, которые впоследствии разнесут его благую весть дальше. Он работает со всем обществом, а не только с его академической составляющей. Он делает ставку на распространение.

Помимо распространения открытий, этими демонстрациями Пастер решает еще одну важную в его деле задачу — поиск союзников. Тех, кому его открытия окажутся выгодными. Виноделы и фермеры —те, кто без идеи Пастера о микробах, портящих вино и убивающих скот, продолжили бы нести убытки. Гигиенисты, для которых Пастер выступал как доказательство их взглядов, а они для него, как еще одни распространители идей.

Нет смысла искать, что здесь важнее — распространение или поиск союзников. Это части одного процесса. Распространяясь на новых носителей, идея делает их переносчиками — и союзниками, и медиумами. Выгода, которую открытие им обещает, позволяет ей закрепиться в обществе, и распространяться с большей скоростью и новыми путями — по сетям социальных и экономических связей.

И это то, чего не было ни у кого из предшественников Пастера. То, без чего и открытие Коха могло также кануть в лету.

«Если бы двести лет тому назад старик Лёвенгук открыл что-либо подобное, то для распространения вести об этом открытии по Европе семнадцатого столетия потребовались бы многие месяцы. Но в 1882 году весть о том, что Роберт Кох открыл туберкулезного микроба, в тот же вечер выскользнула из маленькой комнаты физиологического общества; за одну ночь она пронеслась по телеграфным проводам до Камчатки и Сан-Франциско и наутро появилась на первых страницах газет всего мира» [2].

Да, Кох прославился, сделав своё открытие. Но было ли бы это возможно, если бы до того Пастер уже не подготовил почву, заразив всю Европу идеей о микробах и их важности для экономики?

Потому, основная заслуга Пастера вовсе не в открытии — как уже было показано, открытия делались и до него. Его основная заслуга в распространении и закреплении идеи, внедрении её в парадигму того времени.

Эта история Пастера уже была рассказана в книге Бруно Латура «Пастер: война и мир микробов», где он верно показал важность этой социальной работы Пастера по поиску единомышленников и внедрению идеи в политику и экономику. И все же, Латур, говоря о Пастере и «микробах» как метафоре, упускает главное — собственно сами микробы и то, что можно назвать «логикой заражения» [3]. Забегая вперёд, заметим, что Латур относится к тому же типажу, что и Пастер — его работы часто грешат ошибками, непоследовательностью, противоречиями, которые уже после его громких книг решаются другими его союзниками, менее популярными акторно-сетевыми теоретиками.

То, чего не заметил Латур — это изоморфизм между тем, что Пастер открывает и тем способом, которым он это делает. Подобно тому, как микробы распространяются заражением (им необходима для этого только подходящая среда), так и Пастер распространяет своё открытие, заражая им публику фермеров и виноделов. Он находит подходящую среду гигиенистов, где идея «микробов» может легко распространиться, сделав самих гигиенистов её носителями и переносчиками. Бруно Латур верно подмечает, что микробы нарушают пространство таблицы, переносясь с животных на вещи, с улиц в дома, из канализации в лаборатории, от человека на воздух и т.д. А после замечает, что точно также и сам Пастер курсирует от лабораторий к фермам, от одного исследования к другому, из одной научной сферы во многие другие (кристаллография, микрография, ветеринарная медицина, ферментация и биохимия — Пастер пересек множество границ, оставив в каждой сфере свои следы). Но Латур не замечает основного отличия Пастера от всех предшествовавших ему охотников на микробов, которое состоит в том, что логика заражения, которую распространяет Пастер — это логика его собственных действий.

Пришествие Дракулы

Тут возникает интересная параллель с другим, не менее важным для современного общества персонажем, возникшим вскоре после Пастера, с графом Дракулой. Странно? На первый взгляд, действительно, эта параллель может показаться неуместной и вызывающей удивление. Что общего между учёным из плоти и крови и жаждущим крови художественным персонажем? Но стоит приглядеться к тому, что представляет из себя Дракула как образ, и мы легко обнаружим в этом образе множество знакомых черт.

Во-первых, это, конечно же, мотив заражения.

Вампиризм в кино и литературе часто представляется как некая болезнь. Если отвлечься от экзистенциальных мук, возникающих в связи с этим у персонажей, вампиризм действительно функционирует как вирусная инфекция от и до. Вампирский укус заражает, причем именно кровь. Будучи проклятием, у вампиризма нет иной цели кроме как распространение самого себя. Его интервенция в организм приводит к изменениям последнего и возникновению явных симптомов — бледная кожа, понижение температуры, жажда крови. Последний симптом из этого списка занимает особое положение — он и есть тот способ, которым вирус будет распространяться дальше.

Так вирус бешенства повышает агрессивность носителя. Заставляет того нападать на других, инфицируя их через укусы. Эта аналогия сохраняется и на масштабе сообщества: вампирские кланы отличаются друг от друга различными особенностями, возникшими вследствии мутаций вируса вампиризма, как это представлено, например, в настольной ролевой игре «Vampire: the Masquerade» (и, конечно, в её компьютерной итерации). Вирус Носферату уродует тело, а вирус Малкавиан сводит с ума. Чем дальше штамм вируса от «пациента ноль» или, если пользоваться терминологией настольной игры, от «Патриарха» — от первого носителя, в котором случилась мутация, — тем он слабее, и тем слабее считается его носитель [4].

Впрочем, эта аналогия вполне может показаться очевидной большинству современных читателей. «В 80-х в моде была Кола, в 90-х — Гранж. А сейчас эра вампиров. Это охренеть как модно», — утверждает Эдвард Саллен, персонаж пародийного фильма «Вампирский засос» [Vampire sucks]. Фильма, который и сам возник как реакция на эту моду. И потому, быть может, следующий момент также окажется интуитивно понятным. Что не исключает необходимости его артикулировать.

Во-вторых, вампиры — это фигура эпохи медиа.

Сама книга Брэма Стокера написана как набор вырезок из дневников и газетных статей. Кто-то видел Дракулу и сообщает нам об этом. «Дракула» как книга и Дракула как вымышленный персонаж этой книги изоморфны друг другу в том, что они появляются и циркулируют в обществе как сообщения. Сама книга о нём — это сообщение, составленное из других сообщений. И если роман Сервантеса «Дон Кихот», отмечает тот момент, когда «слова замкнулись на своей знаковой природе» [5], то «Дракула» отмечает момент, когда единственной реальностью остается реальность медиа. Реальность как она присутствует в романе Стокера, это реальность не физического мира, но медийного. Не Стокер выдумал вампиров — он взял их из мифов.

И, быть может, именно Стефани Майер со своими «Сумерками» доводит дело до логического абсурдного конца, когда пишет сагу о вампирах, не будучи знакомой с мифами о них. «Логического», ведь не смотря на разрыв со всей предыдущей традицией (её вампиры не боятся чеснока, осиновых колов, солнца), её образ вампира остаётся фигурой медиа — здесь вампиры уже не боятся солнца, но сверкают и блестят на нём — они, как и медиа нулевых, стали гламурными. Вампиризм — это «Фабрика грёз» начала XX века. Каждый может приобщиться к аристократизму, носителем которого является Дракула, без того, чтобы состоять в родстве с аристократами — достаточно одного лишь укуса. И «Дракула» оказывается на рубеже, именно в нём происходит переход — от генеалогии и родственных связей (Дракула как аристократ) к союзу через заражение (Дракула как вампир).

Но череда связей вампиризма с технологиями этими уровнями не ограничивается — стоит обратиться к содержанию, как мы увидим, что и само «тело» Дракулы представляет из себя биологическую версию технического прогресса, некую сумму технологий. Сверхчеловеческая физическая сила и ловкость, левитация, гипноз, смена обликов и телепатия — все эти способности могут быть прочитаны как метафоры всего того, что стало технологической реальностью для ХХ-го века. И именно технологии противопоставляет Дракуле Ван Хелсинг, дабы уравновесить их силы. Осталось лишь добавить, что и сам мотив «инфекционного заражения» также является одним из технологических открытий того времени. Таким образом, заражение является частью технологии медиа.

Виктор Мазин в своей работе «Машина влияния“ показывает, как бредовые конструкции двух шизофреников Джеймса Тилли Мэтьюза и Натали А. отражают состояние технологического прогресса их времени. И в этом нет ничего удивительного, ведь наше воображение всегда уже заражено знаниями и образами, циркулирующими в обществе. Потому, это же верно и для Брэма Стокера, ведь сотканный им персонаж — это бриколаж из того, какими идеями был заражён его автор. Этот симулякр не является «отражением” общества, но моделью, построенной по имевшимся в ходу лекалам. «Фигура Дракулы, — поясняет Олег Аронсон — находится в тесной связи с рождающимся образом» [6]. Этот медийный образ, построенный на образе общества, где уже присутствует новый субъект — масса, понимаемая не как собрание индивидов, а как множество невидимых коммуникационных связей. Здесь и возникает образ, действующий по логике заражения, когда субъект образами создаётся, их не контролируя. Но это так же верно и для Пастера — разве не является то, что он распространяет, таким же мифом, сконструированным в соответствии с устройством современного ему мира? И это же соответствие обнаруживается и в способе, которым он это делает. Пастер, Стокер и Дракула — три игрока на новом поле [7].

Но если возникли новые правила игры — заражение и распространение, то как это отразилось на игроках?

Здесь стоит заметить, что Дракула отличается от других вампиров своим местом в иерархии — он заведует вирусом вампиризма, решает его будущее. Он, сам будучи носителем, заведует распространением. В этом и проявляется его новая функция, новый стиль игры под стать правилам. Потому, наше в-третьих будет заключаться в утверждении, что Дракула — новый персонаж, ставший возможным благодаря медиа как технологии — он продюсер.

Пастер, как и Дракула (как и Стокер, и Фрейд, и Бруно Латур, и многие другие) — это новый тип — больше распространитель, нежели творец. Ведь Дракула не изобретал вампиризма, а Пастер не придумал «контагиев», но основная их деятельность заключалась в том, чтобы распространить то, чем они оказались заражены. Нет необходимости что-то каждый раз доказывать, разве только для того, чтобы запустить новую волну заражений. Но нужно правильно распространить — сначала доверчивые виноделы, желающие перестать терпеть убытки, потом гигиенисты, ищущие сильный аргумент в свою пользу, правительство Франции, которое, будучи уже дисциплинарным, заботится о здравоохранении населения, а после и весь «цивилизованный» мир. Убрать конкурентов с пути своих подопечных — таких, как теория произвольного самозарождения жизни. Бороться не только на макроуровне индивидов, но и на мегауровне идей и теорий, экономики и правительств — тех самых «образов, которые создают субъектов». Пастер не просто «ученый, открывший микробов», но великий вирусолог знаний, противостоявший самой парадигме того времени. И потому, основная заслуга Пастера — это не открытие, а продюсирование «микробов». Правильный PR, как у белок.

Продюсер

Продюсирование — это довольно любопытное занятие, ведь до сих пор мы воспринимаем продюсеров, как неких теневых, но крайне влиятельных деятелей. Обычно, мы не особо представляем и только догадываемся, чем именно занимается продюсер фильма или музыкальной группы. Отчасти, дело в том, что и видов самих продюсеров крайне много, словно вампирских кланов: есть и Вентру, которые заняты в основном бизнес-стороной вопроса, есть работящие Бруха, чьё призвание — организовывать и наказывать, есть совершенно неуловимые Носферату и, конечно же, Малкавианы, которые полностью погружены в творческий процесс, но своим, совершенно безумным образом. Для примера, Вентру — это типичные продюсеры современного голливудского кино, которые указывают, что надо сделать для нужных сборов и правильной реакции общественности. В качестве Малкавиана можно рассмотреть Малкольма Макларена, который по сути творил очень странным образом, эффектом чего и стали «Sex Pistols». Или же любого другого деятеля, который странным образом реализует задумки на уровне людей и групп, а не на уровне личного творчества.

Ближайший «предок» продюсера — это меценат, покровитель, патрон. В общем-то, и до сих продюсирование некоторыми людьми понимается в первую очередь, как выделение денег на творчество. Что не совсем верно, ведь меценатство принципиально отлично меньшим участием. И от продюсирования оно в первую очередь отлично отсутствием вирусной направленности — наоборот, меценат обычно поддерживает нечто заранее не-вирусное, не способное стать массовым. В общем-то, как и в истории Дракулы, мы имеем дело с неким предельно загадочным и по сути закадровым предком, который создал первого вампира-продюсера. Меценат сосредотачивается не на распространении, а на достижении исключительного вида могущества, что реальное меценатство тех же Медичи, вероятно, и должно было демонстрировать.

Продюсер в противовес этому максимально участлив и минимально демонстративен. Он занимается и бизнес аналитикой, и генерацией творческих идей, и стратегическим маркетингом, и организацией всего процесса, и в общем-то всем, что, конечно, можно разложить на плечи отдельных людей, но тогда мы потерям персону, которая зрит на ситуацию максимально глобально. Это крайне созвучно вампирической многогранности. Чтобы реализовать свой план, вампир вмешивается и в политику, и в популярную культуру, и в социальную жизнь, и в общем-то во все вещи, которыми могли бы заняться и отдельные прислужники, но им недоступен глобальный взгляд на смысл частных мероприятий.

Таким образом, три вышеназванные черты тесно связаны друг с другом не потому, что все они легко обнаружимы в образе Дракулы или Пастера, но поскольку соотносятся между собой логически: как технология (вирусология как теория заражения и метод), поле к которой она применима (общество сетей и коммуникаций) и игрок на этом поле (продюсер как «Принц сетей»).

Эпистема сети

Осталось лишь обратить внимание на тот факт, что общество сетей помогает распространению не только медиа вирусов, но и биологических. Ведь средства сообщения — это не только телефоны и телевидение, но и паровозы, и теплоходы, и самолеты, и доступный общественный транспорт. Всё то, что привело к ситуации «тесного мира», когда общество становится сильно-связанной сетью, в которой путь от одного индивида до другого в среднем содержит около 6 переходов. А «всё что может распространяться — инфекционные заболевания, компьютерные вирусы, идеи, слухи и т.п. — будет распространяться гораздо эффективнее и быстрее в тесном мире» [8]. Следовательно, Пастер, сыгравший огромную роль в смене эпистемы, сам оказался творением своего времени, а точнее — технологии. Потому, говоря о переходе от модели «Таблицы» к модели «Сети» следует точно разграничить несколько уровней:

Уровень физический, в котором новые технологии превратили общество в «тесный мир», что способствовало распространению передающихся заражением сущностей — как физических, так и ментальных.

Уровень носителей, которые, живя в этом мире,воспринимая и осмысляя его, а также решая возникающие в нём проблемные ситуации, формулируют новые правила. Пока эти правила являются как теорией, так и практикой, они играют двойную роль с были тем, что распространялось, и тем, что гарантировало успех этого распространения.

Уровень языка и идей, уровень самой эпистемы, которая не только является тем, что порождается этими правилами, но так же и сама стала предметом пристального внимания в ХХ веке, когда возникла эволюционная эпистемология — наука о способе существования знания.

Ни один из этих уровней не является первичным или основным — все они, одновременно, и связаны друг с другом, онтологически и функционально, и обладают относительной автономией. Так что между ними всегда имеется как частичная синхронизация, так и локальные разрывы и расхождения.

Эпилог

Дмитрий Иосифович Ивановский, исследуя мозаичную болезнь табака, открывает то, что будет названо «вирусами», а после пишет и публикует статью «О двух болезнях табака» в 1892 году. Отличие вирусов от микробов, открытых Пастером — лишь в том, что вирусы не способны жить самостоятельно, вне носителей. Потому, это скорее уточнения новой, уже устанавливающейся эпистемы.

И стоит заметить, что Ивановский является «отцом вирусологии» далеко не для всех — существует другая, назовём её «зарубежной», версия, по которой вирусологию основал Мартин Бейеринк, который и дал открытому микроорганизму название «virus» (что значит «яд») и раструбил об этом. Оказавшись, таким образом, лучше адаптированным к новой реальности.

Автор текста: Иван Белоногов.

[1] Поль де Крюи. Охотники за микробами. Стр. 70.

Род “Хаос” [Chaos] размещен Карлом Линнеем в самом конце второй части первого тома “Системы природы”, посвященному “царству животных”. Эта ветвь классификации достойна того, чтобы быть приведённой здесь, поскольку является исчерпывающей иллюстрацией того, как микробы выбивались из всех возможных определений. Так, царство животных содержит 6 классов, и последний из них — класс “червей” [Wermes], выступал в качестве “мусорного таксона” (туда помещалось всё, чему не нашлось места в остальных классах). Класс червей, в свою очередь, содержал отряды, последний из которых — “животно-растения” [Zoophyta] — содержал те непонятные роды, которые нельзя было отнести ни к животным, ни к растениям. А в этом отряде “непонятных родов” последним и был “Хаос”. В род “Хаос” входило 5 видов: нематоды [Redivivum], протеи [Protheus], грибы [Fungorum], головнёвый грибы [Ustilago] и инфузории [Infusorium]. В последний вид — Chaos infusorium — и оказались помещены все микроорганизмы, описание которых, сопровождается подписью: “неясно” [obscure], “большинство живых молекул, которые могли бы войти в это семейство, еще не обнаружены, оставим потомкам” [etiamnum latent plurimae moleculae vivae, quae forte ad hanc familiam fpectant, posteris relinquendae] (См. Systema naturæ. Tomus I, [Regnum animale]. [Pars II]. 834 p. Holmiae: Impensis Laurentii Salvii. 1767. на Стр 1326-1327).

[2] Поль де Крюи. Охотники за микробами. Стр. 136

[3] Этот промах является логическим следствием того, что Латур, времён книги о Пастере, является радикальным актуалистом — для него существует только настоящее время и нет ничего виртуального. Потому «микробов», в общем-то, тех самых не-человеческих акторов, которые обещаны быть равноправными участниками событий, Латур редуцирует до «образа действий» — до связанной со словом «микробы» практики. У него нет и не может быть реальных акторов, тем более таких, которые могли бы присутствовать не будучи зарегистрированным. Ведь любые акторы, будь то люди или микробы, существуют лишь как виртуальные целостности, как предполагаемое за множеством внешних проявлений единство. «Заражение», в свою очередь, также не схватывается инструментарием акторно-сетевой теории, поскольку оно по определению виртуальный акт (заражение само по себе не воспринимается, и не фиксируется в настоящем — все что мы можем сказать, что оно было и может произойти). Это исключение «виртуального” из онтологии АСТ приводит к множеству противоречий и ляпов. Так, несмотря на особую любовь Латура к термину «перевод», тот так же оказывается невозможен, поскольку при переводе предполагается, что два актуальных термина из разных языков соответствуют друг другу посредством виртуального смыслового сходства;. невозможна и какая бы то ни было связь, кроме разве что соприкосновений тел, ведь и связь виртуальна. Утверждая ирредукционизм [несведение или несводимость] он вместе с тем редуцирует всё разнообразие мира к сетям и акторам. Потому, в конечном итоге, он приходит к провалу, условия которого сам же и прописывает (стр. 38-39): редуцируя виртуальное, он отнимает у научных идей существование, и тем самым не только отрицает действие эпистем, скатываясь к одной лишь человеческой социологии, но и проходит мимо открытия Пастера, поскольку идея «микробов», которую Пастер распространял среди людей, является по сути виртуальной — многие из тех, кто поверил Пастеру сделали это несмотря на то, что никогда не видели самих микробов. Но без неё всё его доказательства были бы лишь отдельными, ничем не связанными между собую происшествиями — не имеющими смысла манипуляциями с колбами, животными, микроскопами и таблицами.

[4] В этом моменте неразличимы сразу две логики: с одном стороны, это иерархическая логика аристократов, с одним заданным центром — Великим Предком. С другом стороны, это верно и для вирусов, ведь их вирулентность снижает в силу прохождения через защитные механизмы носителей. Однако, вирусная логика оказывается шире, поскольку она нелинейна — в то время как по одним параметрам вирус ослабляется, у него могут возникнуть другие свойства. Впрочем, если рассматривать вампирские способности не в пределах одного клана (который, будучи кланом a priori аристократичен), а как цельное общество, то мы так же увидим нелинейную картину

[5] Мишель Фуко. «Слова и Вещи». Гл. 3. «Представлять»: «Во второй части романа Дон Кихот встречается с героями, читавшими первый том текста и признающими его, реально существующего человека, как героя этой книги. Текст Сервантеса замыкается на самом себе, углубляется в себя и становится для себя предметом собственного повествования».

[6] Эту статью можно найти в книге Аронсона «Силы ложного», где есть целая глава посвященная «Заражению» и где данная цитата находится на 207 странице).

[7] К ним вскоре присоединятся и другие: вампиризм, как и вирусы, оказывается тем, что влияет на субъекта, направляет его поступки — подобно бессознательному, которое вскоре после выхода романа Брэма Стокера откроет Фрейд (и не только Фрейд — как показывает Жак Рансьер в работе «Эстетическое бессознательное» — идея бессознательного уже имела место у Ибсена и Гофмана), и который будет распространять своё открытие именно путём заражения и мутаций — постулируемая им необходимость пройти анализ у аналитика, чтобы самому им стать. Аронсон также указывает на Фрезера, Аби ван Бурга и Толстого, где последний определяет «заражение» как основную задачу искусства.

[8] Стивен Строгац «Ритм Вселенной». Глава «Сети тесного мира» Стр. 306