Специально для Insolarance Иван Кудряшов и Алексей Соловьёв делятся соображениями об изменениях в сферах приватного и публичного, происходящих в современную эпоху. Открытость и офшоризация, новые стили жизни и перформативные идентичности, диктатура мобильности и попытки прорваться по ту сторону разделения на приватное и публичное.

В нашей прошлой статье речь шла о девальвации «подлинности», важной для философии экзистенциализма категории, попавшей в массовый тираж и растворившейся в поп-культуре. Изначально романтический героизм с призывом к отважной решимости «быть, а не казаться» был одомашен и причёсан для широкого потребителя self-help литературы в наставлениях известных коучей и психологов.

В этой статье мы хотим всмотреться в тему, близкую к проблематике прошлой. Смещение границ и переходы между публичным/приватным открывают большое поле для чуткого исследовательского взгляда. С одной стороны жизнь большинства напоминает стремление попасть в «шоу Трумана», а фантазия о личной минуте славы скоро будет считаться едва ли не новым неотъемлемым правом личности. С другой стороны, по мысли социолога Джона Урри, происходит процесс офшоризации жизни, заключающийся в росте непрозрачности самых разных аспектов жизни личности и сообществ. На фоне избыточной публичности в Сети люди вдруг открывают для себя как удовольствие, так и проблематичность столкновения с тайнами, фейками и серыми зонами, лишенными официальной регуляции.

В самом деле мощный тренд на тотальную популяризацию частной жизни среди инфлюенсеров разного формата, уравновешивается как «новыми затворниками» (хикикомори, сделавшие культ из социофобии), так и оправданным подозрением, что императиву транспарентности и медиа-открытости следуют далеко не все (настоящая элита не страдает социофобией, но при этом успешно скрывается от посторонних взглядов и не мелькает в соцсетях). Подобные подозрения порождают ещё один парадоксальный знак современности: процветание конспирологий на фоне их высмеивания как общего места массовой культуры. Но всё же нельзя отделаться от ощущения, что борьба за внимание и лайки в публичном пространстве — это новая опция в классическом пайке для бедных под названием «хлеба и зрелищ».

Дополнительной виток теме придают и новые технологии, раз за разом порождающие метания общества от алармизма до техно-оптимизма. При этом пока Курцвейл и акселерационисты мечтают о едином нейронете, цифровом коммунизме и ИИ, который подотрёт нам сопли, в реальности происходит куда как более прозаический процесс — мы все стали объектом для изучения алгоритмов. Исследуются даже самые интимные вещи, которые прежде (как кажется) существовали лишь в приватном пространстве.

Это эссе не претендует на исчерпывающий обзор темы, которой можно посвятить целый трактат (и даже не один). Мы не будем рассматривать происходящее в контексте «большой истории» и двигаться от афинской агоры и анахоретов-пустынников средневековья к нашему времени. Скорее, попробуем представить калейдоскоп аналитических зарисовок в манере позднего Витгенштейна или бодрийаровской «Америки», чтобы сохранить живую динамику мысли в отношении того, что открывается взору в культурном поле нашей эпохи. В конечном счете мутирующая современность всё еще мутирует, и нам лишь остаётся искать минимальную дистанцию от неё, чтобы распознать и извлечь хоть какие-то смыслы.

Перформативная аутентичность: размытие границ публичного и приватного

Зигмунт Бауман называет нынешнюю эпоху «текучей современностью». Ригидные в своей форме «большие нарративы» помогали создавать такую повседневность, внутри которой можно было стать кем-то вполне определенным и прожить свою жизнь как христианский монах средневековья, стремящийся к святости или как советский коммунист, ожидающий наступления коммунистического рая. В этой идеологизированной повседневности можно было также чётко осознать границу между тем как «принято в обществе» и тем, как именно «ты не согласен». Важен сам аспект преодоления — можно оттолкнуться и противостоять ригидной и «твёрдой» идентичности, заданной некой высшей инстанцией (церковь, партия или какая-то референтная большая группа со своим идеологическим нарративом).

Например, герой автобиографической повести «Один в океане» решается прыгнуть с туристического корабля в океан с огромным риском для жизни. Он делает это потому, что его удушает тоталитарный советский режим, и он готов «лучше погибнуть, чем вернуться». Что-то подобное испытывал Бродский, защищавший свое право на «частную жизнь»: его Нобелевская речь начинается со слов «для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко — и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, — оказаться внезапно на этой трибуне — большая неловкость и испытание». Эта грань между публичным и частным, существовавшая в чёткой оппозиции доминирующему публичному тренду позволяла экзистенциалистам медитировать о героической аутентичности «подлинного существования», отделяя её от «растворения в людях».

Однако, в эпоху текучей современности динамика переходов из публичного в приватное и обратно стала намного более подвижной. Например, в гендерных исследованиях произошёл отказ от бинарной половой фиксации и появился такой феномен как «гендерная флюидность». Он означает, что персональное конструирование гендерной идентичности представляет собой сложный внутренний процесс и всё ещё привычные слуху именования «мужское» и «женское» более не удовлетворяют многообразию нарративов и способов гендерного самоопределения. Отказ от принятия устаревших патриархально-колониальных социальных конструктов и предписаний в отношении гендерных идентификаций лишь один из множества примеров того, как «текучая современность» сделала ставку на разные формы мобильности, текучести и непостоянства, в которых любая константа в миг становится переменной.

Уход с арены больших идеологий и устойчивых стратегий социальной регламентации (задававших ранее спектр вариантов того, «что можно и должно сметь») позволил выйти на поверхность причудливому гибриду «перформативной аутентичности», содержащей в себе новый способ отношений между публичным и приватным. Сам процесс конструирования личной жизни теперь представляет собой персональный перфоманс на виду у всех. Это прозрачное реалити-шоу, в котором частное не требует того, чтобы быть укрытым, а публичное с лёгкостью вбирает в себя самые разные формы «отвоёвывания себя для себя самого». Массово тиражируются контркультура и андеграунд в любых его ипостасях, теряющие своё изначальное стремление к укрытию от мейнстрима. Экзистенциальная героика и романтический флёр жажды по-настоящему подлинного находит уютное пристанище в подборке популярных рекомендаций на уровне мотивационных картинок и не раз упоминавшейся self-help литературы, уверенно предлагающей различные инструкции по тому, как стать автором своей жизни.

Феномен перформативной аутентичности фиксирует динамику смешения подобную феномену «двойного кодирования» в постмодернистском искусстве. Элитарное и массовое сходятся в одном нарративе и обретают единое пространство для развертывания разнопорядковых культурных кодов. Каждый читатель постмодернистских романов сам волен выбирать и генерировать смыслы-ассоциации в процессе интерпретации текста. Но ирония бартовского суждения о «смерти автора» в том, что текст не может породить сам себя. У него (как ни крути) всё-таки есть конкретный автор. Если это переложить на процесс создания персонального нарратива (личной биографии), то вариативная комбинаторика создания перформативной аутентичности похожа на постоянную миграцию из сферы частного в сферу публичного и обратно. Здесь нет чётких контуров или устойчивых признаков, это постоянная динамика превращений, принятий и отказов, увлечений и разочарований, ассоциаций и отчуждений. В этом причудливом калейдоскопе встречаются надежды и тревоги, рождаются и исчезают новые смыслы, возникают убеждённости, на смену которым приходят разочарования…

Озабоченность темой личных границ как одна из востребованных на рынке услуг поп-психологов тема очень метко схватывает суть проблемы. Человек, превращающий свою жизнь в коммуналку или общественный транспорт, переживает, что у него наследили какие-то посторонние незнакомцы. Он пытается найти решение этой важной и поистине непростой задачи, в которой амбивалентная потребность установить/разрушить личные границы в опыте конструирования перформативной аутентичности подобна древним апориям Зенона, убеждающим нас в иллюзии движения.

И в этом контексте становится любопытным всмотреться в тему, связанную с процессом производства «новых идентичностей», в которых тайное и явное, частное и публичное сходятся в экзотических местах и стилях существования.

«Новые идентичности» и стили жизни: диалектика открытости и офшоризации

Приватное и публичное всегда были в очень сложных отношениях с вопросами социального статуса. Популярность и публичное признание добавляет всякому в глазах других блеск особенности и привлекательности. Но и приватность как огражденность от других может как вызывать сильное желание оказаться во внутреннем круге, так и расцениваться как самый безошибочный маркер избранности.

Именно поэтому любые серьезные социальные изменения переписывают границы уместного и порицаемого, желаемого и фрустрирующего на личном уровне. Текучесть и призыв к большей открытости не могли не спровоцировать целую серию последствий и новых попыток вписать себя в актуальные правила игры (даже путем их отрицания). А это в свою очередь приводит к попыткам присвоить подобные решения как собственную позицию, как новую идентичность, которая, впрочем, уже не так устойчива (ведь она сама продукт текучей современности).

Борьба за наиболее точное выражение самого себя в рамках существующих социальных инструментов (прежде всего соцсетей) в этом плане выглядит поистине иронично. Всякий, кто желал полноценного и живого признания, в лучшем случае получил лайк или энное их количество (которое если и греет душу, то видимо только в первый раз), в худшем — не получил ничего. При этом «добрый» дискурс капитализма вам быстро объяснит, что проблема только в вас, ибо те, кто (как будто бы) старался, получили причитающееся.

Всё это провоцирует эпизоды бессилия и маниакальных усилий, общий смысл которых довольно прост: вы должны найти в себе то особенное и даже уникальное, что станет интересно другим. Иными словами вся загадка успеха лишь в грамотной конвертации приватного в публичное. Правда, никто вам не расскажет о том, что возможно есть вещи, которые ценны только для вас, а есть и те, которые не смогут найти своего адресата при равных условиях для всех. Как и о том, что какая-то часть вас будет против всех последствий воображаемой успешности. Может быть поэтому жителей офисов и коворкингов косит чума тревожных состояний, панических атак, депрессий и психосоматических симптомов, которые хоть немного позволяют побыть «больным», но собой, а не просто приложением к чудесному бизнес-проекту, в котором нужно быть «частью команды».

Превращая все элементы личной жизни (переживания, тело, таланты, события и т.п.) в ресурсы для конкуренции за внимание на публичной сцене, мы также можем открыть для себя два простых вывода.

Первый вывод состоит в том, что логика ресурсной объективации обычно вытесняет логику проживания. Модус «быть-для-других» легко разрушает наивность просто быть и «быть-для-себя», а вернуться обратно крайне трудно. Если девушка в Инстаграме усваивает образ тела, которое видят/должны видеть другие, то реальному телу со всеми его несовершенствами и случающимися дисфункциями на этой платформе больше места нет. Это категорическая социальная стигматизация становится внутренней автоцензурой, работающей непрерывно 24 на 7. Те, кто пытался справиться с этим, например, заводя второй аккаунт («для своих», где можно дурачиться и сниматься с мешками под глазами), очень быстро обнаружили, что создали лишь второй образ, который тоже диктует свои правила (быть «естественной», забавной, но не самой собой).

Тренд на «новую искренность“ быстро оборачивается для тех, кто его пытается поддерживать, не менее авторитарной рамкой, задающей свод правил в стиле «как правильно постить искренние сторис, чтобы собрать больше просмотров”. Собственно искренностью этот тренд никогда и не планировал становиться: циники придумали и цинично продали вам обёртку для чувства превосходства, временно годную в мире «диффузного цинизма» (как его очень метко окрестил Слотердайк).

Второй вывод уже касается социальности как таковой: он состоит в том, что оставить что-то в себе без навязчивой инвентаризации (на предмет ресурсности в публичном) — теперь это новая роскошь. Роскошь, которую могут себе позволить непубличные элиты, живущие в gated community, носители аристократического кода, а также те, кто сумел найти себе хорошего психоаналитика/психотерапевта. Под аристократами мы имеем в виду именно старую европейскую аристократию и oldmoney в некоторых странах Запада. Несмотря на все перипетии последних столетий, многие из них сохранили набор привычек и ценностей, что позволяют всерьез принимать публичность и игру социальных статусов, но никогда не отождествляться с ней. Хороший пример сохранения приватности через оригинальный личный стиль можно увидеть в книге Александра фон Шёнбурга «Искусство стильной бедности». Говоря же о хорошем пси, здесь буквально имеется в виду такой специалист, который позволяет выработать дистанцию (и ключевая заслуга здесь, конечно, за самим человеком, а не его пси) по отношению к своим способам втягиваться и наслаждаться публичной социальностью, дающей иллюзорный доступ к желаниям других.

Остальным же остаётся лишь открыть диалектику любой перформативной аутентичности, которая на уровне реализации превращается в обычные заигрывания с темой эксклюзивности. Особенность текучей современности лишь в том, что основным товаром на этом рынке становится ваша идентичность. В этом плане новые идентичности — и есть результат избытка риторики подлинности, и попытка вернуть толику удовольствия, связанную с ограничением других.

Поэтому на месте открытости и «искренности», как пишет Урри, как грибы растут новые границы и новые офшоры, причем, теперь задевая не только вопросы финансов, безопасности и отходов, но и всё то, что проходит по статье «секс, наркотики, рок-н-ролл». Проблема не только в том, что некоторые территории превратились в зону секстуризма, что лишь подстегивает борьбу капиталистической логики спроса и предложения (а спрос всегда будет велик на то, что запрещено) с ослабевающими принципами морали местных сообществ.

Как очень тонко замечает Пфаллер, разнузданные вечеринки пожилых немцев на Майорке — это отличная иллюстрация, чтобы понять что именно идёт не так. Он сравнивает современного среднего европейца с ребенком, который изрядно прибухнул алкоголя из домашнего бара пока родители в отъезде. Те граждане, что после фетишистских оргий выбрасывают весь инвентарь, чтобы вернуться «чистыми» домой, демонстрируют инфантильное подражание. Они подражают поп-звездам, но при этом признавая свои собственные границы, свою повседневную лишенность, в которой безопасность и посчитанность крепко держат всякого, кто не наплевал на свой публичный образ. Важная часть их удовольствия — имитация скандальной публичности, ведь почти всегда подобный отдых включает в себя наблюдателя (местных, которые догадываются о происходящем по шумам, а затем обнаруживают в мусорных мешках полный ассортимент БДСМ-инвентаря). Это подтверждают и ставшие массовыми эксцессы, при которых в сеть утекают чьи-то нюдсы, дикпики и прочее home video.

Так уж вышло, что приватность означает исключение других, а значит и тайну/запрет. Человеческие желания в то же время крайне чувствительны к запретам (и часто ими питаются). Болезненный интерес к чужим интимным подробностям может и характерен не всем, но он на удивление массов. Яркий пример: сотни и тысячи людей, включающихся в деанонимизацию порноактрис и другие схожие истории. Новые идентичности также пытаются включить в себя и приватность удовольствия, и публичность стейтмента (заявления, лежащего в основе такой идентичности). Судя по избыточным обсуждениям в сети не особо получается, в основном с удовольствием. Ведь личное счастье молчаливо. И обычно начинается с ощутимой доли безразличия к обязательной публичности.

Конечно, граница публичного и приватного и в прошлые эпохи была весьма эфемерной, однако, есть ощущение, что прежде ее нарушали случайно или из какой-либо сильной страсти, соблазнительной выгоды. Сегодня же большая часть живущих в интернете просто не сможет артикулировано определить где граница вообще находится. Когда мы вступаем в мир социальных сетей или современной публичной политики, многим по привычке кажется, что мы взаимодействуем прежде всего с людьми. Но на деле это приватность/публичность посредством алгоритмов. А технологии всё равно, поэтому для неё всё, что легко становится публичным — уже часть публичного (а что само не становится таковым можно попробовать получить или сымитировать). А это не только ваши фото, данные трекинга, лайки, шеры и переходы, но также ваши лица и голоса, ваш стиль жизни и даже ваши сингулярные странности, которые способен извлечь из сотен мелочей тонко настроенный алгоритм.

Диктатура мобильности и «ловушка перманентной миграции»

Текучая современность утверждает принцип мобильности, тотального движения, постоянных изменений в социальном пространстве/времени — будет ли это неизбежная миграция или успехи/неудачи в перемещении по карьерной лестнице. Компульсивный трудоголизм с ориентиром на «успешный успех» и жизнь в «ловушке занятости»; постоянно совершаемые акты демонстративного потребления с подталкиванием к ним со стороны СX-дизайнеров; бесцельное фланирование по пространствам торговых центров без нужды в совершении покупок; постоянная и мнимая новизна модных трендов; сёрфинг и скроллинг лент социальных сетей; навязчивая регулярность и нужда в туристических вылазках — всё это и многое другое отсылает к социальной стигматизации любых форм устойчивости как своего рода западни и/или неудачи. Публичное и приватное постоянно сменяют друг друга в причудливой игре света и тени, а чёткая фиксация устойчивой границы между приватным и публичным уже не является привилегией, а вызывает ощущение ригидности и саботирующего отказа от желания идти, а точнее бежать в ногу со временем. Ощущение твёрдой почвы под ногами (о надвигающейся утрате которой так сетовал Хайдеггер), и уверенность в «своём месте в мире» в экзистенциальном или каком угодно смысле маргинализуются в иерархии социальных ценностей. В топ значимых ориентиров, напротив, входят гибкость, антихрупкость, постоянная готовность к трансформативному опыту и ответу на социальные призывы к выходу за границу «зоны комфорты» (хотя сам по себе современный мир настойчиво и заранее лишает большинство шанса испытать подобную удовлетворенность и вообще словить дзен от постоянства и жизни по принципу у-вэй).

Некая тотальная дефицитарность и тягостно-навязчивое состояние нехватки движения преследует всех и каждого, несмотря на растущую явную и даже очевидную избыточность любых его форм. Эта амбивалентность избытка/нехватки движения заставляет присмотреться к феномену миграции и специфическому опыту мигрантов. На этом примере можно рассмотреть, с одной стороны, как именно трансформируется культурно-социальное пространство, а, с другой, как данная форма социальной флюидности влияет на внутреннюю идентичность современного человека.

Опыт мигрантов помогает понять не только те специфические формы самочувствия, характерные для переезжающих из страны в страну людей, но и в некотором смысле всех нас. Потому как текучая современность вынуждает нас нести тяжелое бремя «жизни наугад», а оно опрокидывает всякие формы устойчивости и уверенности в себе, словно взбалмошный психиатр ставящий всем нам диагноз пограничного расстройства личности с характерными для него перепадами от идеализации к обесцениванию и постоянными сомнениями в собственной самоидентификации.

Некогда Пруст описал опыт путешествия как способ не столько получения новых впечатлений, сколько обретения «нового взгляда», а Зиммель представил тему приключения как экстравагантный и желанный опыт прерывания континуума обыденной рутины с чередованием рабочих будней и повседневного досуга. Перенося эти замечания на опыт миграции, можно говорить о том и другом, но без эйфории предвкушения чего-то приятного.

В опыте мигранта проскальзывает встреча с новой культурной средой, внутри которой его привычные паттерны поведения столкнутся с иной реальностью и ему предстоит пережить длительный период существования в зазоре маргинальности. Попытки держаться за привычные стереотипы своего прошлого «жизненного мира» будут сталкиваться с инородностью происходящего вовне. Динамика столкновения частного и публичного в этой перспективе будет представлять собой новый континуум опыта от «experience as strangeness» и до «transformative experiences». В этих метаморфозах, сочетающих в себе демонтаж прошлого опыта и трансформативное конструирование новой идентичности раскрывается некая правда о новом дивном мире глобализации.

Опыт мигранта высвечивает хаотичные процессы взаимодействия с различными социо-культурными средами, в которых поливариативность сценариев развития не может быть сведена к разовой и единичной ситуации переезда из одной страны в другую. Эта тема на личном уровне разворачивается в истории про «внутреннюю миграцию» и амбивалентное желание «быть принятым/бояться утратить своё», а также про сознательный выбор «экзистенциальной миграции» в качестве формы и стиля жизни. Навязчивая публичность при этом не оставляет человека даже здесь: ведь мы гораздо чаще слышим жалобы в духе «уехать бы в лес», чем обнаруживаем, что кто-то и правда решился сделать это без лишних слов и деклараций подобно Генри Торо. Сегодня, однако, самая большая истерика, которую многие могут себе позволить — это удалить аккаунт в соцсети (с возможностью восстановления).

Каждый сталкивается с постоянной перестройкой ценностей и внутренними качественными переходами, когда ещё вчера близкая компания друзей становится чужой, а десять лет в браке завершаются разрывом с некогда самым близким человеком и необходимостью менять жизнь. В эпоху текучей современности переход с одного места работы на другое, прекращение и возобновление отношений, перемещения в пространстве из одной съёмной квартиры в другую, из города в город, из страны в страну — создают поле для своеобразного культа кочевничества. Кто-то бесконечно повышает личную эффективность благодаря тренингам и стратегическому целеполаганию; кто-то в очередной раз оставляет работу в поисках своего призвания; кто-то регулярно посещает новые страны или меняет место дислокации для обновления ощущения жизни. Однако каждый раз тонкая крупица несоответствия превращает данный опыт в опыт разрыва. Это может быть как едва уловимая разница между опытом полученным и приобретенным (за кэш), так и значительный люфт между внешними изменениями и неизменным ощущением «the same shit».

Многообразие опытов и сценариев социальной мобильности вкупе с многообразием «новых идентичностей», возникающих и исчезающих вновь и вновь, подтверждают однажды случившуюся утрату лица человека как следов на песке. Вместо него возникают постоянно сменяющие друг друга социальные маски с бесконечной вариативностью перформативных аутентичностей. Однако, в череде подобных экспериментов высвечивается и принятие миграции как трансгрессивного опыта, который является сознательным самопреобразующим экспериментом, а не вынужденной неизбежностью в попытках выдержать очередной удар судьбы.

По ту сторону разделения на публичное и приватное

В каком-то смысле можно в духе постструктуралистских провокаций зафиксировать очередную череду смертей. Ведь в ситуации зависимости публичности от тонко настраиваемых медиа больше не существует популярности. Популярность в привычном смысле умерла. По своей сути она предполагала как наличие определённого качества/свойства, которое востребовано многими, так и сам populus, народ, то есть многих, способных хотя бы своим интересом на что-то влиять. Если вы ещё не заметили, то в современных соцсетях востребованность волатильна до предела, а какая-либо известность производна лишь от цитируемости и выдачи в поисковике (без какой-либо привязки к любым, даже случайным чертам самого субъекта). Поэтому и публичность всё больше похожа на самозамкнутую погоню за хайпом, к которой отдельные индивиды кое–как подшивают какую-нибудь прагматику или способы монетизации.

Не менее фатальна эта ситуация и для идентичности или стиля жизни, которые прежде имело смысл защищать, в том числе рамками приватности. Сегодня если кто-то что-то и защищает, то только «личные секреты», способные подпортить репутацию — то есть изначально мыслимые в перспективе публичного оглашения. Причем переживать уже поздно: с развитой технологией deepfake, построенной на датасетах, собранных их публичных источников, каждый из нас потенциально в будущем и порноактёр, и тайный друг поп-звезды, и ужасный перверт-террорист. Дипфейк живёт по закону Мёрфи: если кого-то есть смысл шантажировать, то однажды это произойдет. И подслеповатая интернет-толпа будет убеждена сгенерированной картинкой и голосом, а не гласом разума и возгласами близких «да не мог же он». Что особенно иронично: дипфейк может «прославить» вас и после вашей смерти.

Если приватность останется лишь как повод для шантажа, то жить ей осталось не долго. И будьте уверены: всегда найдутся политики, которые будут рады подтолкнуть толпу в этом направлении. Более того, в ловушку нас загоняет именно стремление к непротиворечивому соответствию идентичности. Но если идентичность — это прежде всего заявление и принадлежность к виртуальной группе с трендовыми ценностями, то что остается за сообщением, за кадром, за душой? Не та ли невыносимая пустота, от которой спасаются регулярной сменой идентичностей, офшоризованных практик и мантр об аутентичности?

Поэтому оберегать приходится сами же границы, которые по сути отвоёвываются у других ради хоть какой-то толики наслаждения. Давно не спонтанного и даже не нарциссического, а лишь злорадно-насмешливого в адрес абстрактных исключенных других. Границы, которые мы вынуждены создавать, по сути же будут отличаться лишь субъективными предпочтениями и затратностью. Кому-то достаточно домашней изоляции со своими 2D-тян, а кому-то жизнь не сладка без эксклюзивной кинки-вечеринки за границей. Суть остается одна: где-то в глубине беспокоящая нас жизнь настойчиво требует какой-то приватности, но мы не знаем что это и как, а настырный Гугл-поиск подсовывает лишь приватные чатики, веб-кам, приват-сервера и закрытые сейшены.

Авторы текста: Алексей Соловьев, Иван Кудряшов.