Тяжелая дверь захлопнулась за мной с металлическим лязгом, как пасть. Я в темном подъезде — в пищеводе громадного, как кит, жилого дома, еще не во чреве, но уже по пути — в лицо дохнуло, как желудочной отрыжкой, кухонными запахами, по ногам потянуло домашним теплом.

Тихо. Только урчит лифт, гудит электрощитовая, жужжит и бьется о тусклое стекло окошка жирная муха.

Поднимаюсь по ступеням выше и выше, устремляясь спиралью вверх, погружаюсь глубже и глубже в пыльный морок… и где-то глубоко внутри встречаю пожилого соседа. Он топчется у запертой двери квартиры, безуспешно тычет ключом в замочную скважину под тусклым светом сорокаваттной лампочки. В ответ на мое вежливое «добрый вечер», старик медленно поворачивается ко мне и растягивает лицо в пьяной глупой улыбке. Блаженный. Пошатывается… От него разит затянувшимися майскими праздниками.

Помятый серый пиджачок поверх узорного свитера (сегодня сыро и прохладно), вытянутые тренировочные брюки, связка ключей в трясущейся руке, космы седых волос, сизый нос, видавший дно не одного граненого стакана… На первый взгляд — образцовый жилец многоэтажки, представитель микрофлоры недр панельного дома. И в то же время… сегодня он кажется мне чужим, перенесенным сюда из другого, совсем другого места.

Это странное впечатление достигло пика в тот момент, когда дед прекратил жалкие попытки попасть домой, повернулся ко мне, выпростал из–за спины руку и, словно в оправдание своей пьяной беспомощности, тряхнул передо мной букетом светлой сирени. Из свежего сиреневого облака разлетелись бисером дождевые капли, попали мне на лицо, на руки. Волнами, потоками вокруг распространился райский аромат.

Так вот он кто, вот почему показался мне нездешним…

Это Иона, за норов и самодурство проглоченный китом, заблудший призванник, уже раскаявшийся в трусости и непокорности вышнему провидению, и в затхлых внутренностях — смиренный и прощенный.

Его положено пощадить и выплюнуть на берег, и с миром отпустить нести истину в земле чужой, безбожной.

И вот мы на берегу, милосердно извергнутые из пасти, выброшенные вовне.

Уходит в даль бетонное чудовище, уплывает, как косяк огромных серых рыб, далеко за пределы видимости, город, переливается за серой поволокой тумана, серебрится чешуей.

У ног — перламутровые переливы холодной реки, над головами низкое небо, а вокруг — прохладная нежность, живая, жемчужная влажность: мягкость травы, мясистость листьев с фиолетовыми прожилками, густая, венозная синева лепестков.

Свежесть, свежесть, сиреневая свежесть… Наверное, где-то рядом куст сирени, наверное, это ветер разносит ее запах, и разбрызгивает, словно из старомодного стеклянного флакона, мелкой моросью.

А может это седовласый старичок, пьяный пророк, отряхнулся от дорожной пыли, речных сетей и водорослей, разгладил на себе поношенный пиджак, осмотрелся по сторонам… и, увидав невыносимое сиреневое чудо — слово? истину? прощение? не удержался, стал ломать мокрые ветки, треща и щедро орошая себя дождевой водой?

Кажется, я слышу дерматиновый скрип открывающейся двери, кажется, старик уже расшаркивается на пороге и протягивает в дверной проем, как дар свыше, раскаянный букет… Ах, пустит ли жена домой светлого, одухотворенного муженька, не в меру выпившего, но смиренного и прощенного силами свыше?