Восьмидесятые годы XX века до настоящего времени остаются неинтерпретированными: жившими в то время — из–за мнимой очевидности, современниками — из–за мнимой близости. Вместе с тем изучение этого периода представляется нам крайне интересным и сложным делом.

В этом эссе мы постараемся наметить зыбкие контуры к таким исследованиям, не портрет, но карандашный эскиз эпохи. Ряд тезисов, высказанных нами ниже, может показаться читателю спорным, на что он имеет полное право.

Определяющей тенденцией 1980-х годов в Советском Союзе мы полагаем кризис официальной modernity. Этот кризис — кризис мировой культуры — тем не менее, имеет ряд национальных черт и образов реакции, которые мы попробуем разобрать ниже.

Прежде всего, живой ещё советский эстетический дискурс предлагал свой образ реакции на начавшийся распад самого себя. В этом смысле выразительно наблюдать за трансформациями советского архитектурного модернизма, чья эстетическая школа в эти годы обнаруживает в себе нехарактерные ранее приёмы, деформируя заданные семидесятыми формальные и композиционные рамки.

Мотив кризиса модерности — это мотив утраченного эпизма, кризис большого нарратива, который в советском своём изводе включал в себя культ научного прогресса и культ молодости. Позолачивая декоративные элементы президиума АН СССР (на обложке), внося совершенно постмодернистские скульптуры в композицию внутреннего двора здания, советский эстетический дискурс пытается обновиться изнутри себя. «Новый биокосмизм» (впрочем, лучше сказать — мистический сциентизм) [1] — утяжелённый брежневским брутализмом трансгуманистский романтический пафос 60-х — приобретает постмодернистские формы, выворачиваясь наизнанку в попытке оправдать существование себя как системы, в том числе этической. Сходные процессы происходят в номенклатуре, выдвигающей из последних сил самого молодого члена политбюро в генеральные секретари партии, в школьной системе, проводящей съезд учителей и создающей коллектив «Школа». Модерность пытается обновиться, пытается возродить (или хотя бы воспроизвести) большой нарратив через собственные основания — через «очевидное-невероятное» науки и через молодость.

Эстетическая и этическая система «нового биокосмизма» (мистического сциентизма) содержит в себе немало симуляции, объяснимой необходимостью имитации лояльности в идеологически стеснённых условиях советской мысли — эта симуляция и приведёт к её краху, к множественным художественным деконструкциям её после окончательного разложения. В наиболее позднем своём изводе эта система проявится в каких-нибудь «здоровьесберегающих технологиях» и прочих парамедицинских [2] системах, претендующих на «интегральный подход» — по-видимому, осколок гегельянского «синтеза», плотно засевшего в мыслительном аппарате науки. Остаётся неясной роль упомопостроений Щедровицкого и его кружка в этом процессе, однако мы видим здесь определённую связь и отмечаем потенциал изучения щедровитчанства как одной из наиболее распространённых паранаучных систем мысли.

Если говорить о конкретных примерах эстетики мистического сциентизма, то большая часть из них лежит не в области архитектуры (хотя упоминавшееся выше здание Подольской станции переливания крови храмовой композиции, конечно, пример небезынтересный), а в области мемориального искусства. Среди прочих хотелось бы выделить мозаику «Победа над раком» Галины Зубченко и Григория Пришедько, исполненную в 1970-1971 годах на здании Института проблем онкологии в Киеве. Эта монументальная композиция совершенно замечательна: рак на ней предстаёт в образе инфернального чудовища, которое врачи низвергают с помощью лучей света, исходящих из некоего мистического глаза — образ, дающий богатые простор для интерпретаций. Мы же склоняемся к мысли, что так художники, должно быть, аллегорически изобразили хирургическую бестеневую лампу. По-видимому, именно это имеет в виду Сергей Зотов под «собственной оккультной символикой и своими культурными героями» [7].

Любопытно заметить, что с кризисом нарратива разымаются и мотивы научной фантастики. Научно-фантастические объяснения в литературе сменяются псевдонаучными. Здесь любопытно сопоставить наполненный грустноватым, но всё же модернистским пафосом рассказ Станислава Лема «Вторжение» (1958) и повесть «Красная рука, чёрная простыня, зелёные пальцы» Эдуарда Успенского.

— Меня вынуждают отвечать, — заявил Хейнс. — Вы хотите услышать от меня правду — но правда не одна, их две. Одна — для еженедельников, помещающих длинные статьи с заставками. Стекловидные груши — это экспонаты из ботанических садов высокоразвитых звездных существ. Существа эти вырастили их ради своих эстетических целей. Груши — это их скульпторы и портретисты. Другая правда, которая ничуть не хуже первой, обязательна для ежедневной прессы, особенно выходящей после полудня. Груши — космические чудовища, которым доставляет удовольствие процесс уничтожения, являющийся в то же время процессом их самоутверждения как индивидуумов. Всю оставшуюся часть жизни они наслаждаются, повторяя предсмертные движения своих жертв. Больше мне нечего сказать! [5]

— Станислав Лем. «Вторжение».

Капитан говорит, что это будет проверка версии, а версии-то у меня и нет. Сначала надо ее составить. Итак, чья это рука?… Чьи это пальцы?… И кому принадлежит эта чертова простыня?» Он шагал, шагал и шагал. После того как он прошагал по двору по крайней мере от Зеленгорода до Наро-Фоминска, у него возникло несколько версий. Точнее говоря, три.

ВЕРСИЯ ПЕРВАЯ. Красная Рука, Черная Простыня и Зеленые Пальцы — это пришельцы из космоса. Может быть, роботы, может быть, инопланетные существа. Они убивают детей либо из научных целей, либо из военных, либо из энергетических.

ВЕРСИЯ ВТОРАЯ. Эти существа — представители дьявольских сил. Так сказать, руки Дьявола, Фантомаса. Они убивают детей из соображений религиозных. Допустим, будущих праведников, будущих крупных деятелей церкви, которые могут нанести большой урон дьявольщине, человеческим порокам.

ВЕРСИЯ ТРЕТЬЯ. Это какое-то случайное порождение, случайные сгустки материи, живущие сами по себе. Каприз природы, наделенный случайным разумом и случайными задачами. [6]

— Э. Успенский. «Красная рука, чёрная простыня, зелёные пальцы».

Ещё один способ нащупать образ реакции на крах эпизма через собственные его основания — культ молодости, проявившийся, прежде всего, в церемониальном наделении властью наиболее молодых и перспективных в правящем классе. Мы не станем разбирать то, как этот образ реакции отразился на самом правящем классе и его аппарате. Не станем мы разбирать и попытки реформы сталинской по сути школы, предпринимавшиеся в позднейшее советское время, как бы ни были эти попытки живописны безо всякого преувеличения. Обратимся вместо этого к феномену «юных гениев», широко проявившемуся именно в восьмидесятые.

Рецензент книги Ратнера о Нике Турбиной, помимо того, что разделяет наш первый тезис о непознанности восьмидесятых («Александр Ратнер написал сенсационную книгу, которая нужна очень немногим»), делает несколько достаточно резких замечаний о двух из этой плеяды быстро вспыхнувших и сгоревших звёзд советского небосклона, называя Нику «кумиром советской интеллигенции» [3]. Это очень ценное замечание. Общее место «юных гениев» состоит не только в том, что они рано взрослели и рано гибли, но и в том, что аналогичные произведения авторства взрослого человека не были бы приняты. Тем не менее, описание этого феномена как «чуда» (термин того же автора) наводит на мысль, что превознесение «чудо-детей» есть ничто иное, как попытка обнаружить в глубинах разлагающегося эпизма нечто новое и столь же эпичное, способное остановить разрушение большого нарратива.

Один из «юных гениев», почитаемый в определённой среде едва ли не наравне с Тальковым и относящийся по большей части к принципиально иному способу реакции на крах большого нарратива — Максим Трошин. Его песни — это плач потерянном эпизме и возрождение его средствами другого большого нарратива, то есть православия. Здесь показательна цитата, приписываемая музыканту: «Я пою песни, по которым соскучились люди, которые они потеряли, я возвратить их хочу». Мотив возвращения здесь, по нашему мнению, возникает неспроста и показывает определённое отношение к советскому нарративу как к заведомо ложному и синтетическому впротивовес чему-то, воспринимающемуся как древнее, цельное и эпичное, не подлежащее деконструкции и краху. По-видимому, этой же тенденцией поиска опоры вне разлагающегося и имитационного советского нарратива объясняются «духовные искания» образованных советских горожан 80-х, как восточного (Рёрихи), так и традиционного толка — относительно последнего любопытна автобиография Георгия Шевкунова, впоследствии постригшегося в монахи с именем Тихон [4].

Советские восьмидесятые остаются неизученным явлением краха больших советских нарративов. Признаки этого краха прекрасно отражены в кинематографе конца этого десятилетия, но реакции культуры на него не столь очевидны. Выше мы попытались весьма туманно описать, как нам видятся эти реакции, определившие десятилетие. Тем не менее, только к ним сводить эти годы было бы нелепо. Сверх того, мы не претендуем на беспорочное описание культурной картины указанного периода и будем рады иной концепции, которая более научно, более глубоко и более всесторонне объяснит тенденции 1980-х.

Этим эссе мы лишь хотели бы начать дискуссию о восьмидесятых и о тех культурных трансформациях, которые переживала советская культура в последнее десятилетие своего существования.

Примечания:

1. Термин «биокосмизм» в этом контексте мы употребляем вслед за В. Даниловым, упомянувшим эту философскую концепцию в краткой рецензии на здание Подольской станции переливания крови.

2. См. от этом, напр.: Мац А. Н. Врачам об антипрививочном движении и его вымыслах в СМИ // Педиатрическая фармакология. 2009. Т. 6, № 6. С. 12–35.

3. Александр Ратнер. Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»). М.: АСТ. 2018.

4. Архимандрит Тихон (Шевкунов). Несвятые святые. М.: 2011.

5. Цитируется по изданию: Станислав Лем. Непобедимый. Рассказы (том 3). М., 1993. Переводчик А. Якушев. Согласно тому же изданию, впервые рассказ опубликован в 1958 году в газете «Sztandar Młodych», русский перевод — в 1960 году в составе сборника “Вторжение с Альдебарана” (М., 1960).

6. Успенский Э. Н. Красная рука, чёрная простыня, зелёные пальцы: страшная повесть для бесстрашных школьников. Ставрополь, 1991.

7. Зотов С. О. Алхимия в раннем СССР // Вестник РГГУ. Серия: Литературоведение. Языкознание. Культурология. 2017. №6 (27).