Я никогда еще так остро не ощущала чужое присутствие рядом. Отныне я принимаю душ в осознании, что все они здесь, за стеной, на той стороне улицы, на другом конце города, все — дома, воображение рождает столь массивное скопление плоти в одном месте, в одно время и повергает в оцепенение. Они — здесь! Все! Их тела вдруг стали излишне осязаемы. Я никогда не могла представить себя в окружении одновременно стольких присутствующих в собственной ванной.

У меня нет желания говорить. Однако самое время «взять слово», твердят вокруг, пора разрушить молчание ударом взвешенных фраз. Меня призывают высказаться, а мне нечего сказать. Я не нахожу ни одной достойной причины уступить безмолвию. У меня нет в запасе совета или предостережения, которые бы уже не были сформулированы и опубликованы всюду, кроме того, вовсе неуместно вести себя так, будто у меня есть ответ. Я думаю о тех, для кого оставаться дома — это пытка. Я страшусь, что женщины и дети, живущие с тираном, получают еще больше ударов, чем обычно, мне страшно, что одиночество, которое сегодня единственно действенное средство против вируса, заставляет медленно погибать моих пожилых родителей и всех тех, кто и без того ослаблен и уязвим, кому отныне отказано в уходе. Я, как и все, в затворничестве, и опасаясь за других, — первая, кто не сможет прийти им на помощь.

«Но будучи философом, как вы оцениваете ситуацию?»

Смею ли я ответить? Я не думаю, что философия могла бы прийти нам сегодня на помощь. В час борьбы — не анализа. На этот раз требуется время. Я не желаю призывать людей «набирать высоту», «сделать шаг назад», «сохранять дистанцию», хотя повторение этих движений утром могло бы стать прекрасной гимнастикой для тела в это время вынужденной неподвижности.

«Книга к прочтению в случае апатии?» — «Помогите сбежать от реальности!»

Они совершают ошибку. Какое недоразумение заставило думать, что кто-то мог бы помочь нам спастись от повседневности? Все в одной лодке. Мое единственное стремление в жизни: быть с ней в ногу. Поэтому даже к лучшему, что все мы — свидетели. А все, что нам довелось лицезреть, не обязано быть красивым.

Неспособность, постоянно находясь взаперти, избежать чувства пресыщения и отвращения — вот, что занимало мои мысли долгие годы. Почему обыденность и быт часто обращаются в тягость? Как объяснить то, что на первый взгляд безобидные мелочи (скрежет ложки, размазывающей конфитюр по хлебу, запах подушек в гостиной, вой холодильника посреди дня), могут заставить всерьез планировать побег на другую планету? И почему это отвращение к повседневности (которое часто умалчивается, не являясь повседневным отвращением) так мало изучено в философии? Почему сложно сохранять комфортное мироощущение, оставаясь дома на неопределённый, но длительный срок? Монстр, который прячется под ковром, даже когда «все хорошо» — это груз усталости, порожденный неизбежным повторением дней и ночей, даже если это жизнь, которую мы сами выбрали, но что нам делать с ней?

На протяжении нескольких лет, я искала слово для означивания этой заурядной тревоги, которая становится неожиданно комком в горле. Эту брешь между внутренним я и внешним миром мы старательно заполняем деятельностью, чтобы не пасть духом. Уловки, на которые мы идем для сохранения равновесия в состоянии необычайной двойственности, достигают предела своих возможностей перед лицом мелких бытовых вещей. Я провела опрос, в попытке понять проблему, присущую повседневной жизни, в ее, казалось бы, самых незначительных проявлениях. Однако непредвиденная ситуация, в которой мы все оказались, откладывает плоды моей работы на неопределенный срок. Но это лишь малость: вся книжная индустрия прекратила свою деятельность, от книжных магазинов до издательств, от печатных фабрик до редакторов, технический перерыв для всех, трагически затянувшийся перерыв, вероятно для некоторых.

Главная ирония состоит в том, что должна была сложиться эта чрезвычайная ситуация (всемирная пандемия), чтобы оказаться лицом к лицу с прозаичностью жизни, которая явилась сегодня так открыто, но с глазу на глаз. Время бороться. Ничего лучше не скажешь.