Господин Шаурма проехался на трамвае больше из любопытства; по какой-то причине ему показалось забавным, что трамвай прибыл на конечную, машинистка выбежала из кабины, пересела во вторую кабину и готовилась ехать в обратном направлении. Да, она смешно перебежала, именно поэтому господин Шаурма сел на трамвай.

Поездка его, скорее, разочаровала, а уж необходимость выскакивать вроде как на проезжую часть — и подавно: все-таки это весьма неудобно.

Господину Шаурме было назначено у доктора Гатчины, невролога (господин Шаурма по старинке говорил «невропатолога»). В клинике его внимание привлекли розовые бахилы, он их мял, стремясь раскрыть, и натянуто улыбался. Ресепсионистка не улыбалась совсем, в вендинговом аппарате (господин Шаурма это заметил) очень дорого стоил «Твикс», который был плохо прикреплен к пружинке: того и гляди, упадет, и будто он уже вот-вот падает, и это кажущееся движение образовало в психике господина Шаурмы незакрытый гештальт.

В ожидании господин Шаурма радовался, что ресепсионистка не задавала лишних вопросов, в особенности — наиболее для него оскорбительного «вы, быть может, господин Шаверма?» — а таковой позволяли себе до этого сотрудница страховой, регистраторка в бесплатной поликлинике и — последнее было уж наиболее вопиющим — сотрудница банка.

Наконец, господина Шаурму приглашают войти. Он сперва мешкает — надо ли разуваться — потом вспоминает: на нем же бахилы! — и проходит в кабинет делано-развязно, разболтанной немножечко походкой. Ничего; обошлось: доктор что-то печатал и на него не смотрел.

— Шаурма?

— Так точно. В смысле, да, — почему-то покраснев, поправился Шаурма.

— Я вас слушаю.

— М-м… м-мм, — замямлил Шаурма. — Головные боли беспокоят.

— Какого рода? Как часто? Какие? — засыпал вопросами доктор Гатчина.

— Да, можно сказать… постоянно… ну… как болит? Ну, как будто у меня в черепе дырка, и от всякого ветра мне в голову отдает.

— Нетипично, — удивляется доктор. — Сколько практикую, еще не слышал таких сравнений.

Затем доктор отрывается от компьютера и открывает рот от удивления. Ладошкой вернув на место упавшую челюсть, врач поднимается из-за стола, подходит к пациенту вплотную, встает, значит, прямо над его макушкой, и произносит:

— А впрочем, у вас ведь и действительно вот здесь вот дырка. Это вам уже к нейрохирургу нужно; я напишу направление.

Доктор Гатчина поворачивается на каблуках, кладет руки в карманы халата, проходит за стол, вынимает руки из кармана и печатает направление.

— Давно это у вас?

— Давненько, да… да уж полгода.

— И у вас болит полгода, и у вас… ну… дырка… и вы только сейчас идете к врачу?

— Так вот, — виновато развел руками господин Шаурма. — Работа!.. и все не соберусь никак.

— Как хоть это все началось у вас? — доктор распечатал направление и вручил господину Шаурме.

Господин Шаурма как-то слишком быстро схватил направление, за что ему сразу же стало стыдно, и он больше думал о том, как бы его не помять.

— Да как-то внезапно… ворона как будто клюнула.

Доктор подумал что-то вроде: «Ну, могло такое быть» и посоветовал не мешкать и бежать с этим направлением к нейрохирургу. Господин Шаурма поблагодарил врача и поспешил уйти, шепча себе под нос: «Не забудь снять бахилы».

К нейрохирургу надо было ехать на маршрутке; господин Шаурма назвал остановку недостаточно внятно и поэтому ее проехал; пришлось возвращаться.

Возвращаясь, он миновал довольно специфическую промзону ритуального типа, прекрасно описанную Ильфом и Петровым, когда несколько ритуалок соседствуют друг с другом — тут же и надгробные памятники прямо у входа кой-где валяются — и господину Шаурме почудилось, что от одной ритуалки в подвальчике, из открытых дверей на сквознячке, пахнуло приятной затхлостью, «необъяснимым приятным запахом обмытого покойника, который еще не начал тлеть», — так сформулировал господин Шаурма, но тут же испугался этой крамольной мысли и быстрым шагом дошел до станции метро, одной из тех, что ближе к конечной; возле нее располагался торговый центр. Господин Шаурма взглянул на часы: до приема еще целый час, надо где-то развеяться, чтобы в очереди не сидеть — и он решительным шагом подошел к автоматическим дверям, которые еще не сразу перед ним разомкнулись, с опозданием фотоэлементы сработали.

В торговом центре господин Шаурма посетил обувной, где постеснялся попросить «принести сорок третий», а также «Буквоед», где листал Энн Райд и комикс про Бэтмена о Человеке-Улыбке; комикс его немножечко напугал, а Энн Райд заставила много думать, что были, значит, действительно, атланты, борьба с богами, были различные хтонические существа и сущности, и вспомнился господину Шаурме читанный где-то миф о том, как такой хтонический монстр Тифон боролся с Зевсом, была у него тысяча рук и голов, и все равно как-то Зевс с ним сумел совладать, и этот Тифон символизировал саму природу-землю (и чуть ли не матерью или там любовницей, а это в мифах сплошь и рядом, ему доводилась Гера), и это как бы была борьба за упорядоченность против природно-земельного хаоса, многоликого, многоголового (взгляд господина Шаурмы упал на книгу «Тысячеликий герой» — вот же выражение казенное: взгляд упал), который обречен пасть чуть ли не от одной меткой молнии — именно с молниями сравнивал боль в голове господин Шаурма, и снова как раз такая молния ему голова пронзила, и он решил, что пора уже двигаться на прием к нейрохирургу.

Выйдя из торгового центра, господин Шаурма обнаружил, что погода испортилась, а зонта он не взял. Торопливым шагом поспешил господин Шаурма в поликлинику, но не успел: начался дождь, и каждая капля, попадая на макушку, болью отзывалась в его голове — как будто не капелька падает (да и то: капелька капает — это китайская пытка), а чугунною чушкой его по башке дубасят. Именно так, именно в таком словесном регистре.

Наконец, господин Шаурма достиг дверей клиники, торопливо обул бахилы, прошел регистратуру и устроился в очереди. Нейрохирург, к которому его вызвали спустя десять минут, оказался совсем не такой интеллигентный, как невролог (невропатолог) доктор Гатчина: нет, совсем нет. Буквально сразу же он чуть ли не накричал на господина Шаурму, что «так разгуливать не годится» и велел идти «залатывать это вот все».

— Куда залатывать, вы что говорите?

— Что я говорю? — вспыльчивый нейрохирург как-то не соответствовал своей профессии. — Вот в том ларьке, где вас… изготовили… пусть там и залатывают!

— Но ведь я…

— Но ведь я! — передразнил нейрохирург, что уж совсем шло вразрез со врачебной этикой. — Но-ведь-вы — ша-ур-ма!

Господин Шаурма ну совсем поник: поднял было палец, чтобы возразить «Я, прежде всего, гражданин!», но палец сам неловко опустился, как недокачанный шарик, а врач его буквально добил репликой: «И так людей столько в очереди помощи ждут, еще тут вы у меня время опять отнимаете!».

Господин Шаурма ретировался, возмущаясь про себя тем, что уж он-то явно не «опять», а точно в первый раз пришел, но видно было: нейрохирург не в духе, нервничает, как он операции-то делать будет?

«Не забудь снять бахилы!».

«Иди, значит, в ларек, где тебя… что — меня? Как он сказал? Слепили? Нет, не слепили. Изготовили? Не запомнил. Нахамит же такая вот стер…лядь, и ты там весь день… Господи, больно!».

А это дождь вновь принялся лупить господину Шаурме по открытой ране; вернее, не вновь принялся — дождь и не переставал — просто господин Шаурма за это время вышел на улицу — и теперь бежал в укрытие, в торговый центр.

«Где меня изготовили… тоже ведь квест: поди-ка найди! И вроде — пришел: по-хорошему, в поликлинику… нет, это уже в прошлом, об этом уже нет смысла думать. А может — самому как-то зашиться? Или пластырь какой, или бинт? Хотя бы как… ну… в общем, ну… временно, как контекстуальный синоним такой».

Господин Шаурма приобрел в аптеке торгового центра бинты нестерильные и пошел в туалет их накладывать; в туалете, слава Богу, никого не было. Господин Шаурма обвязал часть головы, так что, если очень сильно захотеть, походило на бандану, даже и молодежно как будто, но, конечно, если серьезно смотреть, придирчиво, то всякому видно, что это бинты.

Господин Шаурма покрасовался перед зеркалом и пришел к выводу, что лучше купить еще кепку или даже шляпу, чтобы не возбуждать излишнего сочувствия — и приобрел — весьма дорого — бейсболочку «Рибок».

«Где тебя сделали, где тебя сделали… гм. Возвращение блудного сына-то вот… получается, — размышлял господин Шаурма. — Сейчас идти назад на остановку мимо похоронок. Нет, похоронка это другое, это просто ритуальные услуги. Да, не хотелось бы, конечно, умирать. Умру — одни похороны съедят весьма много из моих сбережений. Теперь еще многие берут на похороны родственника кредит. Нет денег совершенно, а если будет хоронить государство, оно обязательно меня положит в красный гроб, самый вульгарный».

Поэтому назад господин Шаурма решил ехать не на маршрутке, чтобы не думать о смерти и красных гробах, проходя мимо ритуалок, а на метро; он приложил карточку справа, а не слева, о чем ему весьма язвительно заметил сотрудник, присовокупив при этом характеристику «уважаемый»: «Уважаемый! Слева прикладывать нужно, понимаете? Сле-ва» — чем господина Шаурму чувствительно травмировал: «И как это раздельно — сле-ва — по слогам, как маленькому, — мысленно сокрушался господин Шаурма, спускаясь на эскалаторе. — И как это издевательски “уважаемый”, когда ясно, что он меня ни на копейку не уважает, и как это оскорбительно “понимаете”, как будто я дебил как будто, и как это в одной фразе три шпильки, да это не всякая стер…лядь сумеет».

В вагоне господин Шаурма поймал вай-фай и стал листать ленту; его бывший одноклассник господин Самса рекламировал свой телеграм-канал «Рыцарь картонного замка», и господин Шаурма перешел по ссылке, почитал ряд мотивирующих постов и решил написать господину Самсе, очевидно ожидая, что тот может ему чем-то помочь в непростой сложившейся ситуации.

Сообщение господину Самсе господин Шаурма сочинял всю дорогу до дома, и окончательная формулировка пришла к нему в лифте, но он решил не спешить: терпеливо доехал, открыл дверь квартиры, разулся, закрыл дверь, снял бейсболочку, размотал бинты нестерильные, поглядел на отверстие в голове в мутном зеркале, цокнул, поставил обувь сушиться, снял верхнюю одежду и понял, что забыл точную формулировку письма, которая казалась ему максимально вежливой и корректной, зато почему-то вспомнил, косясь на мусорку, что эмигранты серебряного века называли мусорку «ордюркой» от французского l’ordure.

Господин Шаурма схватился за голову — и тут же отдернул руку — прямо по дырке-то нечаянно задел! — а руки-то грязные: в метро катался, в лифте на кнопку нажал — и, придя в отчаянье, наговорил господину Самсе сбивчивое, полное бессильного мямленья голосовое, где он предлагал встретиться и просил помочь «но не деньгами, не думай, а советом, я твой канал пролистал, и понял, что ты бы мог…».

А господину Самсе он не писал до этого практически три года, и удивление последнего можно было представить, когда он слушал этот захлебывающийся поток униженного бормотания. Тем не менее, по своему благородству господин Самса, поняв, что бывший одноклассник в какой-то опасности, предложил встретиться завтра в обед возле его работы в …ском парке.

Господин Шаурма очень обрадовался, и вы уж вряд ли в достаточной мере можете представить, в каком волнении прошло время до встречи, как он полночи ворочался, вошкался, пока не провалился в сон тяжелый и муторный, не менее приключенческий, чем сама реальность.

Снилось господину Шаурме, будто он живет на даче и уже давно не может вернуться в городскую квартиру, ходит и чешется, а потом вдруг решается помыться в городской бане. Приезжает на сотке в район метро Московская, оказывается, там где-то баня, с виду непримечательная, внутри — огромная, очень светлая, на полу кое-где газеты постелены. На входе что-то типа гардероба с решетками, сидит парень с кассовым аппаратом, господин Шаурма покупает у него билет в баню, билет стоит 60 с чем-то рублей, а у господина Шаурмы в наличии только монетки по рубль-два, изредка пятирублевые. Билет представляет собой клочок бумаги А4 с цифрой «2», написанной ручкой. «Это, — говорят. — Номер зала». Господин Шаурма кивает и почтительно берет билет. Идет по бане, видит, наконец, дверь с номером 2, заходит, а там — еще дверь с двойкой и еще и еще — всего четыре громадные комнаты, анфилада как бы, и в каждой комнате сидит несколько мужиков, до шести человек, кто-то в шахматы играет, кто-то феном сушится (что, с точки зрения господина Шаурмы, поступок совсем не маскулинный). Подходит в конце концов господин Шаурма к последней двери, видит, что все, предбанники кончились, дальше баня, и понимает, что ни полотенец-то у него нет, ни мыла — на даче не взял, а в стоимость «билета» они, оказывается, тоже не входят. Господин Шаурма вздыхает, думает: «Что ж, теперь буду умнее, в бани больше не хожу», собирается уйти, покидает уже анфиладу эту, как вдруг попадается ему навстречу банный менеджер, он же молодой ведущий местных новостей, спрашивает, чем может помочь, показывает, где второй зал. Господин Шаурма кивает, благодарит за помощь и пытается какими-то окольными путями обойти менеджера-ведущего, чтобы попасть к выходу. На этом сон обрывается от вспышки света с фонаря крана, возводящего новостройку напротив окна господина Шаурмы, и больше уж в ту ночь господину Шаурме ничего не снится.

Завтрак проходит опять среди тревожных мыслей: так вышло, что господин Шаурма в то утро завтракал овсянкой, и это скромное блюдо напомнило ему трагическую и одновременно анекдотичную историю его отчима Сергея Яковлевича Клюева, которую мы сейчас перескажем для назидательного эффекта в формате вставной новеллы (или повести).

Сергей Яковлевич был рабочим по благоустройству при Дворце Спорта, имел достойную похвалы Толстого полезную привычку каждый день завтракать овсянкой — самой простой, когда-то, как раз во времена Толстого, называемой «овсяной размазней». Такой порядок был заведен еще его бабушкой, которая его кормила с ложечки достаточно долго, и продолжался, пока Клюев однажды не оказался в достойном всяческой рекламы заведении «Теремок», где на завтрак отведал впервые гурьевской.

С тех пор он видеть не мог овсянки. Возвратясь домой, Сергей Яковлевич стал с достойной похвалы Толстого методичностью стремиться если не воспроизвести рецепт гурьевской, то сделать что-то примерно такое же, примерно столь же сладкое. Были испробованы разнообразные джемы и мягкая карамель, летом Клюев купил ведро вишни у бабульки и пытался сам сварить варенье, перепробовал восемнадцать вариантов манной крупы и почти научился не допускать при варке комочков — но он все равно был недоволен.

И ведь та-то каша была не то чтобы идеалом; не повторить стремился Клюев, а, скорее, выдать гениальную вариацию на тему — не получалось. Он был собой недоволен. Вернуться к овсянке он уже не мог — трижды пытался — и трижды тошнило; мимолетные измены с рисовой и пшенной кашей приводили то к изжоге, то просто к раздраженной неудовлетворенности; попытки завтракать не кашей, а мюслями, сухими завтраками, просто бутербродами на весь день оставляли Сергея Яковлевича голодным, сколько бы он ни налегал на плотный обед и ужин. Казалось, что эта гурьевская разом разрушила привычную жизнь, принеся в его жизнь соблазн.

Не мог уже Клюев остановиться, в какой-то гастрономический угар его увлекло — с маслинами, консервами «мясо бобра» и иными несуразностями долгого хранения, заказываемыми почтой.

Наконец, мама господина Шаурмы подала ему идею, достойную Евы: закодироваться от этой напасти, как от пьянки кодируются мужики. Клюев с мыслями вроде «Рататуя из меня не вышло» согласился и закодировался.

Вскоре он умер от кишечной непроходимости. Господин Шаурма приехал на похороны и скорбел.

Время между завтраком и обедом прошло вполне заурядно, так что эти часы мы, с вашего, конечно, разрешения, перескочим.

А вот отобедать господин Шаурма решил в знакомой ему кафешечке подвального типа, что была как раз по пути к …скому парку, где он должен был встретиться в обед господина Самсы, который был как раз на час позже обычного времени обеда господина Шаурмы.

В кафешечке господина Шаурму сразу не на шутку напугали два молодца за соседним столиком, один — рослый, плечистый — б у г, а й, второй — сутулый, как бы для контраста. Господину Шаурме было бы стыдно уйти, показав всем, и уж особенно персоналу, что он испугался бугая и убежал, поэтому он решил остаться, заказал бизнес-обед и кушал его, с тревогой ловя реплики, доносящиеся от соседей:

— И что бы ни случилось…, а в голову не бери, — это говорил сутулый.

— Нехорошо, — отвечал бугай, поеживаясь и поводя бычьими плечами. Эти бы плечи на десять человек разделить и раздать — и будут как в мундирах — что у меня там такое, как у Петросяна. — Зажигалку обронил.

— Нет, возвращаться не будем, — невозмутимо сутулый ему.

— Нет, нехорошо, — снова здоровяк бубнит. На такую-то комплекцию голос поувереннее бы полагался, так нет же, мычание, бубнеж, робость.

— Молчи, — заклинает сколиозный.

— Плохо это, — здоровяк то да потому.

Бугай пепельницу то в ладонь возьмет, то выпустит. Супчик заказал и чай какой-то, и хлеба, хлеба принесите побольше. А на улице — батюшки — бывает ли такое — не десятое ноября же — полиция, прямо парами такие — и раз, и два, шестнадцать полицейских, теперь они в бейсболках, что совсем как будто неуместно. Господину Шаурме страшно, здоровяк на полицию не смотрит, а сутулый ему:

— А нет собаки.

— Не друг ты мне больше, — бугай пепельницей, как в этом, на льду-то который, керлинге, по столу прямо в сторону горбатого покатил. — Чужими руками жар загребаешь.

— Так я же с тобой был. Да ну чего говорить…

— Ну… знаешь… зря мы с тобой…

— Да не кричи, не кричи, — бугая успокаивает. — Не говори никому.

— Да ты и… да мы и как лучше. Она и… страх какой. У меня дети.

— Дети. Я и сам боялся. Все мы правильно сделали, все хорошо.

— Да меня же трясет практически! — громко снова.

— Ну чего, чего, у нас вот такие… нету в этом романтики.

— Какой еще романтики? Ты что, не понял, что мы щас сделали? Мы собаку убили!

Господин Шаурма чуть на стуле не подпрыгнул.

— Ну да, романтики, как это в интернете — догхантеры. Весь двор боялся, а мы… мы всем же помогли.

— Да нас посадят теперь, лопух в бинтах слышал, — в лицо господину Шаурме здоровый говорит.

— Н-не мое дело! — не на шутку струхнул господин Шаурма, а уйти по-прежнему боится.

— Ну что бы ты, дождался, пока она ребенка твоего цапнула? Илюшу? Или Стасика? Или — не дай бог — Анюточку? Наплодил сам детей… да всему двору страшно!

— А ты только стоял…

— Я руководил.

— Я думал, мы вместе…

— Я тебя прикрывал.

— Вы насчет меня не беспокойтесь, — наконец, господин Шаурма вклинивается. — Я вас поддерживаю.

— Он нас поддерживает, — сутулый с той же интонацией.

— Да только страшно мне. За это сажают вообще?

— За все сажают. Давай, доедай, нам пора возвращаться.

— И как ты спать сегодня ляжешь?

— Я, с вашего позволения, пойду, — набрался храбрости и поднялся господин Шаурма: всего семь минут до встречи с господином Самсой остается.

— Иди, — пожимает плечами сутулый.

И вот господин Шаурма покидает кафешку, коря себя за то, что разрешение спрашивал, а официантка слышала — но весьма скоро себя успокаивает, вспомнив похожую историю: тоже он подслушал, правда, в общественном транспорте, разговор двух тусовщиков студенческого возраста об особых таблетках аптечных, рецептурных, которые делают нечувствительным к наркотикам, хоть граммами нюхай потом — не возьмет.

«Это разновидности испанского стыда», — обобщил господин Шаурма, произвел в уме индуктивную операцию.

Итак, сидят на скамеечке господин Шаурма и господин Самса в парке, у господина Самсы в руках веточка, он чертит фигурки (квадратики, кругляшки) по гранитной крошке и вещает, что, находясь «в потоке», ты одновременно находишься и «в приятии».

— Мне что же, дырку в голове приять?

— Ну ты прими, ведь ты же в ресурсе, в моменте, тебе это дано — будь с этим, наполнись…

— Да мне как дождик когда даже каплет, аж в голове мутится, боль страшная.

— Нет, ну ты отнесись безоценочно, отпусти, создай намеренье отпустить, не попадай в иллюзию ума, почисти свой разум…

— Да вот мне доктор…

— Да доктор-то что…

— Да, говорит, мне надо, говорит, чтобы меня пересобрали.

— Ну так и я тебе про что?

— Ну так, а где?

—А ты не помнишь, где?

— Нет, я не помню.

В ответ на это ошеломляющее признание Господин Самса весело смеется и обещает проводить господина Шаурму, «куда… ну, где» его «пересоберут», но вечером уже, после работы.

Что было в эти несколько часов, я вновь здесь пропущу (для краткости); и вот идут, значит, господин Самса и господин Шаурма по улице, спускаются в подвальчик, где их встречает улыбчивый и скромный Шаурмен-мечтатель.

— Смотри, что с ним, — показывает господин Самса.

— Ну что, ну, надкусили, ну…

— Ворона клюнула как будто, — подсказывает господин Шаурма.

— Пересобрать его бы, — советует господин Самса.

— Лаваш обычный, сырный?

Господин Самса смерил господина Шаурму оценивающим взглядом и ответил:

— Старик… ну… без обид…, но тебе… ну… жирно будет сырный. Давай обычный, — обратился он к Шаурмену.

Шаурмен схватил господина Шаурму, бросил на стол, почти даже вовсе не засиженный мухами, разболтал, развертел, разоблачил его из лаваша, достал из большого такого, продолговатого кулька другой лаваш и принялся, прямо руками в одноразовых целлофановых перчатках, перешвыривать содержимое господина Шаурмы в другой лаваш.

— Как сам, наполненно? — чтобы прервать молчание, спросил господин Самса.

— Нервничаю много, — сквозь зубы ответил Шаурмен, заворачивая новый лаваш господина Шаурмы.

— Отчего, работы много? — предположил господин Самса.

— Да нет, работа всегда… Я всегда много работал, — откровенничал Шаурмен, прижаривая господина Шаурму. — Я, знаешь, видел много людей, которые не понять чем жили, и, честно скажу, завидовал им. Они жили свободно, им все равно, что денег нет.

(Господин Самса понимающе кивнул.)

— Как перекати-поле, то тут, то там.

(Второй понимающий кивок.)

— Свобода, короче.

(Третий.)

— Но я всегда знал, что отвечаю за своих и не могу рисковать. Они дома не ценят…

(Четвертый кивок.)

— Но зато у нас деньги всегда есть, я работаю без передышки, сам видишь…

(Пятый кивок, в знак того, что видит.)

— Для меня как за радость на пенсию выйти: сделал дела — хоть помирать можно.

— Так, а нервничаешь из-за чего? — тактично вернул диалог в изначальное русло господин Самса.

— Да, — как будто вспомнил Шаурмен и махнул рукой. — Вертолеты эти без конца летают, вжик-вжик-вжик, вжик-вжик-вжик…

— Отпуу-у-усти это, — протянул господин Самса. — Будь конгруэнтен.

— Да я бы с радостью, но… действует на нервы. Тут все фасады облуплены, а они — на вертолетах летают!

«Радеет, вон как, за облик города», — подумал господин Шаурма, вздрагивая от щекотки — его Шаурмен сейчас в фольгу заворачивал.

— А-а-а… ты… Михал Иосифовичу сообщил? — нашелся господин Самса.

Шаурмен только опять махнул рукой в ответ: дескать, зачем — бесполезно!

Наконец, господин Шаурма готов, пересобран. Господин Самса для проверки даже стукает его легонько по лбу: не болит?

— Нет, — отвечает господин Шаурма и радуется.

Все трое улыбаются, жмут друг другу руки, господин Шаурма и господин Самса выходят на улицу, господин Самса отправляется домой, в противоположную куда-то сторону, ну и господин Шаурма отправляется домой — в свою домашнюю сторону — но, не пройдя и трех кварталов, на господина Шаурму кидается ворона и вновь клюет его в лоб.

Что поделать! Судьба! Ананке, как говорится. Если судьба тебе, все равно, не так, так этак пропадешь.

Так вот господин Шаурма и пропал.