Через месяц в Издательстве Яромира Хладика выйдет роман американского и французского писателя Рэймона Федермана Тсс… История одного детства в переводе Валерия Кислова. Продолжаем серию предпубликаций. На книгу открыт предзаказ на сайте издательства.

В начале войны, когда немцы уже подступили к Парижу, почти все жители столицы и ее предместий сбежали. И мы тоже, мои родители, мои сестры и я. Так мы очутились в Аржантане, в Нормандии.

Да, я участвовал в Исходе. В Великом Исходе в начале войны. О нем говорят нечасто, об этом Исходе. Об этом постыдном для Франции периоде. Странно, что о нем никогда не говорят, об этом переселении, когда французская армия драпала вовсю.

Мои родители, мои сестры и я, мы сначала выехали из Парижа на поезде, затем шли пешком по дорогам Нормандии и, в конце концов, голодные и изнуренные, прибыли в Аржантан, красивый нормандский город с великолепным собором, который был полностью разрушен во время бомбежек.

Ирония судьбы заключалась в том, что когда мы пришли в Аржантан, там нас уже поджидали радостно улыбающиеся фрицы. Да, они вошли туда раньше нас. Ах, какие они были красивые! Я помню, как восхищался их военной формой. Особенно офицерской.

Меня поразили их галифе, фуражки, до блеска начищенные черные сапоги, медали на груди и револьвер в черной кобуре на поясе. А еще черный крест на ленте, повязанной вокруг шеи.

Мне хотелось подойти к ним и посмотреть, действительно ли они живые, настолько они казались персонажами какого-то фильма, но Мама притянула меня к себе и сказала, чтобы я сидел тихо.

Почти все жители Парижа и парижских предместий оказались на дорогах, ведущих в Нормандию или на юг Франции, в машинах, на мотоциклах и на велосипедах. Некоторые толкали детские коляски. Я даже видел людей на самокатах. Но большинство шло пешком и тащило на себе чемоданы.

Мы уехали на поезде с вокзала Монпарнас в сторону Нормандии. А потом шли пешком до Аржантана.

На вокзале была уйма народу. В поезд можно было сесть без билета. Все толкались. Некоторые даже переругивались. Люди садились в первый отправляющийся поезд. Поезд, в который забрались мы, не зная, куда он идет, был так забит, что невозможно было сесть даже на пол. А еще везде чемоданы и тюки. Люди стояли, тесно прижатые друг к другу. Некоторые даже стояли на подножках вагонов во время движения поезда. Вагоны тянул паровоз. Дым заходил в вагоны, потому что двери оставались открытыми. От дыма мы кашляли, и у нас щипало в глазах.

Я не помню, сколько времени ехал поезд, но вдруг он остановился в открытом поле. Кто-то сказал, что путь перегорожен. Никто не знал, что делать. Даже контролеры. Они только сказали, что поезд дальше не пойдет. Некоторые говорили, что поезд сейчас начнут бомбить. Тогда все вылезли и пошли вдоль пути или по тропинкам в разные стороны. Но только не в сторону Парижа, конечно. Пошли даже люди с маленькими детьми. Они несли их на руках или на плечах.

Мы тоже пошли. Мать тащила большой чемодан, забитый нашими вещами. Я помню, что чемодан был черный. Мать обвязала его веревкой, потому что он был немного порван. Отец нес за спиной рюкзак, а в руке свой старый польский чемодан. Он все время кашлял и харкал кровью. Мы, дети, несли свои школьные ранцы, в которые мать запихала нашу одежду.

Так мы долго шли по проселочным дорогам. Время от времени останавливались передохнуть. Тогда мои сестры и я, пользуясь передышкой, собирали ежевику и пили молоко, которое Мама выжимала из вымени какой-нибудь коровы, одной из тех, что стояли и смотрели на нас своими большими глупыми глазами. В полях, вдоль дороги, было много коров. Другие семьи с детьми, которые шли, как и мы, тоже подходили и доили коров. Когда в небе слышался рев самолетов, все бросались в придорожные канавы.

Когда самолеты стреляли по нам, некоторые люди выпрыгивали из канав и как сумасшедшие бежали в разные стороны, кое-кто из них падал замертво.

Там, вдоль одной из нормандских дорог, я впервые увидел мертвых. Настоящих мертвых. Мертвых, так сказать, живьем. Не поддельных мертвых, как в кино. Это меня потрясло, даже если я еще не очень хорошо понимал, что значит быть мертвым. Мать говорила, чтобы я на них не смотрел.

Да, во время Исхода на дорогах Нормандии я видел, как самолеты обстреливали колонны беженцев. Стреляли по нам, вроде бы, не немецкие самолеты, а итальянские. Самолеты Муссолини. Потому что Италия также воевала против Франции.

Слыша рев самолетов, мать быстро толкала нас, моих сестер и меня, в канаву. Прижавшись к матери и закрыв головы руками, мы лежали на дне канавы. А Папа стоял посреди дороги и на идише костерил пролетавшие самолеты. Папа не боялся ничего.

А еще на дорогах Нормандии я видел, как отступавшие французские солдаты, уже без оружия, сталкивали людей на землю, отбирали у них мотоцикл или старый ржавый велосипед, чтобы удирать быстрее.

Этот исход и вправду замяли. А о нем следовало бы рассказать. Рассказать об этом постыдном эпизоде до того, как он исчезнет из истории Франции. Это была великая авантюра. Все эти солдаты и беженцы на дорогах. Сегодня это потешило бы добропорядочных буржуа, спокойно сидящих у себя дома, пока в одном провинциальном городке папенькины сынки громят синагогу. А еще из этого получился бы красочный фильм. Итальянский клоун прыгал бы на дорогах Нормандии и распевал бы «Жизнь прекрасна».

В какой-то момент дорожка, по которой мы шли, вывела на большую дорогу. На километровом столбике было указано: Аржантан 12 километров, и все зашагали быстрее. Кто-то сказал, Двенадцать километров, это недалеко. А мой отец сказал, Не знаю, смогу ли я дойти. Тогда моя мать сказала мне взять у отца его чемодан, а Саре взять его рюкзак. И мы пошли дальше. Но часто останавливались, чтобы отец мог передохнуть. Ему было трудно дышать. Многие нас обгоняли.

В конце концов, мы пришли в Аржантан. Повсюду были немцы. Они направили нас на площадь Республики. Они были очень приветливы с нами. Особенно офицеры.

Не знаю, сколько беженцев собралось на этой площади. Много. Несколько сотен. На помосте стоял немецкий офицер в длинном черном кожаном плаще, который говорил по-французски в микрофон. Я удивился, что немец так хорошо говорит по-французски. Он сказал, что нам нечего бояться. Что нами займутся. Найдут нам жилье. Дадут нам поесть.

И действительно, среди толпы беженцев ходили немецкие солдаты и раздавали хлеб и другие продукты, а еще воду. И даже молоко для родителей с маленькими детьми.

Все было организовано прекрасно. Как будто немцы заранее знали, что все эти люди сюда прибудут.

В какой-то момент офицер на помосте сказал, что сначала поселят многодетные семьи. И сказал, чтобы семьи с тремя и более детьми вышли вперед.

Так мои родители, сестры и я, мы оказались в первом ряду, и два немецких солдата подали нам знак следовать за ними.

Мы пошли за этими солдатами по улицам Аржантана, а любопытные местные жители смотрели на нас из своих окон. Они, наверняка, думали: Вот идиоты, приперлись сюда из Парижа, потому что испугались немцев. А ведь немцы, войдя в Аржантан, — думали смотрящие на нас любопытные местные жители, — были учтивы и любезны. Ничего не разрушили. Ничего не отняли. Ничего не разграбили. Только взяли еду, в которой нуждались. И сразу же установили в городе порядок.

Мы же на этих людей не смотрели. Нам было немного стыдно, что мы беженцы. Я больше смотрел на форму солдат и на их ружья. Мне бы хотелось иметь таких оловянных солдатиков.

Пока мы шли, отец приблизился к ведущим нас двум солдатам и заговорил с ними по-немецки. Не знаю, что он им сказал, но после этого они были очень приветливы с нами. Они поселили нас в маленьком трехэтажном домике и принесли нам еды.

Во время нашего пребывания в Аржантане они часто заходили к нам. И многие другие немецкие солдаты.

Моя мать зашивала им одежду. Штопала. Гладила. И даже стирала. Отец болтал с ними по-немецки. Время от времени ездил на поезде в Париж и покупал разные вещи для немцев, которые к нам приходили. Французские духи. Шелковые чулки. Украшения. Шоколад. Многое из того, что еще можно было найти во Франции, но редко встречалось в Германии с начала войны. Поэтому в Аржантане нам было неплохо. У нас было немного денег, свой домик и еда. Немецкие друзья отца всегда приносили нам еду.

Один из немцев, которые приходили к нам, был Feldwebel. Сержант. Его звали Вилли Форст. Я запомнил его имя. Отец сказал мне, что это интересно, потому что в Германии в то время был знаменитый актер, которого звали точно так же, Вилли Форст. Не знаю, откуда отец это знал, но он знал много чего.

Как я написал в списке сцен, о которых надо рассказать, небольшая компания немцев регулярно приходила к нам вечером выпить пива и поговорить с моим отцом.

Немцы посылали меня за пивом, а на следующий день я относил в кафе пустые бутылки, и за каждую бутылку мне давали один сантим. По вечерам, когда немцы приходили, мой отец шел с ними в отдельную комнату. В нашем доме было много комнат. Впервые в жизни у меня была своя комната. У моих сестер тоже было по комнате. Дом был большой, потому что раньше там находилось общежитие для молодежи, которым с начала войны никто не пользовался. Поэтому места было много, и по вечерам мой отец и немцы болтали в отдельной комнате. Иногда, после того, как я приносил им пиво, отец позволял мне остаться с ними. Тогда я садился в уголок и слушал, как они говорили. Я мало что понимал. Но мне удавалось уловить отдельные слова, которые они часто повторяли. Слово Krieg. Слово schwer. Слово Frau. Слово Kinder. И еще много других. Я просил Папу переводить, и он объяснял. Когда я спрашивал у Папы, о чем он с ними говорил, он отвечал, что спрашивал у них, чем они занимались до войны, есть ли у них дети, и о других подобных вещах. Но главным образом они говорили о политике.

Мы провели почти год в Аржантане. Период моего детства, в котором было меньше всего горестей. Лицей в Аржантане мне нравился. Там было много моих сверстников, таких же беженцев, как и я. Мы неплохо ладили друг с другом. Только аржантанские парни нас не очень любили.

После уроков мы устраивали сражения с аржантанскими парнями, кидаясь каштанами. Я уже говорил об этом в пункте 12 своего списка сцен. Поэтому повторяться незачем. Разве что добавить, что сражаться с ними мне нравилось. А еще в Аржантане я начал набирать вес, потому что там мы ели лучше.

В аржантанском лицее я получил аттестат об окончании среднего образования с отметкой «очень хорошо».

Лучше бы мы остались в Аржантане. Отец ладил с фрицами и крутился на черном рынке. Нам, детям, нравилась школа, в которую мы ходили. В Аржантане у нас не спрашивали, откуда мы и кто мы, поскольку большинство людей были беженцами.

Да, лучше бы мы остались в Аржантане, но правительство Виши издало указ, в котором объявлялось, что все беженцы должны вернуться домой. И нам пришлось вернуться в Монруж, хотя отец мог договориться с немцами, чтобы мы там задержались. Для меня это было, как будто закончились большие каникулы.

Я задумываюсь о том, что случилось бы после окончания войны, если бы мы остались в Аржантане. На нас наверняка донесли бы, как на коллаборационистов. В квартале, где мы жили, люди нас так и называли, потому что к нам часто заходили немцы.

Еще больше они стали нас так называть после того, как фельдфебель Вилли Форст привез нам целый грузовик угля. Дело было зимой. А прибыли мы в Аржантан еще в июне. Так вот зимой было очень холодно. И вдруг большой грузовик немецкой армии вываливает перед нашим домом огромную кучу угля.

Когда грузовик уехал, отцу, мне и даже моим сестрам, пришлось здорово потрудиться, нося в дом ведра с этим углем, пока соседи смотрели на нас из окон и наверняка думали: сволочные коллаборационисты.

Я уверен, что если бы мы остались в Аржантане, то после Освобождения нас бы всех обрили наголо.

Ирония в том, что моих родителей и сестер, возможно, умертвили бы не в концентрационном лагере как евреев, а расстреляли бы в Аржантане как коллаборационистов.

Меня бы тоже, наверное, расстреляли. Но поскольку я все еще здесь, в живых, и рассказываю вам все эти истории о своем детстве, то в эти абстрактные предположения можно не углубляться.

После нашего возвращения в Монруж, мать пришила на всю нашу одежду желтые звезды.

Конец истории об Исходе. Дальше следует депортация. Мои родители и сестры в Освенциме. А я на ферме старика Лози в…