Во многом экспериментальная картина Александра Сокурова рассказывает о жизни Лувра через историю отношений двух музейных кураторов во время оккупации Парижа нацистами. В отличие от другого фильма автора о музее — «Русского ковчега», снятого одним дублем — в «Франкофонии» используется смесь документального и игрового кино. Это своеобразный палимпсест из смонтированных кадров о прошлом и настоящем, из фотографий и хроники, из восстановленных с помощью игры актёров исторических и псевдоисторических событий, из набросков и мыслей закадрового голоса режиссера, из хлопушек в кадре, звуковой дорожки по периметру кадра, имитации скайпа, компьютерной графики, совмещения не соответствующих друг другу звуко- и видеоряда. Однако, что-то незримое, деликатное и эстетически прекрасное удерживает эту разноголосую полифонию в рамках одного фильма. Как мне видится, это «что-то» — система символов и параллелей, пронизывающих «Франкофонию», как старинный гобелен.

Центральная метафора фильма — Музей как убежище, «французский ковчег», как успели окрестить «Франкофонию» западные зрители. Параллель явно отражена в закадровом тексте: «Кому нужна Франция без Лувра? Как и Россия — без Эрмитажа». Когда немецкие «сложные и разнообразные захватчики» вошли в Париж, бесценные полотна и скульптуры были вывезены, как будто в Лувре предчувствовали войну. Авторский голос подчеркивает, что музею как бы все равно, что происходит вокруг. Эти слова дыусмысленны, с ними можно согласиться и не согласиться одновременно, но они поддерживают магистральную мысль. Лувр — ковчег во время «стихии морской и исторической», «когда нет ни смысла, ни совести». Эта еще одна параллель (довольно тривиальная для русской культуры) — морской бури и истории — поддерживается Сокуровым в игровом сюжете о капитане Дерке. Видеосвязь с капитаном то и дело теряется из–за шторма. На корабле-ковчеге картины. Перед Дерком выбор: сохранение искусства или жизни людей?

«Как-то все рядом: шторм, погибающие корабли, Европа, Париж, война… Время — тугой узел»

Искусство тоже может быть убежищем. В фильме показаны великие экспонаты Лувра, напоминающие об эпохах, идеях. Крылатые львы — символ власти и страха перед властью. Ника Самофракийская — вечный образ красоты; «Это не Ваш трофей», — говорится Наполеону». «Лица французов» — представляются автору как портрет нации, «народ, тот и такой, каким он бы хотел их видеть». Какими бы мы были, если бы не видели глаза тех, кто жил до нас? Рассказчик горестно и тщетно обращается к Дерку: «Я тебя не вижу, нет изображения».

«Господин Чехов! Антон Палыч! Спит. Крепко спит, нескоро проснется»

Часто символы связывают не только ключевые идеи, но и сцены; переход от хроники к игровому кино и наоборот мотивируется тонкой игрой слов и понятий. Например, после съемки портретов слов о глазах тех, кто жил раньше, идут фрагменты старинного французского кино. Обращение к «спящим» Толстому и Чехову сменяется фотографиями рабочих, крестьян и рассуждением: «Начало XX века — к кому же обратиться? Кто тут есть? А, народ есть. Какие лица, какие души, ангелы, дети. Впрочем, дети всегда жестокосердны, особенно когда спят родители» <курсив мой>. В другом фрагменте фильма следующими после фотографии Толстого в гробу («Господин Толстой, проснитесь!») становятся кадры хроники, где один немецкий солдат будит другого, заснувшего на мотоцикле. Кинохроника с закадровым вопросом «Почему искусство не хочет нас обучать провидению?» предшествует сцене с кривляющимся Наполеоном, далее проводится параллель с предвидением завоевания Парижа нацистами.

Герои фильма тоже символичны. Наполеон — «назойливое приведение» абсолютизма, говорящее о Джоконде: «Это я». Марианна — воплощение высоких идей ВФР, преследующее посетителей Лувра бесконечным повторением знаменитой триады. Непростые отношения немецкого аппаратчика, графа Франца Вольфф-Меттерниха и француза, директора музея Жака Жожара, перерастающие в сотрудничество и дружбу, иллюстрируют объединяющую силу искусства.

«В Европе везде Европа; и сидим мы рядом, напротив, и чашка у нас одна на всех»

«Франкофония» не столько о музее во Франции и даже не о самой Франции, сколько о людях, о культуре, о нас. «В Европе везде Европа; и сидим мы рядом, напротив, и чашка у нас одна на всех». Удивительно, как, говоря о глобальных и важнейших вещах, о народах и истории, искусстве и истории, Сокуров избегает патетики и напыщенности. Я вижу в этом талант режиссера и высокую художественность фильма — сложно, мастерски организованной полифонии. В фильме звучат грустные слова о работе по собиранию осколков памяти: «Кажется, работа не получается» и «Сегодня плохой день». Это не так. «Франкофония» — подтверждение высказанных Сокуровым идей об искусстве — той самой общей чаше.