Одно из последних интервью Вернера Шретера, режиссера, пилота бомбардировщика и короля роз, — об искусстве, политике, красоте, Марианне Хоппе и 1968-м.

Господин Шретер, осенью 2008-го вы получили приз на Венецианском фестивале за фильм «Собачья ночь» (Para esta noche). Чем было для вас возвращение на фестивальные подмостки?

Не знаю. За свою жизнь я был на многих фестивалях — и кстати, почти всегда как победитель — но на сей раз я серьёзно болел. Конечно, для меня это было невыносимо утомительно.

Вы несколько лет боретесь с раком. Как вы сейчас себя чувствуете?

Лучше. Кажется, болезнь наконец зашла в тупик. Но поскольку это хроническое заболевание, никогда не знаешь наверняка. Рак может просто где-то дремать. Да и я много работаю, иногда даже слишком. Это утомляет. Но в то же время работа доставляет мне много радости, по крайней мере, моя работа. Нет, всё-таки мне значительно лучше.

Служит ли болезнь причиной тому, что долгое время мы не видели ваших фильмов?

В том числе. Я провёл в больнице практически три года. Однако нельзя забывать ещё кое-что: кто финансирует такого рода фильмы? Никто. Это тоже причина. У меня просто нет никакого желания оббивать пороги всех этих секретариатов. Мою последнюю картину «Двое» (Deux), экстремальный по своей форме фильм с великолепной Изабель Юппер, в Германии вообще не показали. Потому что продюссировать фильмы вроде моих очень тяжело. Зато есть Пауло Бранко, португальский продюссер, и он один из немногих, кто всегда работает только с тем, в чём находит художественную ценность; за свои проекты он будет биться до гробовой доски; кстати, мне он предложил начать снимать, когда я ещё болел. Собственно, мой фильм «Собачья ночь» (Para esta noche) так и появился. Ещё одна причина — конечно, работа в театре, которой я с большим удовольствием отвожу много времени.

Вы ставили оперы и театральные пьесы, сняли большое количество фильмов. Считаете ли вы, что эти работы появлялись в последовательной взаимосвязи и стали одним цельным произведением?

Да. Причём от начала до конца всё развивалось абсолютно естественно: одно из другого выходило, одно на другое надстраивалось. И всё-таки колоссальный перевес на стороне театра — там я поставил 76 произведений. А фильмов снял только 35.

Как будто бы материализм, когда я только за него и цеплялся, гарантировал мне вечную жизнь.

Как вы пришли к Онетти, по книге которого сейчас сняли фильм?

Отчасти моё прошлое связано с Латинской Америкой. Я преподавал в Буэнос-Айресе в 1983-м. Это было ещё во время военной диктатуры. Происходили поистине ужасающее вещи. К тому времени я уже давно знал Онетти. Хотя на самом деле в тот момент я собирался снимать «Комнату Джованни» из 50-х и предложил Бранко, однако это оказалось запредельно дорого. А потом Бранко пришёл ко мне с этой книгой[1]. Я прочёл её и сразу же захотел снимать.

Как бы вы охарактеризовали главного героя, которого играет Паскаль Грегори?

Как сочетание Кандида, человека без свойств и Че Гевары. Как борца за свободу, который на самом деле сражался. При этом следует учесть, что на эту книгу Онетти вдохновил визит двух испанских дезертиров гражданской войны, двух республиканцев, которых он в свою очередь в 1942-м посетил в Монтевидео. Потом эту метафору он универсализирует. В этом и вся прелесть: он не зажал себя в рамках Второй мировой войны. На это сразу обращаешь внимание.

Каким был ваш личный опыт жизни при диктатуре?

Меня пригласил университет. Там были запланированы три месяца семинаров под прекрасным названием «Танго и реальность в Аргентине». Мне тогда сразу показалось, что здесь что-то не так. Студентам угрожали, каждый день можно было услышать лозунг: «Здесь говорит смерть». Позже много описывали, как это всё маскировалось. Жутко. Мне нужно было покинуть страну, но мою голову сверлила ужасная мысль: я отступаю перед насилием. После падения диктатуры в 1984-м меня попросили вернуться. Потом я снял об этом фильм «Например, Аргентина» (Por ejemplo Argentina).

Как вы думаете, изменилась ли за последние десятилетия политика, а также её значение и роль?

Всё как-то распалось. Перешло в запредельный материализм. После 1989-го года этот факт уже никого не удивляет. И теперь не хватает обратной стороны существования, не хватает какого-то контраста. Вот я, кстати говоря, пример христианского социалиста.

Сейчас, конечно, мы уже понимаем, что утопия должна была рухнуть. Однако в то время у нас был этот предполагаемый контраст. Та самая антитеза, которая грандиозно воплощалась в таких книгах, как, например, «Принцип надежды» Эрнста Блоха — теперь подобного безумно не хватает. Так возникают карстовые пустоты. Это, безусловно, катастрофа.

Ну да, главенствует материалистическое мышление. Как будто этот материализм, когда я только за него и цеплялся, гарантировал мне вечную жизнь. Это всего лишь бредовая идея состоятельного бомонда. Хотя и маленькими людьми она пожирается с тем же успехом.

Раньше у богачей было идей побольше, как мне кажется… Что сегодня творится в ток-шоу, сколько грязи выливается в жёлтой прессе… Разве раньше у капитализма не было своеобразной морали? Или это всего лишь идеализация?

Это идеализация.

Но разве капитализм не заключал в себе, например, такое буржуазное представление: «когда я смотрюсь в зеркало, я не хочу стыдиться себя»?

Заключал. Но как далеко может зайти ложь самим себе? Естественно, падение любой системы всегда сопровождается трагедией. Тот же социализм, к сожалению, не настолько устойчив, как христианство, которое пережило даже разрушение церквей. Мне как христианину совершенно ясно, что именно слабости людей порождают много свинства. Но даже не взирая на это невероятно ценно, что христианство всё-таки продолжает жить. Если поразмыслить, что осталось от коммунизма? Северная Корея — трагическая баллада о призраках.

То есть Китай к выжившим вы не относите?

Это скорее смешанная форма. Все негативные черты капитализма и коммунизма в одной куче. Тоже своего рода трагедия.

Правда?

У меня такое ощущение. Удивительная культура, которая низвела себя. Раньше я очень увлекался китайской литературой.

И даже как-то бывали в Китае…

Один раз, но недолго. Благодаря фильму «Смеющаяся звезда» (Der lachende Stern), который я очень люблю. Я снимал его на Филиппинах. Было действительно интересно. Хоть там всё и загнивает, на людях это не отразилось совершенно.

Я не знал, что вы называете себя христианским социалистом. Можете мне пояснить, что это для вас значит?

Да, конечно. Для меня в этом нет никакого противоречия. Поскольку я не материалист. Вот смотрите, я ношу драгоценности своих родителей, потому что я последний, кто остался в живых; все эти вещи очень старые. И я люблю элегантно одеваться. Но при этом я не помешан на имуществе. Мне не нужны ни машина, ни дом, ничего. Элегантность же не противоречит анти-материализму. Так и рождение Христа, я думаю, тоже.

Пожалуй, это еще зависит от того, что точно под этим понимают. Кто-то под христианством может понимать прежде всего практические действия. А кто-то — истинное представление о трансценденции. Которого, кстати, социализм не предлагает…

Это дополнение. Вот верные слова: жизнь по принципам социализма и христианские мысли продолжают друг друга. К примеру, Блох сказал бы, что Христос тоже был социалистом. И это как раз то, в чём у меня нет ни малейших сомнений. В тему трансценденции сейчас так быстро не вникнешь. В любом случае это вопрос веры. Социализм же вопросом веры совсем не является, это скорее дело ума. Увы, в психологии людей он терпит фиаско.

Искусство и культура — это единственные оружия против варварства.

Где же тогда, если мы берём оба этих поля — понимания и веры, находится искусство? Речь идёт об искусстве как о красоте…

Искусство и культура — это единственные оружия против варварства. Только утонченность противостоит неотесанности и жестокости. И воображение людей. По сути искусство — это беззащитное высказывание Другого. Нельзя не поддерживать творческие порывы. Это то единственное, что приводит в движение душу и сердце, и дух, и тело. Мне вот это совершенно очевидно. Потому что для меня выражать себя через искусство — это внутренняя потребность. Я об этом даже никогда особенно не задумывался. Просто делал и всё.

Искусство как средство выживания?

Я вообще не могу себе представить, чтобы я был кем-то другим, а не тем, кто я есть. Я же не настолько глуп. Мне кажется, это подарок — иметь предрасположенность к творчеству, огромный подарок. Привилегия, которую не заслуживаешь за что-то, а получаешь просто так. И творческая жизнь — самое прекрасное, что может быть. Это и на отношениях с людьми отражается. Воображение участвует в становлении отношений: постоянно нужно делать усилие, чтобы выразить-себя, чтобы распознать-друг-друга. И лучше всего, когда это происходит без всякого принуждения, из внутренней потребности (Una necessitá interiore). Это ведь прекрасно. Когда больше не нужно как-то изворотливо выражаться или шифроваться — это просто потрясающий поворот в отношениях.

Одного искусство делает сильнее, а другого в то же время — если это не иллюзия — оно может ранить.

Безусловно. Такое тоже бывает. Когда искренность вымучивается. Нужно быть очень-очень-очень открытым, нельзя испытывать жалость к себе, нельзя себя беречь. Но когда ты честен с самим собой, в этом и так нет необходимости. Для чего же тогда так себя беречь?

Потому что кто-то может быть слаб, а другие кажутся сильными…

Я однажды так смеялся, прочитав недавно один текст о себе. Написан он был каким-то разочарованным почитателем. И озаглавлен «Неприступный». Этот автор ведь сам создает некий культ гения. Мне кажется это забавным, когда кто-то до того щепетилен… Ну ладно, пусть.

Это миф, что состояние опьянения может помочь в различных видах искусства?

Смотря какая у человека реакция. В свои лучшие времена у меня была парадоксальная реакция на алкоголь. То есть моё сознание было ясным, я становился энергичным, совсем лёгким, но сосредоточенным, немного, как у Хайнера Мюллера. Он мог, когда другие уже под столом, продолжать пить и при этом всё ещё оставаться как стёклышко. Но когда начинаешь замечать, что без алкоголя становишься депрессивным, стоит, разумеется, завязывать.

Ещё мне кажется, что ваше поколение, c наркотиками и всем прочим, совсем по-другому проявляло себя, чем сегодняшняя молодёжь, или даже те, кому менее 40 сейчас.

Молодые сегодня зачастую как будто более прозаичны, слишком беспокоятся о своей безопасности. Возможно. Я ровесник Фассбиндера. Мы начинали в одно время. И тогда никто об этом не задумывался. Сегодня мне всё кажется слишком стерильным. Что, конечно, ужасно. После 1968-го в обществе было прекрасное ощущение: мы чувствовали себя хорошо здесь и сейчас. Более свободными, как и просили, более открытыми. То были на самом деле социальные отношения с минимумом лжи.

Однако сегодня есть и противоположный взгляд, что ложь содержит в себе терапевтический эффект. В то время как поиск правды может быть очень напряженным, морально истощающим.

Но это же чушь. Я едва ли знал нервных людей. Как раз они в 68-м и называли меня «декадентным буржуа». Но ведь это противоречие тоже по-своему прекрасно. Хоть это спорно, я считаю, что так или иначе мы все пришли к какому-то иному ощущению жизни. К более высокому её качеству через отношения друг с другом. Я не говорю сейчас о «Ficken im Darkroom» — всё-таки эта свобода пришла к нам намного позже. После 1980.

Что обуславливало свободу?

Гражданское общество. Однажды я ощутил это собственным нутром. В 1975-76 я был профессором в Университете Беркли, месте, где когда-то движение 68-го и зародилось. Но к тому времени от 68-го уже ничего не осталось. Там учились просто бездарные дети богатых людей, очень закомплексованные. Ветер проскользнул, не оставив следа. Почему идею свободы так быстро отшвырнули, я объяснить не могу. Это такой феномен: самое драгоценное, не считая жизни, благо — свобода — очень быстро было выброшено за борт. В этом также отражается история и нашей страны. Как бы утверждая прошлое, подчёркивая таким образом необходимость 1968-го.

Неужели нам нужно снова пережить репрессии и войну, чтобы научиться ценить свободу?

Мне кажется это абсурдным. Нам необходимо «воспитание» сердца, становление общественного осознания. Образование и культура здесь очень важны. И меня постоянно злит, когда я вижу, что никто не изучает иностранные языки. Мы хотим соединить Европу, не понимая друг друга? Я думаю, что страх смерти, да и вообще страх сам по себе является мощным средством поддержания власти. Люди уже при виде сигареты начинают бояться смерти.

Но страх может быть и продуктивным. Или вы в это не верите?

Нет, страх никогда не бывает продуктивен. Он может привести к паническим действиям. И они чаще всего совершенно бессмысленны. Диктатор, например, может расстрелять. Хотя, может, никакого диктатора и не существует…

Нужно быть очень-очень-очень открытым, нельзя испытывать жалость к себе, нельзя себя беречь.

Чего вам, кроме свободы, больше всего не хватает?

С возрастом всё сложнее найти партнёра. Ещё замечаю, что многие молодые люди стали слишком нерешительными. Когда они подходят, чтобы попросить автограф, например. У них как будто полностью отсутствует чувство собственного достоинства. В этом, напротив, ощущается какое-то скудоумия.

Когда вы берётесь за новую пьесу или фильм, с чего вы начинаете?

Главное, всегда начинать полностью пустым. Конечно, много чего скрыто глубоко в воспоминаниях. Но лучше постараться перед этим внутренне опустошить себя. Ты всегда одинаков. Но при этом не один и тот же. И это крайне важно: одинаковый не значит один и тот же. Тут очень тонкая грань.

Вы можете объяснить?

Изабель Юппер как-то описала это как пустой холст, который потом заполняется. Я это тоже себе так представляю.

Если какой-то критерий, когда что-то удаётся, а когда нет?

Это можно только почувствовать. В случае моих новых фильмов я просто чувствую, получился он или нет.

После какого фильма или постановки вы испытывали это ощущение «да, это удалось мне лучше всего»?

После фильма «Король роз» (Der Rosenkönig). В театре это была «Медея» (Medea) Яна. «Раннее утро» (Petit Matin) Лабиша. И «Тропическое дерево» Мисимы. Конечно, мне приходят на ум ещё кое-какие вещи. Но могу Вам сказать, что мне они кажутся наиужаснейшими: в кино это «Чёрный ангел» (Der Schwarze Engel), который мне кажется слишком перегруженным. В театре — «Персы» (Die Perser) в Кёльне, в основном из–за актёрской игры — ох! это был провал.

Какая тому была причина?

Отсутствие сил. В тот момент у меня не было сил, я просто это вытягивал. И в случае «Персов» мне ясно, почему это провалилось — ведь я позволил навязать себе эту тему. Ни в коем случае нельзя этого делать. Мне тогда хотелось поставить «Антигону». И я даже понимал, как мог бы её воплотить.

Недавно я пересмотрел «Германию осенью». И спросил себя, почему вы в этом не участвовали?

Нет, Клюге на самом деле много спрашивал об этом, а потом почему-то перестал. Кстати, Райнер Вернер тоже очень удивился.

Жаль.

Да, и мне. Это могло бы быть отличным контрастом. Но фильм хороший.

Вы знаете, что бы вы сделали?

Увы, прошло слишком много. Фильм, правда, хороший. А что бы я сделал? Вероятно, поставил бы что-то из Лессинга. Лессинг, на мой взгляд, был очень прогрессивным человеком, а не только детским писателем, как его сегодня позиционируют. «Эмилия Галотти» кажется мне очень прогрессивной, как и многие его книги. В 1977-м я поставил «Мисс Сара Сампсон» Лессинга. Да, и тогда бы я снял что-то, связанное с Германией и Лессингом.

Вы читаете критику на ваши фильмы?

Когда мне кто-нибудь её присылает.

Что вы ожидаете от критики?

Разумного изложения. Поэтому для меня разгромная статья Беньямина Хенрикса намного приятнее и важнее, чем какая-нибудь позитивная чепуха. Я люблю, когда кто-нибудь может выразить свой собственный взгляд и хорошо написать об этом, тогда можно сказать, что эссе обладает высоким качеством. Вольфрам Шютте утверждает, что сопровождает немецкое кино. И его читаешь с большим удовольствием.

Один из ваших замечательнейших фильмов «Королева» (Die Königin — Marianne Hoppe) с Марианной Хоппе и о ней…

Как же я её любил! Даже в преклонном возрасте, когда за ней уже нужен был уход, она продолжала наслаждаться жизнью. В Берлине мы проводили много времени вместе. Представляете, в гейских гетто — с 90-летней! Для фильма я снял очень много интервью с ней, до сих пор у меня хранится много материала. Но обнародовать его я уже не буду. Мне не нравится, как публика обошлась с ней. Её открыто оскорбляли, называя «нацистской свиньёй», просто потому что во время прихода к власти Гитлера она не сбежала. Марианна Хоппе сама отвечала в моём фильме на вопрос, почему она осталась: «Это было бы непростительно».

С этим была интересная история. Марианна действительно больше любила женщин. Но всё-таки трижды или четырежды испытывала настоящую любовь и к мужчинам. Одним из них был Одон фон Хорварт. Когда он планировал сбежать в Париж, то умолял Марианну отправиться с ним. Она хотела, но не могла — из–за языка, её инструмента. Но как это на самом деле было… Может быть, тому было и много других причин, кто знает?

В том числе и трусость?

Она не была трусливой. Более бесстрашной особы я и не знал никогда. Нет, трусливой Марианна не была никогда.

Вы с ней также работали на сцене. А как вы познакомились?

Когда мне было 13. Я был очарован, когда увидел её на сцене в первый раз. В одной ужасной театральной постановке, в гастрольном спектакле Бургтеатра в Билефельде. Там играли такие мерзкие дамы, как Паула Уэсли, и её муж тоже — Хёрбигер. И только на секунду появилась госпожа Хоппе — и это было подлинным искусством. Мы с ней очень близко дружили. Её резкий юмор я любил больше всего на свете.

Представляете, в гейских гетто — с 90-летней!

На сцене вы поставили действительно много произведений. Как выстраиваются отношения между разными сферами Вашей деятельности?

Я сам воспринимаю себя в первую очередь музыкальным режиссёром, чем бы я при этом ни занимался. Да, я поставил намного больше театральных произведений, чем опер. Но тем не менее многие всё равно думают, что я режиссёр оперы. Опера для меня время от времени становилась освобождением, поскольку в сравнении с театральными актёрами оперные певцы излучают какую-то надёжность, что ли. Однако в этой работе я всегда стремился к простоте. Клише «оперный», которое ко мне приклеилось, на самом деле преувеличение, хоть я и ценю этот эпитет, поскольку всегда стремлюсь к комплексной художественной форме: изобразительному искусству, пению, словам, избавляющими от банальности. Поэтому я и позволяю называть себя оперным. А не потому, что у меня, как говорят, всё состоит из китча и бурлеска. То, что вы говорили, что я и сам много раз слышал, — всё это просто бред.

Александр Клюге, который долгое время являлся вашим соратником, озвучил в своё время сходства между кино и оперой, говоря о «Силе эмоций» (Die Macht der Gefühle).

Так это он, кстати, у меня позаимствовал. Клюге был первым, кто в конце 60-х начал ценить мою работу — он любил и лирику, и музыкальность. Ещё он всегда говорил, что я научил его этому в кино. Но лучшая его фраза это, конечно: «В опасности или беде, к смерти ведёт центральная дорога» — выражение Андреаса Грифиуса. Но про «Силу эмоций» верно в любом случае. Единственное оружие, которое мы имеем в этой стране, это умение даже в таком чувстве, как стыд, видеть путь к одухотворённости. У нас ничего не выйдет без воспитания сердца. Чувство, сопряжённое с мыслью, как средство выражения — это идея гуманизма на самом деле.

А если суммировать: к чему вы стремитесь в своём творчестве? Какая идея всё объединяет?

Вызвать реакцию, которая ведёт к осмыслению и сопереживанию — без того, чтобы давать какие-то оценки. Нужно открыть глаза. Реальность искусства имеет значение только тогда, когда встречается с правдивостью мира, в котором мы существуем.

Ваш последний фильм «Собачья ночь» (Diese Nacht) снят по роману Хуана Карлоса Онетти (Para esta noche). Французское название — «Nuit de chien». То есть речь идёт об одной-единственной ночи, которая показана в фильме. Произведение в свою очередь написано в 1942.

Тут я должен начать немного издалека. У меня очень сильная связь с латиноамериканской культурой. Латинская Америка и местный образ жизни завоевали место и в моём сердце, и в моей голове — к ним у меня сложилось особенное отношение. В 1983-м году я вел семинары в Университете Буэнос-Айреса. Как раз в то время, когда военная диктатура билась в последних судорогах. Это был ужасный опыт, на протяжении всех семинаров ощущалась угроза жизни, мне даже время от времени звонили, и незнакомый голос в трубке произносил: «С вами говорит смерть» (Aquii habla es muerte). Продержавшись ещё какое-то время, я покинул страну. Я уступил насилию. Это было такое грустное и патетическое прощание — один-единственный раз, когда я расплакался на людях.

Для меня это был важный опыт мужества и силы юмора перед лицом настоящей опасности. Жизненная стойкость местных людей действительно впечатляла, в одни только «всё-таки» и «не смотря на» они вкладывали столько своих надежд. С годами моё тёплое отношение к этим людям только крепло. И оно послужило фундаментом и отправной точкой для «Собачьей ночи». Когда я читал книгу, у меня постоянно было чувство, что это я, этот главный герой, художник. Города из книги и фильма на самом деле не существует, это квинтэссенция всех возможных городских культур, какое-то идеальное место.

Что больше всего завораживает у Онетти, так это отсутствие конкретики — хоть она и могла быть уместной. Эта книга написана в 1942-м, в кульминационный момент жуткой Второй мировой войны. Но Онетти удаётся достичь в ней универсума, чего-то почти космического тем, что он не изображает ни Гитлера, ни Муссолини, ни гражданскую войну в Испании, а показывает дистопию не живущих более городских культур, в которой все изначально позитивные качества людей обращаются в противоположные, и в конце всё погибает в борьбе, телесной и психологической. Всё плохое возникает из хорошего. И в беспомощности благо уже не может освободиться от зла — вся система обрушивается. Даже последняя надежда умирает. Такова жизненная позиция Онетти, который с одной стороны был великим писателем и поэтом, а с другой — циничным нигилистом. И эту его сторону я не разделяю. Согласно реакциям из Уругвая, я наконец высвободил Онетти от его цинизма, не отрицая при этом его остроумия.

Это вы, конечно же, сочли за комплимент.

Естественно. Для меня перенос литературного произведения в какое-либо другое медиа должно быть, прежде всего, превращением, стать в некоторой степени новым творением. Иначе ты не выказываешь автору уважения. Когда начинаешь снимать фильм, стоит сначала переварить то, что он написал, а не просто воспроизводить слово в слово. В создании этой новизны и есть истина, проявляющаяся в чём-то самобытном и современном. Для меня возможно только такое перенесение. Пересказ литературы, с который я совсем недавно сталкивался в Германии, — например, новые «Будденброки» или энная экранизация «Эффи Брист» — неприемлем, это нельзя назвать произведением искусства. Я имею в виду с точки зрения нового творения. Если бы я был писателем, то дико бы разозлился, увидев, что меня экранизировали, пересказывая слово в слово. Но я бы настолько же обрадовался, если бы кто-то привнёс что-то совершенно новое в моё произведение.

«Собачья ночь» рассказывает ещё и смерти. Эта тема тоже вас интересует?

Да, это центральный мотив и то, что мне интересно, но дело не только в моей болезни раком. Фразу, которой фильм начинается, я адресую самому себе. Это цитата из шекспировского «Юлия Цезаря», где в ночь перед своей смертью он произносит: «Из всех чудес всего необъяснимей мне кажется людское чувство страха, хотя все знают — неизбежна смерть и в срок придет». Я думаю, что такая открытость перед идеей смерти, этот основополагающий экзистенциализм, как раз существует у Онетти — но и тут же это сопряжён с юмором. Чёрный юмор — это хорошее средство в преодолении страха. Хотя он совсем и не чёрный, скорее фиолетовый. То есть за юмором всё-таки стоит противоположность нигилизма, иначе говоря, надежда. Ещё с юных лет главным уроком для меня был «Принцип надежды» Эрнста Блоха. Я вновь и вновь возвращаюсь к этой книге.

Но не смотря на это, в фильме доминирует идея конца времён. Отражается ли в этом наша современность? Считаете ли вы, что наша цивилизация в похожем положении?

Да. Что касается Центральной Европы, то тут есть вполне рационально функционирующая демократия, но вместе с тем хватает и сильных психических потрясений. Экономический кризис, если хотите, является проявлением этого. Капитализм головного мозга в Латинской Америке — где подобные кризисы случаются постоянно — ещё не так далеко зашёл, чтобы инфицировать жизнь целиком. Зло капитализма у нас — это и есть капитал как таковой, когда его идея настолько глубоко впихнута в голову, что становится со временем её единственным наполнением. То, что я говорю, банально, но это правда. В Африке сегодня господствует естественное положение вещей, что весьма конкретно показано в фильме.

В то же время мы в таком человеческом состоянии (conditio humana), когда ничего по сути уже не может наладиться. Скажем, у нас просто есть задача, которую Бог поставил перед каждым, которая звучит примерно так: как лично я могу организовать сознательное общество людей? И как вообще каждый из нас может быть справедливым, реализуя своё право на жизнь?

[1] Речь идёт о книге «Собачья ночь» (Para esta noche) Х.К. Онетти.

Оригинал интервью на artechock.de.