Той зимой Подлинный Лидер начал мочиться сидя. Объяснили так: в условиях, в которых сейчас находится мир, занимать лишнее пространство ― слишком самонадеянно. Рекомендовали вдохновиться примером и просили садиться. Потолки в офисных и заводских туалетах сделали ниже, свободное место отвели под отчетность и продукцию. Никто не возражал: все охотно сели. Говорили, что в венгерском филиале выискался некий Янош Янош, который демонстративно продолжал стоять, согнувшись и громко ругаясь, но коллектив надавил и он вылетел с работы. Это только укрепило новую позицию испражнения.

В российском филиале даже не спорили: сидеть так сидеть. Ковров припомнил, что его дед всегда садился, а Петров просто сказал:

― Ну, наверно, не дурее паровоза. Раз решено, то зачем-то.

Для женщин же вообще ничего не изменилось. Однако и их коснулось, когда в начале марта директор разослал всем по почте (а у кого не было почты ― сказал лично) новость: в апреле Подлинный Лидер приедет на производство. Посмотрит завод, поговорит с сотрудниками, пообедает с руководством и уедет.

― Мотивация, ― шептали сотрудники, читая письмо, ― вот она, родимая, в действии.

На подготовку оставалось ― месяц с лишним.

Как это сказалось

Ковров тем же вечером не удержался ― растрепал жене. Он прихватил привычку сидячего испражнения и домой и теперь сидел, распахнув дверь, и кричал жене в сторону кухни:

― Ты представляешь, Нюра! Сам к нам приедет! Может, и руку мне пожмет.

Жена всю жизнь работала в киоске с мороженым и таких великих людей не встречала. Да и не гуляли они в их городке. Она была счастлива, что ее мужу выпала встреча с Лидером. Значит, напрасно муж казался ей простоватым человеком: что-то держалось в его голове, в его сердце. Поважнее, чем у многих.

― Подожди, вдруг тебя еще не выберут, ― с опаской сказала она.

Да, этот пункт в письме директора перепугал всех. Было решено, что в группу, сопровождающую Лидера на производстве, включат только десять человек: пять мужчин и пять женщин.

― Чертово равенство, ― сказал Ковров, спуская воду, ― зачем пять женщин? Ну, зачем? Восемь на две, я считаю, было бы идеально. Привыкли на Европу смотреть: там равенство ― и у нас давай. А у нас свой путь, который…

Он недоговорил об этом и начал о тех, кого выберут:

― Ну, смотри, давай посчитаемся. Кого точно возьмут. Морозцев попадает? Попадает. Еще бы: он в Орел одеваться ездит, следит за собой. Возьмут его. Потом Гордеев. Это сто процентов. Он крестил сына нашего директора. Это понятно. Снегирев семь лет работает, с самого основания, а пока наш завод не выкупили, еще лет десять работал до этого. Его на все–такие мероприятия посылают. Он может так уверенно сказать: вот я помню, в две тыщи втором году… и так далее. Потом Петров. У него почки, ты знаешь, его в виде поощрения. Все путевки ему всегда достаются, а это тоже вроде путевки? Ну и я.

― Ну, Юрка, ― сказала жена, ― счастливый ты.

Пришел с улицы сын. Рассказали и ему.

― Ого, ― сказал он, ― правда? А я тройку сегодня получил. Клянусь ― все исправлю.

Перед сном жена ворочалась, долго собираясь с силами. Наконец сказала:

― Слушай, Юр. Прежде всего, ты спишь?

― Засыпаю.

― А ты не думал, что, ну…

― Ну, говори.

― Ну, что, Крестова вместо тебя могут выбрать?

― Да ну, брось. Он только год отработал.

― Зато он по-английски может.

― Перестань. Лидер с переводчиком приедет, нам говорили.

― А-а, ну ладно. Спокойной ночи.

Жена уснула, а Ковров остался лежать со страшным лицом, перебирая губами варианты.

― Нет, ― беззвучно говорил он, ― быть этого не может. Ну откуда?

Он с ненавистью посмотрел на жену, та спала. Ковров встал и пошел на кухню. Выпил воды, закурил.

“Ну и что, что по-английски, ― думал он, ― не поэтому же выбирают. У меня сын английский учит, я тоже слышал слова оттуда. Сноу, например, снег. Или мёрдер ― убийство. Все я знаю, мне хватает. И у меня стаж”.

Утром по дороге на завод он встретил Петрова.

― Придумал, как кашу экономить, ― сказал тот, ― просто кидаешь меньше крупы в большее количество воды.

Петров вчетверо опережал Коврова по детям.

― Да ладно ты… ― перебил Ковров. ― Как думаешь, кого выберут ― Лидера сопровождать?

― Да я не думал еще.

Ковров посмотрел на него. Петров виновато объяснил:

― Да у меня старший случайно одноклассницу выебал.

― Случайно?

― Ну, да, другие ебали, а он тоже соблазнился. Теперь там скандал, ее мать меня в WhatsApp’е бомбардирует. “Кто будет отвечать, кто будет отвечать”…

― Да подожди ты. При чем тут отвечать? Ты прикинь, подумай. Кого?

― Выберут?

― Ну.

― Так, ну, меня. Я многодетный. И почки. Снегирев без вопросов.

― Так, кого еще?

― Гордеева. Ну и Морозцева.

― А пятого-то кого?

― Тебя.

Ковров улыбнулся.

― Меня? Не Крестова?

― Слушай, может, и его. Ты вот сейчас напомнил… Да, точно, его.

Ковров побледнел.

― Да почему его-то?

― Ты что? А английский? Мы же как ― на колени готовы перед иностранцем бухнуться.

― Так Крестов русский.

― В этом случае ― нет.

Весь день Ковров работал как в тумане. Он стоял перед конвейером, отбраковывая флаконы и думал: “Вот и меня так же отбракуют. Скажут, ага, недолив, пошел вон с конвейера”. На обеде к нему подсел Крестов.

― Хэлло, ― сказал Крестов, нагло демонстрируя превосходство.

― Привет, ― угрюмо отозвался Ковров. Крестов говорил что-то, ел, а Ковров думал, думал. “Так, ну выберут его… Что делать? Убить я, наверное, не смогу. Похитить? Выманю ночью его из дому звонком и оглушу сзади. Отвезу в деревню, оставлю еды. Немного, чтобы не было сил орать. А потом как отпускать его? Опознает же. Уж убивать так убивать”.

Собрание, на котором все решалось, назначили на вечер. Все работники завода, человек сорок, пришли в зал за полчаса и переговаривались.

― Я слышал, ― говорил один, ― у него трое пар зимних сапог.

― И десяток рубашек.

― А на завтрак у него все самое лучшее.

Двое других работников сидели с ноутбуком и разглядывали фотографию Лидера на сайте.

― Смотри, его зовут Хулио, ― сказал один.

Но сегодня это имя не вызывало смеха: только благоговение бесконечно высокой волной вставало перед ними.

― Свет-то какой, свет, ― сказал второй, показывая на фотографию.

Пришел директор и быстро, почти безразлично заговорил. Счастливец: он-то попадал в число избранных и мог совершенно не беспокоиться.

― Коллеги, ― сказал он, ― как вам известно, штаб квартира у нас ― в Испании. Соответственно ― и Лидер наш оттуда же. Он хочет приехать в апреле, посмотреть наше производство. Естественно, он приедет с переводчиком и будет говорить с вами. Чтобы не ходить за ним целым стадом, мы решили выбрать десять человек. Итак, я назову фамилии.

Сначала пошли женщины. Ковров смотрел в окно, вцепившись в стул. Там светило солнце, капала весна. “Какой теплый в этот раз март, ― подумал Ковров, ― птицам раздолье. Кто упрекнет их в верности своей Природе, в раннем высиживании?”

Женщины кончились. Директор достал мужской список.

“Вот грач, ― думал Ковров, ― любимец Саврасова. Какой он черный, расторопный…”

― Гордеев, ― назвал директор.

“… как он уважает червя. Как человек ― пиво или пироги…”

― Петров.

“… да, мы их едим, но ведь и уважаем… Я здорово к тесту отношусь…”

― Снегирев.

“… две фамилии осталось. Два грача… Вспорхнут ― и только их и видели… Вспорхну ли я вместе с ними…”

― Крестов. (“Йес”, ― прошептал Крестов).

“Сука, убью, похищу”, ― успел подумать Ковров.

― И Ковров. На следующей неделе соберемся, обсудим. Спасибо, собрание окончено.

Директор вышел. На Морозцева, который ездил за одеждой в Орел, было тяжело смотреть: никто и не старался. Ковров со сладкой улыбкой повернулся к Крестову.

― Ты домой сейчас? Хотел поговорить с тобой насчет сына. У него с английским не очень, не возьмешься? За деньги, конечно.

А Морозцев с того дня превратился в затасканную домашнюю футболку: в пятнах от подливы. Хуже половой тряпки. Приходил на завод в мятой рубашке, машинально ел. И разговоры заводил ― один другого тусклее. Крестов, которого теперь не требовалось устранять, сдружился с Ковровым и рассказал тому, что как-то, после работы, его нагнал Морозцев. Он сказал Крестову:

― Мне кажется… полицейские смотрят на любой предмет особенным взглядом. Знаешь… С точки зрения того, можно ли им дать человеку пизды так, чтобы не осталось следов.

― Миш, ты о чем это? ― спросил Крестов.

― А если это не материальная вещь? ― продолжал Морозцев, не замечая вопроса. ― Если это, скажем, удача или судьба? Может удача в умелых полицейских руках превратиться в кирпич? И, хотя кирпич, оставит след, кому будет до этого дело? Какая разница?

Договорив, он свернул в рюмочную.

А Ковров и Крестов действительно сблизились.

Как они готовились

Недели через полторы директор собрал их: тех десятерых, кому выпало. Гордо они смотрели друг на друга! Все печали были забыты, все глядели героями: солнечно, ласково. Бухгалтер Фикус месяц назад сильно повздорила с Ковровым. Он заглянул за зарплатой, когда она примеряла остросексуальные чулки.

― У меня обед, ― вскрикнула она, хотя в десять утра никто не ел на заводе.

― Я позавчера заходил, вас не было, вчера вы уехали, сегодня обед…

― Я вам в следующий раз в конверт насру, ― зло сказала Фикус и кинула конверт на стол так, чтобы Ковров непременно подошел и увидел чулки. А сегодня она сама подсела к нему и сказала:

― Юрий Павлович, мы с вами в прошлый раз не поняли друг друга.

― Да, я совершенно не понял вас.

― Заходите завтра за зарплатой, все отдам вам.

― А вы будете в тех же чулках?

Фикус высоко захохотала.

― Вы женаты, ― вскрикнула она и пересела.

Пришел директор.

― Так, смотрите, ― сказал он. ― Уже много лет мы производим пену для ванн. Она называется “Победа”. Всего один вариант: ромашковый. Это хорошо для кожи: успокаивает. Пена состоит из сотен тысяч крохотных пузырьков, неизменно белых. Но ― направь на них синий луч, и пена посинеет. Посвети красным ― пена отзовется тем же цветом. Все дело в преломлении света, его луч отражается…

― Сергей Иваныч, ты чего? ― испуганно сказал Петров с первого ряда. Директор остановился.

― Да вы понимаете… Все спокойно было, ходил по заводу… А сегодня что-то екнуло. Вот тут.

Он показал в низовье спины.

― Думаю, вот приедет он. А вдруг ему не понравится что-нибудь. Не ответим на какой-нибудь вопрос. Вот, решил повторить.

Тут окатило и остальных. Крестов попросил слова.

― А что будет, если ему не понравится?

― Да что хочешь. Он ― хозяин. Мы по одному его слову сели и мочимся как женщины. Я боюсь, в случае чего, увольнением не отделаемся.

― Может, нам подготовиться? ― предложила Фикус, намекая на чулки.

Директор шагнул со сцены в зал.

― Что ты имеешь в виду?

― Ну, по-женски…

― Ты с ума сошла? У него, знаешь, какие женщины, наверное. Все блестят, в помаде, сытые.

― Женат он?

― А я знаю? Там по-английски все.

― А Крестов у нас на что?

Открыли сайт. Крестов склонился над страничкой о Лидере. Женщины с надеждой обступили его. Крестов вспотел. Потом вдруг поднял голову и с досадой ей покачал.

― Не повезло, ― сказал он, ― видите: вайф. Подруга жизни.

Все задумались.

― Значит так, ― решил директор, ― сегодня у нас четырнадцатое, он приедет третьего. Я снимаю вас с работы, будем готовиться.

― А как?

― Подготовим вопросники, будем экзамены сдавать. Вас десять, сделаем десять разделов: про завод, про пену, про название, про сотрудников… И главное ― похитрее вопросы. Он черт знает что может спросить.

На следующий день начали.

Нарезали бумажек с темами и стали тянуть. Коврову достались вопросы про их город. Директор пришел перед обедом: проверить. Он хвалил, сердился, гладил по голове, пересаживал.

― Сколько? ― спросил он у Коврова.

― Два.

― Два вопроса? Два?

― Ну, да. Когда основали и почему так называется.

― Юра…

― Сергей Иваныч…

― Юра, еще не поздно тебя заменить.

― Да, а что я спрошу? ― Ковров чуть не заплакал. ― Я бы спросил, но что?

― Ну, Господи. Кто основал, зачем, кто тут жил из известных, что писали о нем, кто прославлял наш город в стихах…

― Никто.

― Да это для примера. Смотри, к завтрашнему дню должно быть пятнадцать вопросов, что хочешь изобретай.

― Вот тебе и Немезида, ― прошептал Ковров. Фикус, которой выпали вопросы непосредственно про пену, подошла к нему.

― Что, Юрий Павлович? Не ладится?

Он показал ей листок с двумя вопросами.

― А у вас сколько? ― спросил он.

― Тридцать два.

― На целую пропасть больше, чем у меня, ― сказал Ковров.

― Может, давайте я?

― Что?

― Помогу.

Ковров не поверил.

― Чем смогу, Юрий Павлович, чем смогу. Раздел у вас сложный, оставайтесь у меня сегодня. У меня очень кстати сегодня, да и всегда, отсутствует муж.

Ковров вскочил, радостный.

― Сейчас, только жене позвоню.

Жена тоже обрадовалась.

― Господи, какая приличная женщина, ― сказала она, ― ночуй, конечно. Вот есть же еще люди, готовые помочь. Слава Богу. И ей ― слава!

Еще до вечера Фикус придумала шесть вопросов. Они с Ковровым вышли и отправились к ней. Недалеко от проходной, на лавке, сидел Морозцев с бутылкой водки и книжкой в руке. Теперь его жалел весь завод, и Фикус с Ковровым остановились.

― Миша? ― сказал Ковров. Морозцев глядел пьяно.

― Дарвина читаю, ― махнул он книжкой, ― интересно. Знаете что самое интересное. Всех благодарит. Ничего себе не присваивает. Вот открыл кто-то что-нибудь дельное про голубей, он так и говорит: такой-то открыл про голубей, спасибо ему, а я только пользуюсь его открытием. Золотой человек Чарльз!

― Ну, а еще что там? Про собак, например?

― Да, а что про собак? Собаки и есть собаки. Пришли к человеку и приспособились. Надо человеку в нору за лисой ― так ты не бойся, человек, я вытянусь, потерпи пару веков. Хочешь, чтоб я в гонках участвовала? Так я брошу все, отощаю. Собаки!

Он выпил водки, взял с лавки бутерброд с паштетом и целиком запихнул в рот.

― Паштет, ― сказал он, ― перемолотое мясо.

И раскрыл книгу.

Дома Фикус быстро собрала на стол: горячее, вкусное, увенчанное бутылкой крымского вина. Через час, в постели, Ковров тревожно спросил:

― А вопросы?

― Будут, будут. О, как раз один придумала. Переверни меня…

Наутро у всех набралось по двадцать-тридцать вопросов. Директор был доволен.

― Давайте я вас погоняю. Так, отвечать пойдет… отвечать пойдет…

В зале напряглись.

― Петров.

― Я не учил, ― сказал Петров.

― Да подожди ты. Никто не учил. Тут такие вопросы, что каждый должен знать. Вот, например, что было на месте нашего завода в царской России.

Петров ответил, не думая:

― А я откуда знаю?

― Ну, церковь, конечно, церковь. Имени какого святого?

― Да не знаю я.

Директор помрачнел. Вызвал Никитину, из цеха фильтрации.

― Кто был в ссылке в нашем городе в 1920-ом году?

― Ленин?

Директор почернел.

― Какой Ленин? В 20-ом году. Сам себя отправил?

― Умылась сука, ― шепнула Фикус Коврову: это был вопрос, который она сочинила ему в помощь.

Директор встал и задумался. Вызвал следующего, потом четвертого. Отвечали в лучшем случае на три с минусом.

― Так, сидите тут, мне надо позвонить. Вы ничего не знаете, ничего. Кто за вас сдаст?

И директор выбежал из зала. Час сцена пустовала. Директор вернулся. Радость вторично заливала его лицо.

― Так, я договорился. Сейчас идете по домам, собираете вещи, что вам там нужно, я не знаю, и возвращаетесь сюда. В двенадцать приедет автобус, отвезет вас… знаете, школьный лагерь “Проказник”. Вот, поедете туда и будете там. Жен-мужей я обзвонил. Возражений нет.

Фикус и Ковров переглянулись. Что и говорить ― переглянулись многие.

― Я буду приезжать раз в три дня. Первое задание: каждый берет свои вопросы и расписывает подробный ответ, чтоб не меньше полстраницы…

― Да ну, Сергей Иваныч, ну про ссылку же он не станет…

― Оля! Ты уже не ответила, хочешь и на встрече с Лидером так же? Я не хочу краснеть за тебя. И искать работу тоже. Завод у нас один в городе, что я потом возглавлю? Школу? Ха-ха-ха.

К двенадцати собрались у проходной: нарядные, волнующиеся.

― Как там кормят?

― А домой дадут звонить?

― Бассейн есть?

― Мне нельзя…

― Мне можно…

Подошел Морозцев. Который день он держался одного пьяного небритого уровня: не скатываясь в лужу, но и не трезвея. В руке он нес старый советский чемодан.

― Проводить пришел, ― засмеялась Никитина.

― Никакая сила, ― сказал Морозцев, ― не может родить на заводе свободы, не установив свободы всеобщей, мировой. Хотите, чтобы на заводе стало меньше рабов и тиранов ― начните с себя! Начните со свободы, а не с произвола!

Подъехал автобус с надписью “Дети”.

― Ну, давай, Миша, до встречи.

Пока все залезали в автобус, Морозцев стал возиться с ремнями чемодана, как будто решил напоследок показать что-то или подарить. Они уже отъезжали, когда он справился и распахнул чемодан. Там было пусто.

Дети приезжали только летом, и сейчас в лагере не было ни повара, ни вожатых. Один сторож, который выдал ключи: каждому от своей комнаты.

― А кто будет готовить? ― спросил Гордеев. Тут, без директора, он опасался за свою неприкосновенность.

― Пусть Фикус готовит, ― сказал Ковров.

― Бухгалтерша?

― А что ― она вкусно готовит.

― Откуда ты знаешь?

Ковров понял, что попался.

― Я слышал, ― сказал он, ― что у нее дочь жирная. Значит, мамаша сечет в рецептах.

Дочь решила все: Фикус выбрали поваром.

К вечеру всем захотелось размяться, отдохнуть. Конечно, сторож знал, где тут размяться: он был большой поклонник разминки. Весенний лагерный воздух, бег реки, запах сосен и вино опьянили “учащихся”. Фикус приготовила прекрасный обильный ужин, Ковров с гордостью посматривал на нее, открывая бутылки. Через три часа он стоял на столе с куриной ногой в руке и выкрикивал:

― Директор приедет только после-послезавтра. Давайте отдохнем, хули нам…

Сторожа они подкупили литровой бутылкой водки.

Пили увлеченно и страстно, до глубокой ночи.

― А нам же еще вопросы расписывать, ― сказала вдруг в час ночи Никитина. Снегирев, который в эту минуту наливал ей вино в рот из ее туфли, остановился.

― Время есть, Оля, время есть. Завтра напишем.

― Какая луна! ― говорил растревоженный Петров. ― Посмотрите, Рита, какая луна.

― Ты будешь трахать или нет? ― отвечала Фикус.

― Ты мой малыш, ― говорил Ковров в слезах, обходя оставшихся в столовой мужчин, ― и ты мой малыш. И ты. Здесь все малыши. Кроме моего члена!

Закончилось тем, что Крестов сидя помочился в кастрюлю с пюре.

Лагерь придал им сил. Утром никто не стонал и не мучился. Когда Ковров спустился в столовую, там было почти чисто. Петров сидел с бутылкой крымского белого у лба, отпивая. Фикус готовила завтрак. Омлет, кофе и вино. Курили прямо у стола.

― Скучно мы отдыхаем, ― сказал Ковров, допивая бутылку, ― вино и вино. Давайте сегодня сделаем день пива, завтра день коньяка ну и так далее. И под это дело подгоним обед. Купим сегодня соленого сыра, рыбы, Рита нахуячит куриных крылышек. Разнообразие!

Его поддержали. Сторожу тоже отсыпали бутылок пять пива.

― Какое солнце! ― говорил растревоженный Снегирев. ― Посмотрите, Рита, какое сегодня солнце!

― Ты будешь трахать или нет? ― отвечала Фикус. К концу дня коньяка в ее блокноте значилось:

― Снегриев — 3 раза

― Петров — 2

― Гордеев — 4

― Ковров — 1

― Крестов — 2

Она распустилась, как гладиолус, и пахла сладко, как мед.

Вечером пивного дня Ковров и Крестов пошли за пивом. Сторож допивал свое.

― Спасибо вам, ребята, ― сказал он, ― вот бы вы всегда здесь отдыхали. Школьник ― он что? Сидит и дрочит! Ухвачу его за хуй, хватит, говорю, ослепнешь. Куда там?! Дрочит и дрочит. Только и вижу эти символы…

В день коньяка на территории неожиданно появился Морозцев. Несмотря на совсем теплый день он был очень плотно одет, как будто собирался куда-то. Никто уже не удивился. Его усадили в беседке за главным корпусом, налили много коньяка.

― Я ― человек обреченный, ― сказал он. ― Ни интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей. Скоро и имени не останется. Все связи оборвал: с приличиями, с нравственностью. Порядок для меня словно враг… Одно мне только осталось ― разрушение…

Он выпил, встал и ушел.

На следующее утро приехал директор. Он хотел заскочить на полчаса, но пробыл около пяти. Еще при входе ему стало страшно. Сторожа не было. Он заглянул в его комнату. На кровати спала голая Фикус. Сам сторож нашелся в холле главного корпуса, на банкетке. Всюду стоял запах Парижа восемнадцатого века. На зеркале соусом было написано название их пены: “Победа”.

― Неужели выпивали, ― усомнился директор.

Он не нашел никого, кто мог хотя бы сидеть. Все комнаты были раскрыты, везде стонали полуголые и голые перепачканные едой и ее отходами люди. В коридоре лежала обугленная ворона. Никто ничего не расписывал, не учил. Только Гордеев, лежа, с трудом пересказал ответ на один собственный вопрос, который как-то зацепился за его память.

Директор сурово расправился с революционными настроениями. Сменили сторожа, поставили повара, ни слова не знающего по-русски, отобрали телефоны и банковские карты и даже убрали лестницы из сарая, чтобы никто не перелез через ограду и не упросил продавщицу в магазине дать спиртное в долг. Директор обвел на календаре в холле число следующего посещения и приказал всем быть чистыми и знать наизусть ответы на половину вопросов.

― Первомартовцы, ― зло сказал он и уехал.

Всем было плохо. Многие пили воду с лимоном, слабый кофе. Но тут же бежали в туалет или к раковине. Ни под кроватями, ни в шкафчиках у кроватей ― нигде не нашлось хотя бы бутылки пива или вина. Народ погибал до вечера. Вечером появился новый повар и приготовил соленый и густой гороховый суп. По-русски он не понимал, но потребности русских распознавал. Ковров съел три тарелки. Полумертвые ожили, мертвые встали. Гордеев, который в блокноте Фикус значился как самый способный, даже потянулся к ней. Но на трезвые, не оголенные нервы оказался ей безразличен. Съев второй суп, он заперся в комнате.

И все заперлись и стали готовиться. Конечно, можно было подойти к забору вдвоем, чтобы один встал на плечи ко второму и перелез. А там ― магазин, знакомые вкусы… Но вторых, таких необходимых для взятия забора, не находилось. По одиночке же они были бессильны.

Погоды стояли ― одна другой теплее. Добралось до того, что холод не чувствовался и в одной рубашке. Но все сидели по комнатам, спускаясь только поесть, и то ― неорганизованно. Прежнее опьяняющее единение растаяло. Осталось что-то брезгливое, вроде тайного стыда.

Через три дня, вечером, приехал директор. Всю дорогу в лагерь он нервничал, выглядывал в окно, курил, дергал ногами, поправлял волосы. “Может, надо было с врачами сразу ехать или с полицией?” ― думал он. Но новый сторож быстро его успокоил.

― Выходили? ― спросил директор.

― Сидели по комнатам. Даже на улице не видел их.

Все не только подготовили ответы, но и выучили по нескольку десятков билетов. Сидели послушные, причесанные.

― Вы теперь дней через пять приезжайте, ― предложила Никитина, ― мы как раз все доучим.

Директор повеселел, успокоился. И правда ― через пять дней все всё знали, отвечали блестяще. Дня два назад приезжал человек от него: снимать мерки. И сегодня директор привез сорочки, костюмы, платья, туфли, галстуки. Почти всем подошло, только на Снегиреве и Фикус сидело тесновато.

― Исправим, исправим, ― напевал директор. После его отъезда все, кроме Снегирева и Фикус, оделись в костюмы и строгие платья и стали репетировать. Это были уже не люди ― официальные лица. Никто сейчас не решился бы выпить или предложить непристойное кому-то из женщин. Даже голоса звучали по-другому: тише, но увереннее, как в музее. Директор не мог нарадоваться на ребятишек, как он называл своих сотрудников дома, когда рассказывал о них жене.

В последний раз он приехал к ним за два дня до приезда Лидера. Широко и блестяще сидели костюмы и платья, галстуки летели вниз, улыбки растягивали губы, броши-бабочки порхали с груди на грудь. Директор взмахнул рукой: представление началось. Он играл роль Лидера. Два с половиной часа они ходили по холлу, и директор задавал вопросы. Никто ни на чем ни разу не посыпался.

― Браво, ― крикнул директор. Все захлопали. Потом бережно сняли костюмы и платья, упаковались и поехали. В автобусе директор торжественно раздал им телефоны. Послезавтра, уже послезавтра они должны были увидеть Лидера.

Пережили несчастье

Утром свалилась ужасная новость. Пока одна из женщин ― Мухина ― училась в лагере, ее муж вступил в огромное наследство и уехал в Москву: оформлять документы. Мухина обнаружила около сотни сообщений и столько же неотвеченных вызовов. Он умолял ее выехать к нему сегодня же, чтобы он не наделал глупостей и ошибок. Дело клонилось к трехкомнатной квартире в центре Москвы, то есть ― к совершенно переменившейся жизни. Мухина рыдала всю ночь, а утром поделилась горем с директором. Тот отпустил ее: заменить ее уже было нельзя. Вечером она уехала поездом, выкупив купе в спальном вагоне. Она не хотела, чтобы хоть кто-то, кроме проводника, видел ее слезы…

Встретили и проводили

Утром великого дня девять человек пришли на завод за час до начала работы и за три до приезда Лидера. Они не узнали завод. Все блестело, словно искусный конструктор только вчера собрал завод из новых хромированных деталей.

― Ого, ― сказал Ковров, ― на таком бы я работал.

Директор повел их в цех фильтрации.

― Так, ― сказал он, ― как и договаривались: я приведу его сюда. Потом пойдем к миксерам, потом на линию упаковки. Давайте разок прогоним.

Все было отрепетировано великолепно. Директор приладил несколько нехитрых шуток, все сочли их остроумными и очень подходящими. У него зазвонил телефон. Он побледнел.

― Подъезжают, ― сказал он. ― Пиздец. Ждите.

И выбежал.

Затрясло Фикус.

― Господи, ― сказала она, ― я же бухгалтер, зачем мне? Сейчас не отвечу на что-нибудь, и уволят.

Брошь скакала у нее на груди.

― Повезло Мухиной, ― сказал Крестов, ― и на свежем воздухе пожила, и в Москве теперь осядет. Не надо нервничать.

― И знаний сколько, ― сказал Ковров, ― она с такими знаниями и в Москве не пропадет.

Руки у него плясали. Он хотел бы закурить, но боялся и произнести это слово.

― Только бы не заплакать, ― сказала Никитина, ― когда я не отвечу.

― Господи, ― начал просить кто-то, и тут появился Лидер.

Группа повернулась к нему, а Снегирев застыл с рукой, обращенной в его сторону. Фикус прикрыла ладонью рот, словно боясь, что Лидер тотчас поцелует ее. Никитина наклонилась к плечу Снегирева, скрываясь за ним. Некоторые машинально присели. Ковров шепнул на ухо Крестову:

― Лидер.

Лидера сопровождали переводчик и директор. На нем был аккуратный синий свитер, белая рубашка, галстук, совершенно не праздничные темные джинсы, удобные не строгие туфли. Больше того, сам он оказался рыжим и небольшого роста. Держался он просто, даже переводчик выглядел внушительнее.

― В джинсах… ― разочарованно прошептала Фикус. Как разодетые манекены в ателье они стояли без движения. Несмотря на джинсы Лидера им все равно было страшно.

― Здравствуйте, ― сказал, улыбаясь, Лидер через переводчика, ― я здесь…

― А я ― здесь, ― не удержался Ковров. Не один Крестов толкнул его локтем в ту минуту: весь завод, вся Россия осекла его за его шалость. Слова Лидера, голос переводчика плавали в воздухе, не достигая цели. У всех разом закружилась голова. Как держался директор, стоящий к Лидеру короче всех, было не ясно.

Лидеру дали белый халат.

― Как доктор, ― пошутил он. Не засмеялся никто. Только директор спохватился с опозданием. На его бледном лице проявилась алая улыбка.

― Так много людей, ― сказал Лидер, обводя рукой девятерых. У всех подкосились ноги.

― Государство… то есть…гостеприимство, ― нашелся директор. Они пошли в цех фильтрации. Директор заговорил: страшно, безостановочно. О чистоте воды, о важности чистоты воды, о том, насколько чистая вода используется при изготовлении их пены, такая чистая, что чище нельзя. Переводчик возненавидел его. Затем наступил цех миксинга. Девять человек, словно угрюмые хищные птицы, прошелестели за ними. И снова Лидера накрыло директорским ливнем. Переводчик вспотел. Он вынул из кармана платок и промокнул лоб.

Лидер слушал внимательно, вежливо. На каждом заводе, в каждой стране ему рассказывали примерно то же, везде флаконы наполняли одной и той же ромашковой пеной для ванны, но здесь к производству относились очень серьезно, он это чувствовал.

То ли ромашка в здешнем регионе была священным цветком, то ли название “Победа” не оставляло русским места для улыбки. Он решил разрядить ситуацию и в последнем цеху спросил директора:

― Сколько времени проходит, прежде чем готовая продукция попадает на прилавки магазинов?

― Около двух часов.

― А надо бы укладываться в час сорок пять. Плохо работаете, ― сказал Лидер и засмеялся. У директора забегали глаза. Он растерянно посмотрел на свиту. Вопрос был Снегиревский, и сам Снегирев тоже ответил бы, что около двух. Потом директор взглянул на переводчика: может, личная месть?

― Благодарю всех за экскурсию, ― сказал Лидер, ― я увидел все, что хотел, мне очень понравилось. Значит, в половине второго встретимся на обеде. До свидания.

Он пожал руку директору, переводчик тоже, и они вышли. Шумел конвейер, десять человек стояли как разбитое малочисленное войско: впереди командир и две почти одинаковые шеренги. Директор бормотал:

― Плохо работаете… плохо… Всех, но не меня…

― За двадцать минут управился, ― сказал Ковров, ― а мы готовились, пили.

― Рыжий, маленький…

До всех добралась мысль, что месяц пропал зря. Что никому не нужны их роли, что даже ладони их не коснулись Его. Гордеев достал сигареты.

― Сергей Иваныч, мы пойдем домой, переоденемся.

Директор махнул рукой. Они вышли на солнце. Крестову и Коврову было в одну сторону.

― Слышал, Морозцев до горячки допился, ― сказал Ковров.

― Да ну?

― Ага. На той неделе мать повезла в Орел его ― лечиться.

― Что он нам тогда говорил, в лагере. Разрушение? Ни дел, ни интересов?

А уже вечером на рельсах нашли директора. В кармане его разодранного костюма лежало заявление по собственному. Лидер и переводчик, с которыми он обедал за несколько часов до этого, показали в полиции, что он весь обед держался бледно, на шутки реагировал вяло и очень мало ел.