(Любое начинание требует нескольких предваряющих его слов. Диалог, помещенный ниже, призван, с одной стороны, познакомить читателя с теми людьми, что планируют заниматься L5, а с другой, показать, какие именно взгляды на поэзию будут отстаивать эти люди. Начнем с краткого манифеста).

L5 — это проект о современной поэзии, подготавливаемый пятью людьми — Денисом Ларионовым, Кириллом Корчагиным, Галиной Рымбу, Никитой Сунгатовым и Ингой Шепелевой. Задача проекта показать, что поэзия на своем поле решает те же задачи, с которыми имеет дело современное искусство и гуманитарное знание — задачи познания окружающего мира. Язык современной поэзии буквально пропитан языками смежных областей культуры и науки, он ищет свой путь среди них, но, в то же время, прислушивается к каждому из них, чтобы проверить его на прочность.

Но как понять этот язык? Любой, кто впервые приступает к чтению современных поэтов, сталкивается с пугающим разнообразием манер и методов. Мы предлагаем прочитать современную поэзию с помощью родственных ей языков, обратить внимание на выполняемую ею работу по осмыслению и, в конечном счете, переустройству мира.

Наш проект предлагает своего рода путеводитель по языку новейшей поэзии: мы постараемся ответить на вопрос, почему важно читать поэзию и какие возможности ее язык открывает для познания мира. Для этого мы обратимся к ключевым понятиям, на которых основывается понимание поэтического текста, проследим, какую роль его автор играет в культуре и обществе, попытаемся показать, с чего лучше всего начинать знакомство с новейшей поэзией и на какие литературные институции следует ориентироваться.

В 1975 году Общество L5 начало подготовку к созданию человеческих поселений в космосе, которые должны были быть форпостом продвижения человечества за пределы планеты. Наш проект предлагает читателю выйти за границы привычных представлений о поэтическом слове, посмотреть на него как на инструмент познания, ничуть не уступающим другим инструментам такого рода.

А теперь дадим слово команде L5:

Кирилл Корчагин

Хлебников в одной из поздних заметок пишет: «Стихи могут быть понятными, могут быть непонятными, но должны быть хороши», — а спустя десять—пятнадцать лет после этих слов пишутся наиболее «темные» стихи Мандельштама. Поэтическое слово по своей природе компрессивно — оно сжимает смыслы, превращает их в некую взрывоопасную смесь. И поэтому в любом хорошем стихотворении сохраняется мера неопределенности — мы никогда не можем понять его до конца, извлечь из него всё — всегда остается неустранимый остаток. Так происходит в любой поэзии, но в какие-то времена компрессивность поэтического слова принято скрывать, а в какие-то, напротив, поэты предпочитают делать ее явной. Можно довести эту мысль до парадоксального заострения: «понятные» стихи, в сущности, более элитарны чем «непонятные», ведь они скрывают собственную сложность, обманывают излишне доверчивого читателя, в то время как стихи, которые на первый взгляд кажутся непонятными, в сущности, открыты всем — они сразу заявляют, что не всё так просто, и прежде чем перейти к следующему стихотворению придется немного подумать.

Для многих современных поэтов познание мира — первоочередная задача, и решают они ее (так уж получилось) при помощи стихов. И дело не только в том, что мир сам по себе сложен, но и в том, что современные гуманитарные и социальные науки, современная философия знают об этом мире больше, чем кто бы ни то ни было еще. Именно поэтому они оказываются той точкой, откуда начинается познание. Но не стоит думать, что такое положение дел характерно только для современности: мы привыкли к языку обэриутов, но часто забываем, что он возникал в плотном контакте с интеллектуальной жизнью эпохи — прежде всего, с феноменологией Гуссерля. Не говоря о том, что Тютчев был внимательным читателем Шеллинга, а Фет — Шопенгауэра. Писали ли эти поэты для узкого круга избранных? Может быть, однако этим языком мы пользуемся до сих пор.

Денис Ларионов

Верно и обратное: поэзия часто становится источником вдохновения для философского трактата или теоретического исследования. Мы знаем множество примеров тончайшего прочтения конкретного поэтического текста или философского обобщения на материале целого литературного направления. Так, Мартину Хайдеггеру принадлежит исследование поэзии Фридриха Гельдерлина, а Ален Бадью в эссе «Век поэтов» и вовсе заявил о том, что модернистская поэзия XIX-XX века приняла на себя функции философии. Более того, современная философия и теория нередко заимствуют некоторые собственно поэтические черты: образную сложность и даже разделение текста на строчки.

Исследуя мир, поэзия и теория также смыкаются с визуальными практиками. В том числе и теми, что проходят по ведомству современного искусства: кинематографических образов, инсталляций, провокативных акций. Определение отношений между словом и изображением всегда имели важное значение в истории эстетики, но лишь в последнее время — в том числе здесь и сейчас — эти отношения определяются извне, при помощи постоянно обновляющихся медиальных средств. Технологии ставят перед поэтами и художниками одинаковые вопросы, позволяющие им определить свое место относительно друг друга. Решительное размежевание? Равноправная совместная работа? На самом деле, вариантов гораздо больше и мы намерены пристально их рассмотреть.

Инга Шепелева

В словах сложнее разобраться, чем в картинках. Особенно, когда слов много, особенно, когда они имеют вид ритмически организованного текста, разделенного на абзацы, иначе называемого стихотворением. Всё больше и больше людей отказываются заниматься литературой, апеллируя тем, что «нет больше жанра романа», «нет больше жанра стихотворения или поэмы»

Однако стремление выразить свои чувства словами — одно из древнейших в человеке, одно из главнейших вообще. Слово не зависит от ускоряющегося ритма остальной жизни, слово остается словом. Предложение остается предложением, буква буквой.

Проблема в том, что меняются не слова, а, возможно, смысл написанного словами, внутренний ритм убыстряется или замедляется совсем. Слово рвется или стоит на месте, прячется само за собой или выпячивает себя в немыслимой ранее наготе.

Именно поэтому современную поэзию понимать сложно. Не потому, что все смотрят видео и слушают музыку — ведь остались определенные сферы познания, в которые не проникнуть другим способом. Дело в том, что изменилась форма, изменилось содержание стихотворного текста. Текст больше не прямолинеен, к нему следует подходить осторожно, с разных сторон. Это отнюдь не так сложно, как кажется, ведь, несмотря на большое количество аналитических исследований, поэзия была, остается и будет всегда — исключительной сферой души.

Исследования, помогающие читателю раскрыть поэтический текст, расшифровать его коды, лишь подводят к истинному ядру, проникнуть в которое можно только с помощью интуитивного, эмпирического опыта.

Никита Сунгатов

Современное гуманитарное знание учит нас тому, что всякий опыт опосредован языком. Язык современной русской поэзии оказывается территорией, на которой, как нигде тесно соприкасаются «книжный», коллективный опыт (опыт современной теории и преломленный современной оптикой опыт предшествующих культур) с индивидуальным, экзистенциальным человеческим опытом. Именно это, как нам кажется, и делает современную поэзию столь важным способом познания: в своих лучших образцах она проявляет максимальную чувствительность к теоретической, политической, научной, культурной etc. повесткам дня, показывая, при этом, то, как именно они влияют на «непосредственно воспринимаемую» нами жизнь.

Галина Рымбу

Таким образом, в фокусе внимания — поэзия актуального настоящего, не столько в миметическом смысле, сколько в смысле «критического предчувствия», свойственного самым различным новейшим поэтическим практикам. Наиболее значимой для современной ситуации представляется не чувственная мимикрия внутри устоявшихся форм, а стремление к трансформации и переизобретению поэтических языков, переоткрывание поэтической субъективности, а также острая постановка вопроса о роли поэта в политической и общественной жизни (поэт как свободный публичный интеллектуал). Также мы постараемся уделить внимание обзору литературных институций, различным модусам и смыслам (в том числе и социально-политическим) литературной борьбы последних десятилетий. Это кажется важным, поскольку «мир профессиональной литературы и актуальной поэзии» представляется гипотетическому читателю как некое замкнутое и автономное сообщество, живущее по своим закрытым и непроницаемым законам. Отчасти это так, и определенная степень автономизации присутствует и в постсоветском литературном сообществе и в новейших литературных институциях нулевых годов (немалую долю здесь играет некритически воспринятый образ андеграундной советской поэзии). Кажется, сейчас настало время открытости. И наряду с внутренней солидаризацией литературных (и — шире — гуманитарных, художественных, активистских) сообществ перед лицом грядущих катастроф поэтическое поворачивается лицом к ускользающей и обрушивающейся, как старый многоэтажный дом, истории, раскрывается для новых, более тесных связей с другими художественными сообществами, обращается к угнетенным и отчужденным, к студентам, гуманитариям, активистам, рабочим, прекариям, художникам и музыкантам, а также — и к «хозяевам мира», угнетателям, шовинистам, милитаристам, сексистам, националистам, гомофобам, воинствующим консерваторам и акробатам одурманивающей пропаганды, чтобы обнаружить себя как «слабую мессианскую силу», способную «держать удар» в настоящем, держать речь.