Александр Житенев — воронежский филолог, автор одной из самых заметных книг последних лет о современной поэзии («Поэзия неомодернизма», 2012). Эта статья, посвященная петербургскому поэту Алексею Порвину, входит в только что вышедшую книгу «Emblemata amatoria», где собраны статьи Александра Житенева последних нескольких лет.

Поэзия Алексея Порвина аутодидактична и медитативна, это свод предписаний, иногда — мантр. Здесь важна обязывающая сила высказывания, его императивность: «очнись», «подумай», «утешься»: «Подумай: сумерки вряд ли вместят / малость молчаний словесных, / а тут — земельный полон взгляд / образов неизвестных».

Поэт чужд всех соблазнов субъективности; «я» в его текстах — всего лишь собирающая линза, и чем она прозрачнее, тем лучше: «здесь на всем — оскомина твоя», «всюду — следы восприятий». Здесь немыслим пафос соблазна, смятения, душевного морока: «Своим отсутствием — главным подарком — / приходящий сумрак ошарашь».

Авторефлексивное «ты» в этой лирике — «субъект молчания»; отказ от сумбурности внутреннего мира, от «изнаночной жизни сомнения» парадоксальным образом предполагает и «выбытие из внятности», недоверие к любым чувственным «алфавитам»: «Такие мхи невозможно прочесть, / слишком беззвучны берёсты».

Искомое: «слаженная прозрачность», «слоистый ветер», «цветение» — мир, который можно «похвалить». Для этого надо суметь «свечереться», совпасть с самим собой в слове: «Человек есть лишь способ для спички — / вспышкой ударить в холода? / Лучше вы себя обезличьте / как ночная тьма — по образу всегда».

Но слово для Порвина — не очевидная ценность: в нем много «грубых касаний», оно может быть «плотским» и даже «испачканным»: «Именем обновленным сдвинешь / не любой предмет, не любого себя». Слово «не выбрано» «побывать всеобщей душой», и это хорошо: «плод в пословесной кожурке» может скрывать пустоту.

Наивное, «внятное» поэтическое слово здесь заменено единством «чувства» и «фразы». При этом «чувство» — менее всего сантимент; «обнимающее», «распахнутое», «отвернувшееся от голоса», оно предстает фокусом самых разных проявлений субъективности: «чувство схоже с поздним двором, / где ты немногими узнан».

Так понятое «чувство» — это и «топос», и связь между «топосами»: «Теплой темнотой нацвиркай / долгожданный замер / чувства, оказавшегося дыркой, / куда утекает сквер». Однако «чувство» — это не только «проем», но и заплата: «темнота многоперстнее / чувствами латает сквозняки / и в мгновениях — отверстия».

Порвинская «фраза» — тоже не совсем словесная формула. В разных контекстах «фраза» подсказывает, на что смотреть, «из фразы» «засевают закат»; «фразу» «омрачает волна», у нее просят «времена» и т.п. «Фраза» — маркер смысловой расчлененности мира, нечто противоположное «клею» готовых связей.

«Фраза» — состояние внутренней собранности слова, которое обретает способность «пристально смотреть», «прощать», «все перешагнуть, что страшное». «Фраза» — то, что позволяет слову вобрать «простор»: «Землю с небом вобрать вперемешку / лишь в чистом поле удается словесном, / спешку подавляя зренья».

И «чувство», и «фраза» устремлены у Порвина к «жидкой форме бытия», к миру в «цепких каплях дождевых». «Растекающаяся» реальность — живая, многовариантная, провоцирующая — единственно интересна: «Чистой лаской — холод ручьевой / вцепился в рот, тишину почуяв: / теченью — применять не впервой / метод цепких поцелуев».

Красота может «хлынуть» через «брешь» в «рассуждающей стене», в «воду пейзажа» можно «нырнуть», а в «словесную промоину» — «провалиться»; «глубины / везде, и даже облако = дно»: «Мало — глубин воды, огня, земли: / строение мира, под погодой / ты роешь смыслы, чтобы смогли / мы все упасть? Смелей работай».

Отсюда — два характерных смысловых хода: открытие слоя под слоем и обнаружение детали в детали. «Слои листвы», «слои мельтешения птичьего», «слои шелеста» превращают созерцание в шелушение, «сдирание» покровов вещей: «Плотницкое дело есть метод / смотреть в предметы, узнавать себя внутри».

Деталь — последнее прибежище «навсегда проясненного зренья»; многократно опосредованная рефлексией, у Порвина «предметность обглодана до самых лучей»: «Чтобы новый вырос — пейзаж, / лунным покоем поливаешь / сторожевое зернышко зрачка / в глазу ночной собаки».

Реальность в этой поэзии создана исключительно семантическими связями; «художественный мир» как набор предметных констант, существующих вне слова, здесь непредставим. Сдвиг референтных связей, всякий раз новое соотношение слов и вещей — главный способ сконцентрировать переживание.

Погруженный в мир вещей, поэт занят прочерчиванием их взаимных тяготений; переназывание реалий и проблематизация их признаков — характерная примета этого занятия: «Ржавчина разъедает волны — / назови ее прошлогодним листом / или отражением утра: / дыра все равно — в пруду».

В создании семантических шифров обозначаются несколько стратегий. Одна из них связана с появлением в тексте своего рода ассоциативной парадигмы, которая, в отличие от развернутой метафоры, предполагает постоянную смену признаков сопоставления и растождествление соотносимых реалий.

Характерный пример — стихотворение «Чувство твое не отлично от многих». Здесь два полюса — субъектный и объектный — связаны через образ поедаемой плоти. При этом каждый из полюсов дан в нескольких проекциях: «прожорливый климат», «верхний простор», «звериная жара» — «плоть чувства», «состав души», «мясо маков».

Этот двойной ход — связывание и расподобление реалий — позволяет решать две основные задачи. Первая — фокусировка значения. В стихотворении «Вечерам вручен — единственный пруд» так конкретизируется топос: «выпасать просторы» — «выгнанные пространства» — «луга душного света».

Вторая задача — расщепление ассоциаций. В стихотворении «Сугроб, ты — обобщенье выстрелов» «снегопад» разнимается на ряд ассоциативных линий: это линия оружия: «жерло», «выстрел»; линия причин: «источники войны», «нутро войны»; линия мужества: «сдавшийся пейзаж», «переход атаки».

Отсылка к сложному узлу ситуативных связей создает двоение смыслов, обусловливает появление альтернативных истолкований текста или отдельных его частей: «Мы тоже значимся внутри плода: / а кто мы — в свете садовом? / Мякотные трещинки, червяки / или невнятные соки?»

Игра со значениями возвращает поэта к дорефлективному единству мира, открывает возможности для перераспределения акцентов внутри лирической ситуации. В основе образа оказывается множество разнонаправленных метонимических сдвигов, отменяющих узнаваемые связи вещей.

Самая простая модель такого сдвига — описание детали ситуации в терминах целого, и целого — в терминах детали. Так в тексте о сыром осеннем вечере появляется «промокший разговор», в миниатюре о деревенской комнате — «дощатый свет», а в стихотворении о городских окраинах — «нашатырный квартал».

Эти сдвиги иногда создают целый ряд последовательных смещений, показывая и спаянность признаков внутри ситуации, и неравновесность любых связей в ней: «Кошка в солнечном пятне / недовольно дергает хвостом, / словно размешивая террасный / нагретый треск, загустевший вглубь».

Главный результат опытов такого рода — эффект упразднения субъект-объектной оппозиции, выход в поле «медиума», где бывшие полюса многократно опосредуют друг друга: «Ветер вращается в жаре, / на себя ответственность приняв / за фразы прохлады пернатой, / за ничью крылатую хрипотцу».

В лирике Порвина этот ход порождает два значимых следствия: такое использование олицетворений, когда субъектность оказывается едва ли не сведена к грамматической условности, и активное освоение «инструментальных» метафор, помещающих «я» в непривычный «вещный» контекст.

«Сумрак», надев «листвяный простор», «сидит под деревом»; «тепло своевольно смотрит»; «пейзаж» «топчется в межрамной духоте, не решаясь войти». Человек сведен здесь к состояниям — причем не своим, а мира: «Ощутите шорохом в пепле, / знайте затишьем в феврале: / первое в пошаговом пекле — / это человек, пригнувшийся к земле».

Эти изменения захватывают и слово, которое обретает способность к овеществлению («отдать бы под охрану свое ничье», «домой вернемся, в жданное слово тоска»), а вместе с тем обнаруживает условность любого соотнесения с вещами («где сок созревшей волокиты, / называемый тобой — добро?»)

Мир, в котором столь значимы семантические нюансы, структурен, но не фактурен; строй вещей здесь важнее формы. Оттого единственный повторяющийся мотив связан с «анатомической» слагаемой реальности — это «волокна» и «нити»: «Лучше смолчать, чтоб стало пряжей — / не слово: столько кругом лежит иных / нитей».

«Волокна» могут прочитываться как «мякоть» вещей: «Свежее мясо полуденных маков / пластают, разделяя на тоску / и северный ветер», а могут интерпретироваться как «текстиль»: «Скорость корпела над узором», сплетая «пыльные шорохи, травы и мельканье / деревенских нагретых домов».

Образ «ткани» при этом соотносим с самым широким кругом реалий: «влажные нити борозды» «разматывает плуг»; «над речной отсырелой душой» «сплелись волокна нежности поздней»; «небо с полем переплетено», не «распутать ветер дневной»; из «тряпицы наших имен» не «выдернуть нить».

«Текстильный» мотив получает многолинейное развитие, обнаруживая целый ряд иносказательных проекций, связанных с «выжиманием» («набряклый сыростью разговор — / разок перекрутит, выжимая, / березняк»), «глаженьем» («на ожидании с узором тканым / складочку грусти проутюжь») и т.п.

«Вытканный рисунок временной» связывает разные проявления «текстильного» мотива, а вместе с тем выявляет его ключевую роль в характеристике пейзажного «простора»: «Внятным марлевым мраком / прудов над пожухлой листвой — / обмотают порхание, вспухшее / от ударов о ветер садов».

«Парусная погремушка», «полотнища звучаний» учат голос «врастать в себя», «бессловесностью обращаться к душе». «Забранный в любованье», поэт адресуется к волне, шмелю, перемене погоды. Следуя за ним, читатель тоже может ненадолго увидеть себя в роли того, «кем вечер выбрал побыть».