3 июля 2017 года в «Жан-Жаке» на Никитском бульваре состоится презентация новой поэтической книги Кирилла Корчагина «Все вещи мира» (издательство «Новое литературное обозрение»). Мы публикуем фрагмент предисловия Галины Рымбу и несколько стихотворений из книги.

Галина Рымбу. Обитатели руин (фрагменты)

Узловое время для этих стихов — 1920—1930-е годы: причастность к ним тех, кто живет и пишет сегодня, постоянно акцентируется. Это не только сама революция, но и послереволюционное состояние — призраки первых советских десятилетий, растворенные в московской топонимике: Москва Беньямина, пронизанная меланхолическими скитаниями, вдруг начинает проступать в Москве 2010-х, образ которой словно собирается из разных времен, превращая современную столицу в обещание встречи, революции, но в то же время в потерянное, отчужденное и захваченное режимными политиками пространство. Поэзия здесь — это, прежде всего, способ работы с коллективной травмой, возникающей как следствие отчуждения от истории: чтобы вырваться из травматического круга повторения и «вечного возвращения», чтобы преодолеть тотальность травмы, нужно взять в руки осколки, «выпасть» во время, совладать с замкнутым пространством утраты. Соскальзывание в травму способно захватывать общества и субъекты, становиться причиной глубокой болезни под названием «фашизм», но можно пойти в противоположном направлении — размыкать, буквально «выпевать» травму.

<…>

В стихах Корчагина меланхолик блуждает в руинированных пространствах культуры, памяти, знания, в ландшафтах, разрушенных военными действиями, обнаруживает себя мертвым, просыпающимся в разрушенном авиаударами доме, залитым подземным светом. Меланхолия предстает здесь как фундаментальное состояние современной культуры — им заражены даже природные объекты, мельчайшие частицы света, земли, магма, растения. Но в то же время меланхолия обладает способность порождать новое — именно она основа любой метаморфозы, превращения. Еще у Аристотеля меланхолический темперамент описывается как способный к трансформации в любой другой тип органического и психического: благодаря преобладанию черной желчи у него чрезвычайно развито воображение и поэтому он способен перевоплощаться в Другого. Изначально в европейской культуре меланхолик — это трикстер, пораженный невыразимой печалью, которая и вызывает неотменимое желание выражать себя в искусстве, письме. Он живет под знаком утраты, постоянно пребывая в поисках нового языка на грани реального и символического — чтобы переступить через утрату или, если это окажется невозможным, пережить ее как скорбь.

<…>

Ангел истории, пролетающий сквозь эти стихи, — ребенок и меланхолик. Левая идея выглядит как детское, драматическое ожидание чуда, а революция — как невозможная близость и сила поражения — как «оптимизм с траурной повязкой», по выражению немецкого философа Эрнста Блоха. Утопия невозможна без меланхолии, которая одна удерживает революционного субъекта от тотального упоения будущим, соединяя праздник и траур, тренос и гимн, победу и поражение. Меланхолия не только приводит к замыканию на утраченном, но и возбуждает политическое воображение.

<…>

Здесь разворачивается также своеобразная поэтическая феноменология пространства, уничтожающая иерархии мест, постоянно смещающая оптики далекого и близкого, микро- и макро-: от измученных войною и насилием гор к мельчайшим частицам материи (корпускулы, атомы, фрагменты кожи и эпителия, пыль), от больших политических организмов (машинерии тоталитарных коллективностей) к стону и мессианской жизни мельчайших (инфузории, почти антропоморфные частицы света, зверьки). Само природное и городское пространство растрескивается, расслаивается, разрывается, подвергается многообразным деформациям, обнаруживая свою нецелостность и неоднородность, сопротивляется мобилизации в империю и государство. Складки, слои, впадины, створки деревьев, проемы стеблей, трещины в брусчатке, раздвигающиеся горы и разрывающаяся земля.

Кирилл Корчагин. Из книги «Все вещи мира»

* * *

король разрывов сходит с коня

под дождем длящимся восемь

месяцев и разворачивающийся

холод обнимает его и соцветия

плесени полыхают в замкнутых

комнатах сна

камни разбросало взрывной волной

не подойти к руинам и шаги

рассыпаются над осклизлыми

мостовыми что ты скажешь себе

среди гнили и пыли с файером

в робкой руке?

что шелестящие вверх поднимаются

обугленные широ́ты в свернутых

аллеях дождь прибивает огонь

к земле и невозможно струится между

просветами пеной рудой наше

пидорское солнце

* * *

ночью к тебе постучится огромный двадцатый век

в гирляндах синеющей гари с углями в черных глазах

в одежде защитного цвета дышащей дымом болот

в пыли тверского бульвара обволакивающей ладони

проникающей прямо в сердца

коммунисты националисты в животе у него звенят

а в глазах отсветы патрулей, фалангисткие колоски

алонзанфаны красных бригад, арафат форсирующий

иордан, осаждающий бейрут и дождливым летом

двадцать шестого восходящий вверх тополиный пух

слуцкий на фронте, его брат возглавляющий моссад

им обоим поет лили марлен и они покачиваются в такт

и осколки песен как осколки гроз оседают на крыши москвы —

однажды к тебе постучится огромный двадцатый век

в тихом свечении ночи он спросит на чьей же ты стороне?

ты повторяющий лорку на стадионе в сантьяго пока тело ее

соскальзывает в ландверканал, пока лисы и сойки тиргартена

прижимаются к телу его и над каспийским морем открывается

в небе дверь и оттуда звучит ва-алийюн-валийю-ллах — ты

оттесненный омоном на чистопрудный бульвар по маросейке

бежишь мокрый от страха и от дождя и пирамиды каштанов

разрываются над тобой над туманным франкфуртом

оглушенным воздушной войной и сквозь сирены

и отдаленные крики движется он разрезающий

влажную ночь — твой последний двадцатый век

* * *

войны не будет сплевывая кровь

сказал он сказала она не будет

войны когда ее лицо в зеркале

распалось на части под давлением

шквала огня

или все же касаясь ее запястья будет

война он повторил про себя

и его друзья евразийцы

повторили будет война и была

война была война

зажигались цветы на границе и пели

огни как всегда зажигались

и пели так же как раньше пели огни

и каждая виноградная косточка

звенела от счастья

* * *

проемы в пространстве полные капиталом

разрывы в брусчатке набухшие от капитала

и звезды что движимы капиталом

их шестерни их скрипящий шаг

кофейные аукционы воздушные биржи

веселые трубы заводов и скрипящий

воздух зимы шипящие вставки солнца

от которых взрывается горло

вот мое время раскалывающее льдины

на глухой и темной реке — яппи ли ты

из беркли, мышиный король из детройта

слизывающий пот с их рабочих спин

наемный работник (как я) в общественном

транспорте следящий за медленным

дымом машин — всё вернется к тебе

вместе с их голосами славящими капитал

и тепло побережья и ожоги летней воды

камни на долгой дороге их влажные

прикосновения, тихие голоса и твое тепло

превращенное в капитал

* * *

сети искусства мирное зло, песок вымывающийся

из плиточных стыков как песок в черноземной земле

где едет кортеж в далекий аэропорт и поэтесса

смеется над нами над нашим неловким богатством

и над крышами нависает огромный тверской бульвар

и наматывают переулки веретёна взрывного ветра

мы идем с тобою и наши колени болят и наши глаза

болят от бескрайне марксистского солнца

но это не страшно — в центре земли живет наш король

и согревает дыханьем своим наши дома, кабинеты

фабрики наших хозяев — и куда бы мы не пошли

унылые хипстеры с преображенки нас будет встречать

эта земля виноградная, почва ее распространенная

в пазухах грузовиков в катышках свитеров в сколах

эмали в каждом движении к нам подступающих парков

во флагах на площади ленина растущих над нами

и воздух будет звенеть и горячий ветер метро спутывать

наши волосы как в далеком тридцать втором где глаза

навсегда высветляет коммунальный струящийся лед

и облака высоки и как никогда шелестящи фонтаны