Вероятно, многим читателям (почитателям и почитывателям) поэзия Полины Андрукович кажется «холодной» в смысле почти маклюэновском — то есть предполагающей аскетичную сосредоточенность, одинокое внимание, интенсивное усилие рецепции, требующее заполнить множество лакун и, как правило, заканчивающееся помещением этих неожиданных стихов в (слишком) широкий контекст международного авангарда: «Полина Андрукович — один из редчайших авторов, работающих с авангардной традицией не в доморощенно-эпигонском изводе, а ориентируясь на западную, в первую очередь французскую классику минувшего века — сюрреалистов, Анри Мишо, Рене Шара, Андре дю Буше» (Данила Давыдов).

Действительно, в верлибрах Андрукович отчетливо ощущается и ледяное прикосновение мастерства, и морозная дрожь новизны, и надмирный холод философских обобщений. Но в то же время из самой глубины этого полупустого и чуть окоченевшего мира исходит странное, неизменно приятное, немного сентиментальное тепло, природу которого невольно хочется поймать, понять и разъяснить. Возможная отгадка состоит в том, что стихи Полины Андрукович — несмотря на все видимые апелляции к эйдосам высокого европейского модернизма — невольно повествуют нам о куда более конкретном и куда более близком, почти домашнем, почти телесном опыте.

Вспомним здесь знаменитые пробелы и отступы в стихах Андрукович; учитывая внимание, которое поэт уделяет графическому исполнению текста, нам, вероятно, следует отказаться от соблазна внешних трактовок («дыхание», «интонация», «партитура» и проч.) и рассмотреть указанные особенности как имманентный эффект письма. Мы привыкли, что печатание на компьютере автоматически обеспечивает одинаковую величину интервалов между словами в любом тексте — но именно от этой возможности демонстративно отказывается Андрукович: порадуйся, прости / пусть лежит / рано летят // рана летит в меня и из меня / я ли человек? — / просочится вода / сквозь кровь: извини, / прости, прой / ти.

Междусловные интервалы в стихах всегда плывут, варьируются, изменяются, становятся то больше, то меньше — и такое изменение служит приметой вполне определенного режима письма. Что же это за режим? Ответ кажется простым: выдержать строгую одинаковость интервалов невозможно при писании от руки — и особенно, если пишет не взрослый человек, а ребенок. Кто не помнит детских тетрадей, в которых слова немного танцуют, то отдаляясь, то ближе прижимаясь друг к другу? Играя пробелами, табуляциями и выравниваниями, Андрукович с помощью холодного инструмента компьютера воспроизводит теплый и живой опыт письма от руки — и весьма нетвердой руки! — письма детского, письма школьного, письма только-только осваиваемого.

При этом дело не ограничивается нестойкостью междусловного интервала: в текстах поэта настойчиво тематизируются страх приближения к краю листа, забытые правила переноса (притерлись к ровным, св / ыклись с памятью толнет толпы), всевозможные исправления и зачеркивания (башенок нелегкий стук: / падал в бешенкинет башенки конвой), наконец, тривиальные орфографические ошибки (За земляным червем мед / Ленно путаешь свет / Мокрых асвальтов).

Марианна Гейде почти права: «…это речь ребенка, только овладевающего языком, но не свободно, играючи — а как будто бы под постоянным надзором учителя, родителя», — нужно лишь заменить «речь» на «письмо»; со страниц поэтических сборников Полины Андрукович на нас взирает вполне конкретный советский первоклассник из застойных семидесятых, уставшими неуклюжими пальцами пытающийся заполнять прописи — знаменитые зеленые тетрадки в косую линейку, осколки которой угадываются в самом стиховом делении речи, обозначаемом слэшем (/): …как уходит / в тоску / вода; // бездонная кукла / и дома был снег / военный безграничный.

Так открывается антропологическое измерение этой поэзии: недлинные, подобно школьным упражнениям, стихи Андрукович являются не чем иным, как попыткой воспроизвести (в самом строе слов) специфический телесный опыт советского ребенка, обучавшегося письму, опыт, хорошо знакомый нескольким поколениям людей, живших в промежутке между утверждением системы народного образования и ее демонтажом в новейшую эпоху.

Из сказанного выше следуют два примечательных вывода, которые можно было бы обозначить как позитивность авангарда и как его неподсудность. Во-первых, смешны любые обывательские сетования о варварском и разрушительном характере авангардного письма — на примере стихов Полины Андрукович мы видим, что автор (как любой школьник) скорее хочет дописаться до некоей нормы, нежели ее разрушить. Правда — в отличие от обучающегося письму ребенка — в поэзии эта норма никогда не задана, она существует лишь как некий утопический горизонт, и потому ужас пустой тетрадки с прописями преследует поэта всю жизнь. По этой же причине нам не следует «оценивать» авангард; любое неосмотрительное суждение вкуса, любая попытка «наивной» оценки — и мы тут же оказываемся в комическом положении старомодной учительницы, выставляющей баллы: «трояк», «пятерка», «кол». Так в рассматриваемом нами случае легкая тень скриптоинфантильности, таящаяся меж особых приемов компьютерного исполнения текста, надежно хранит Андрукович от смешных и бестактных упреков. И кажется, что единственно верным modus operandi будет здесь сообщничество — сесть с автором за одну парту, украдкой заглянуть в его исчирканные, усталые прописи, шепотом спросить подсказки в особенно трудном месте. Вероятно, именно таким образом и подходит к этим стихам целый ряд современных поэтов — та референтная группа, которая приветствовала присуждение Полине Андрукович премии «Различие» в 2015 году.