Ключевой метафорой для этих стихов могла бы быть метафора преображающего предметы света. Этот свет может быть понят феноменологически — как то, что помогает предмету раскрыться, предъявить себя взыскующему взгляду. Однако свет здесь имеет двойственную природу: он одновременно являет предмет и скрывает его, словно бы обретая собственную материальность, заслоняющую от нас материальность предмета. Это светящаяся темнота, черное солнце алхимиков, поднимающееся над горизонтом.

Этот темный свет делает мир Нины Ставрогиной хрупким, движущимся вслед прерывистому ритму дыхания: попадающие в поле внимания предметы проявляются здесь постепенно, выступая из мрака, как на полотнах Рембрандта или, вернее, Френсиса Бэкона, писавшего «поверх» великого голландца. Эта темнота не разъедает мир (как темнота Целана), но обволакивает его, помещает его в защитный кокон, что один только и может сохранить мир в целостности. Но все это оказывается возможным только благодаря тому, что речь здесь исходит «с другой стороны» пустоты — оттуда, где предметы лишены привычных связей, и потому поэт должен восстанавливать эти связи с чистого (или, вернее сказать, пустого, blanche) листа.

Стремление преодолеть границу между миром и пустотой зачаровывало почти всех поэтов «высокого модерна» — от Пауля Целана до Андре дю Буше. Они всматривались в пустоту, заполнявшую окаем, превращавшую вещи мира в светящееся марево. Те, кто пришел им на смену (Майкл Палмер, Аркадий Драгомощенко), напротив, хотели защититься от этой пустоты, обезопасить от нее мир: они всматривались в пустоту так, словно бы она такая же вещь, как и другие вещи, настаивали на своей принадлежности к этому миру, а не к тому, что смутно угадывался в пустотном тумане.

Нина Ставрогина, напротив, говорит с той стороны пустоты, из «гулкой бездны словохранилища», а ее взгляд прикован к границам — к тому, что разделяет вещи. Темный свет, струящихся сквозь эти стихи, почти тактилен — он обволакивает промежуточные области, располагающиеся между предметами, пытается дотянуться до самой «плоти мира», универсальной границы вещей. Важнее всего здесь границы тела — поверхность глаз, кожа, кровь как жидкая граница, движущаяся по венам и артериям. Слова́, движения ритма лишь помогают обнажить эту плоть, нащупать границу между нею и другими вещами, и посредством этого взглянуть на мир вещей глазами пустоты, для которой нет ничего очевидного в том, как предметы и вещи сочетаются друг с другом.

Но пустота не может сама расспросить предметы об их жизни — ей нужен посредник, тот, кто существует в промежуточной области между миром и обволакивающей его пустотой. Только он, опаленный пустотой, сможет услышать беззвучный голос предметов и пересказать, чему посвящены их речи. Именно такую задачу ставят перед собой стихи Нины Ставрогиной.

Кирилл Корчагин

* * *

Не проскользнуть по
льду поверхности
под ветряными джунглями,
чреватой свежими
разломами, сверженьями в западни
вулканических тиглей,

где подопытный
под
давлением познает
мир как дробление, пеклевание, пере-
краивание
в пеклах и недрах
зверинца гео-
логических плит

Черепом, под крестами
воздушных пластов,
меж координатных
жерновов
изменяющим форму,
кочующим из
картины в картину,

вмещаю и землю,
столкнувшую храм,
и ею вытолкнутые
травы,

что ютятся
в обломках колонн
и чья железная
жажда
тлеть на рухнувшем алтаре
делает их деревьями,
взывающими
к молнии

* * *

Неис-
правность
незатворяющегося окна
как настройка оркестра
в преддверии голоса
извне, из недр зимы

Снег, ветер
располагаются в комнате
мимо и сквозь
обитателя;
осколки, еще
составляющие стекло, готовы
слиться вдребезги с ледяной

гармонией, загодя
вмора-
живающей душу
в пыль и грязь, ежеутренне
сгущающие-
ся в меня,
недовымешенные для круга,
недовыметенные
за край

* * *

В миг совмещения
мертвой точки
с точкой опоры,
содрогания
души в камне,
замирания
роз, пред-
восхитивших
с солнечных
губ:
Perch’a lo sdegno… —

и убыстривших благовонный
кровоток, отворяя
пути мору,
излитому
в жабах и аспидах
само-
провозглашенным голосом, —

все
предстоящие казни
уже значились
в предпрошедшем

* * *

Исхлестанной
сходствами,
без места живого,
Вселенной, что, рас-
шатываема
бичующимися и бичуемыми,
подобными
и уподобленными,
валится вширь, —

не зарастить разломов
в латах корсета
из координат,

параллелей,
пролегших лезвиями
сквозь хлеб, что ем,
усеявших бритвами
лес, где ночлег,
прочесывающих лазерами
небо,
куда

взгляд того, что осталось после
освобожденья из миллиметровой
разметки объятий
железной девы,
поднимаю от решета
с мертвой водой
растождествления, —

мешающейся с алыми
ручьями, — числом
не отвечающими кровавым
ключам, —
меня убивающими
над жаждой

* * *

(в Авлиде)

-1-

От воздуха, до краев
охваченного тобой,
облаком игл укрыла
божественная боль:
походным шатром
внутривенной Авлиды

По схлынувшем мороке —
колотая щепа
тела, сплошного
тавро
ничьих стад

-2-

Разливанное море
глáза
воз-
вращается в берега,
обогащенное осколками
и дымом;

по пробуждении
я-
сновидца приветствовали
камнями в руку
и по темени
и погребли,
сведенного ко
свитку,

в поисках коего
ныне расслабленный
ветер,
исцелившись, поднимется и размечет
кладку времен, попутно
высвобождая волосы
с твоей обреченной
закланию головы,
вплетая в них древних
птиц и космические суда,
свивая со вкли-
нившимися,
полными парусов
прядями Клитемнестры

* * *

Хождение глыб
льда
воздуха, над-
колотого острым
месяцем,
и угольной
крошки
в грудную
Каабу,
к почерневшему камню
сердца;

круженье дервишей-
эритроцитов
мешает всему
тому, что вокруг
крови, прервать
хадж — молитвой-
плутанием
в сосен
бермудской троице

* * *

Чистый родник во лбу,
куда звезды
на водопой,
не смоет мазута,
сочащегося с губ
в гулкую бездну
словохранилища

Далеко перегнувшись
за перила скелета,
плоть
лижет кость
железную на морозе

Crio-
coronazione,
мерзлые комья
гимна

* * *

(прометей/пандора)

Реальность как
ореол
вокруг точки
орла, почуявшего
печень;

страх
делает
деревом, но покровы коры
предполагают и
клей корней, руку и сердце
почвы, раз за разом
отвергаемые, за-
крепляющие за тобой
это и только это
место, где застан,
в идеальном
порядке вещей

Еще не полностью
скрывшись под молодым
полыханием зелени, показавшейся
в ранах,
моделирую
облаками
ответ оракула, куда
во избежанье фатальной
экспансии прови́дения
не допустили бы с этой
несрастимой —
прочерченной карандашом
химической
смерти, что получилась при
добыванье
добра, дозволении зла, —
верно, как пес, бегущей рядом линией
обрыва