О Владимире Аристове часто говорят в контексте поэзии метареализма, в одном ряду с Александром Еременко, Иваном Ждановым и Алексеем Парщиковым. Опыт этих поэтов был крайне важен для русской поэзии восьмидесятых — первой половины девяностых. Во многом именно ими было предпринято радикальное сближение языка поэзии и языка философии, мысли. Метареалисты вернули смысл дескриптивной поэзии — поэзии, сосредоточенной на описании мира, но таком описании, которое не удовольствуется простым подражанием видимым объектам, но создает собственный мир.

Аристов одновременно встраивается в этот ряд и выпадает из него: встраивается по общей установке (его тексты — это опыт внимательного всматривания в вещи мира), но выпадает в силу того, что сама фактура его стихов почти не напоминает о «трех китах» метареализма. Фигура Аристова по этой странной окраинности, промежуточности в чем-то родственна фигуре Аркадия Драгомощенко, чья манера также заставляет вспомнить о метареализме, но лишь для того, чтобы тут же о нем забыть.

Московский метареализм никогда не был в полной мере неподцензурной поэзией: напротив, стихи Еременко, Жданова и Парщикова восьмидесятых можно считать последней попыткой выделить себе собственный участок внутри пространства, размеченного официальной литературой. И лишь позднейшие стихи Парщикова пишутся в радикально иной системе координат, взывают к новому, предельно усложнившемуся миру. В стихах Аристова нет и следа работы советской силлабо-тонической машины, но парадоксальным образом его связь с контекстом позднесоветской культурной жизни чувствуется едва ли не сильнее за счет того, что сами эти стихи бережно хранят память о том круге, из которого они вышли:

Исчезли мы из стен,
сохранив лишь плоть под одеждой
цвета невыразимого осенней пропускной бумаги –
прозрачность, дынность, тыквенность…
мы превращались на глазах в плоды иные,
опознавая друг друга где-нибудь, случайно:
у транспаранта трепета ярмарочного грузовика
в месте подобном… кто помнит: «Форос», по-гречески — «дань»?

Это очень социальная поэзия, но ее социальность чувствуется в оговорках, в обилии посвящений и намеков на неведомые читателю обстоятельства, во фразах, обращенных к неизвестным (или — напротив — известным) нам людям. В конечном итоге, в обилии местоимения ты, превращающем стихотворение в диалог с неведомым собеседником, присутствие которого всегда чувствуется за пределами текста.

Эта поэзия скрывает особую «теплоту», знакомую по дружеским посланиям первой трети XIX века — так же как в этих стихах, у Аристова повседневная жизнь словно бы окутана облаком смысла: это не пустая череда часов и дней, но некая целостность, и каждое мгновение внутри нее обладает собственным неповторимым смыслом. Эта «осененность» смыслом может быть даже избыточной: ни одна вещь не может появиться здесь просто так, сама по себе — ее всегда будет сопровождать ворох обстоятельств, позволяющий нам понять, что эта вещь возникла в стихотворении не случайно, что у нее есть собственное место в истории. Но для того, чтобы прикоснуться к этой истории, нужно быть готовым почувствовать себя частью этого круга, увидеть смысл в каждом запечатленном мгновении, а именно это подчас и оказывается сложнее всего:

Разрезы кровли, утренние тени, свет
резкость голубиных крыл
и гул в глубь двора
растерянно откуда-то так попадает.

Держа письмо
перед собой
на водной пелене
не прикоснувшись к чернилам –
их смоет непутевая вода.

Лишь завороженно следил
как бурлила и пропадала драгоценность
в воронку с правым завитком.

По ногтю тень прошла
лицо бумаги обескровилось
недостоверно было в молчании
всё, что я мог сказать
по причине твоего ухода.

Такое «дружеское» внимание к вещи приближает стихи Аристова к фотографии и другим визуальным искусствам: слова здесь всегда скрывают изображение — то, что поэт видит, перемещаясь по Москве или другим городам, и что под его взглядом обрастает плотью смыслов. Причем важны здесь именно города — пространства, где каждый камень может таить историю, где говорит сама планировка улиц. Города и «промежуточные пространства» — вокзалы (несгораемые ящики встреч и разлук), остановки общественного транспорта — места, не принадлежащие никому и потому особенно нуждающиеся во внимании поэта (среди стихотворений Аристова можно найти стихи о вокзалах в Риме, Берлине, Венеции, о подмосковных полустанках).

Эти стихи приводятся в движение рутинной повседневностью, и она выступает здесь фоном, позволяющим пристальнее рассмотреть самые привычные вещи. Но вещь, чувствуя на себе взгляд поэта, отвечает на него, и словно бы сама начинает двигаться навстречу, раскрываться взгляду. Мы словно бы погружаемся в те сны, которые видят вещи, и они постепенно захватывают нас, делают нас частью этого туманного и загадочного мира:

На каменном школьном крыльце ты лежал,
обнаженный, как нож
В глубине двора черная зелень кулачком шевельнулась
И шумел дождь во сне чужом
Прекращаемый взмахом ресниц

Ты упавший лежал не прикрытый ничем, юный,
ни пергаментом титулов
ни имен, вписанных в книгу вовне
не прикрытый ничем, кроме одежды

Снега шум в кулаке твоем, равномерно сжимавшемся,

слышен был — это шум

безвозмездных часов

На ступенях, на обшарпанном пенном крыльце

перед дверью в нелепую зелени бездну…