«Белое море» Виктора Сержа
Перед тем, как писатель и революционер Виктор Серж был выслан в 1936 г. из СССР, все его рукописи были изъяты, очень многое было утеряно навсегда. В Издательстве книжного магазина «Циолковский» вышла небольшая книжка, в которую вошли повесть «Белое море» и стихотворения в переводе Ю. Гусевой, то что ему позднее удалось восстановить по памяти. Ниже представлен отрывок из повести. (В 2017 г. «Циолковский» выпустил роман В. Сержа «Когда нет прощения»).
Горизонта не было. Не было ничего. Путь проходил через плоские заснеженные равнины. Лёжа в санях, путешественники видели лишь однообразные тускло-белые сугробы вдоль дороги, над которыми низко нависало такое же серовато-белое небо. В лучах солнца белизна снегов режет глаза, и невозможно смотреть на эту ледяную пустыню, так ярко сияющую, словно готова воспламениться. Когда же непогода придаёт ей матово-серый и
— Водочки?
Он произнёс это с нежностью, как будто говорил о любимой женщине. «Только водка получше будет», — добавил бы доктор.
Керк смотрел не видя, так как смотреть было не на что. Одни белые сугробы сменяли другие. Раз сани тряхнуло на непонятном повороте, подбросило, и Керк увидел справа бескрайнюю бесцветную равнину под тусклым небом; такой же пейзаж расстилался и слева. И это море, мёртвое подо льдом и снегом. Впереди пустота: можно было подумать, что сани прокладывают себе путь в мягком снегу, и как только они проезжают, он смыкается сразу за ними, неодолимо, как песок. Керк ухватился за мысль о песке, но его обессиленный ум не мог представить себе ничего, кроме печального недвижного очертания дюны в Средней Азии, поросшей иссохшим саксаулом. И путник вновь обратил взор на сгорбленную спину возницы и дымящийся круп лошади. Ему уже были знакомы мельчайшие складки тулупа, натянутого на хребте, каждый волосок на крупе худой коняги, желтовато-гнедой, умной и упорной, упорнее человека, и это на самом деле сильно…
Выпить? При виде безумного взгляда доктора Чудя
— Нет, спасибо, — слово благодарности, в старину звучавшее «спаси вас Бог».
Уже сто десять, сто пятнадцать часов они в пути. Справа показался лес, чёрный, заснеженный. При переезде заледеневшей, твёрдой как камень речки сани едва не опрокинулись, и целая пригоршня снега угодила в лицо старому Чудю; пьяный, он даже до конца не проснулся, только выругался матом, механически, бессмысленно. Что ещё случилось? Они сбились с дороги, изредка отмеченной еловыми ветками. Валил снег, спину возницы уже не было видно, сани медленно продвигались вперёд, казалось, они не движутся вовсе в плену плотной массы кружащихся снежных хлопьев, которые слепили, забивались в каждую складку одежды, покрывали всё, тяжелели. А изнутри поднималось обманчивое тепло, вызывая желание уснуть. Уснуть, умереть. А что дальше? Доктор Чудь пробормотал: «А, насрать», — и укрыл полостью голову. Вдруг покачивание саней прекратилось, из сереющей снежной пелены показалось лицо Трофима с заиндевевшей бородой, и возница произнёс:
— Дело плохо. Сбились с пути.
Керк и Трофим, машинально привстав, напрягли слух, надеясь расслышать звон бубенцов. Тщетно, бубенцы стали редкостью, их уже не найти. В кооперативах их не продают, может, потому, что больше не делают. «Нужно поставить перед ВСНХ вопрос о производстве бубенцов», — при этой мысли Керк невесело усмехнулся. Представил большой, крытый зелёным сукном стол, заваленный бумагами, председательствовал товарищ Такой-то, всплывший во время последней внутрипартийной дискуссии, а сам Керк, сидя напротив, обосновывал с помощью цитат (и даже сочинил ленинское изречение для этих кретинов) необходимость срочно изготовить 5 миллионов бубенцов для упряжек, пять миллионов — нет, поставим вопрос в масштабах всего Союза, десять миллионов, пятнадцать миллионов, догоним Америку — двадцать миллионов! И годовой план за три месяца… Члены Совета сонно покачивали головами в такт тихому перезвону миллионов невидимых бубенцов. И в этот момент на Керка всей тяжестью снежных масс навалилась ужасающая тишина.
— Плохо, — произнёс Трофим. — Надо бы до ночи добраться.
И скрылся в снежной буре, в трёх шагах, подойдя к лошади, которую, должно быть, поглаживал рукой. Керк расслышал, как возница обращается к животному, ласковым голосом, каким наверно не умел говорить с человеком: «Ну, славная, славная моя, поищем дорогу, подруга…» И животное, несомненно, поняло всё, запрядало ушами, фыркнуло, принюхалось… Трофим вернулся и сказал:
— Найдёт, не найдёт, это уж как Бог даст.
— Ты веришь в Бога? — спросил Керк.
— Все мы в руце Божьей, — ответил возница, — но я, конечно, не верю.
Керк плотнее завернулся в длинную оленью шубу и растянулся на соломе, над ним скрючился на облучке Трофим. Лошадь мгновение колебалась, казалось, не зная, в какую сторону повернуть; затем сани тронулись, неслышно покачиваясь… Долго они шли или нет — снежный морок притупил чувство времени. Трофим, который, казалось, дремал, резко подскочил и воскликнул: «Дорога!» — а затем нырнул в снег. Впереди едва различимым пятном виднелась еловая ветвь, означающая спасение. Трофим вновь взялся за поводья.
Снежная буря казалась теперь сном во сне, «a dream of a dream», подумал Керк, а затем произошло ещё одно событие. Навстречу ехали другие сани, пришлось остановиться, возницы вышли на дорогу. Кому отвести сани и лошадь в сугроб, чтобы другой смог проехать? Увидев возвращающегося Трофима, Керк понял, что их пропускают. Два смутных силуэта, укутанные серым мехом, смотрели, как они проезжают: вблизи можно было понять, что это мужчина и женщина, женщина ниже ростом. У обоих сморщенные лоснящиеся смугло-жёлтые лица, насторожённые чёрные глаза.
— Откуда вы? — спросил их Трофим, его голос звучал напевно, с низкими модуляциями.
— Из Мглы, — сухо ответил мужчина.
Простой орнамент, белые круги, разделённые лучами и крестами, украшали ворот его шубы.
Мгла. Белая мгла. Серые снега. Край земли, 24 двора, 129 жителей, 21 километр до ближайшей деревни… Чудь, привстав на санях, разглядывал самоедов остекленевшим взглядом.
— Мгла, Мгла, — пробормотал он. — Вечный мрак. Все там будем!
Когда стемнело, на пути внезапно возник тёмный дом, со слепыми, заколоченными окнами. Сложенный из толстых брёвен, которые по весне сплавляют по реке. Дверь приоткрылась, за ней показался слабый рыжеватый свет.
— Раньше, — сказал Чудь, — здесь было что-то вроде постоялого двора. Его держал старик из секты скопцов, которого сослали сюда при старом режиме, потому что сектанты развили слишком бурную деятельность в Псковской губернии. У него была «большая печать», всё вырезали. Всё. Ужасное зрелище. Он считал себя святым. Старый плут, упрямый как чёрт, трезвенник, сильный точно Геркулес, который знал здесь каждую кочку. Он ссужал самоедов деньгами, порохом, продуктами. Давал в наём лошадей. Его потом снова куда-то сослали, на этот раз как богача…
Огонь едва теплился в большой русской печи. Из потёмок выглянула бородатая физиономия сторожа, и он изрёк:
— Святой был человек, да.
Затем стало слышно, как он ворочался, кашлял, тяжко вздыхал, собираясь ко сну.
Тусклая лампочка слабо освещала комнату. В углу стоял стол, который, казалось, готов выдержать любые удары стихии, грязный, как и пол. Трофим отправился спать за перегородку вместе с лошадью, там было теплее. Наступила ночь, столь непроглядная, что с порога нельзя было различить даже снега. Но тьму оживляли отдалённые звуки, непрестанные, они то затихали, то усиливались — вой ветра над тундрой, шум леса, что-то ещё.
Керк открыл одну из последних оставшихся банок консервов, кашу с мясом. Чудь грыз чёрный хлеб с печенью трески. «Отведайте моей икорки!» — любезно предложил он. Хлеб зачерствел, его нужно было смачивать. Чудь срезал ножом заплесневелую корку и слегка обгладывал её по краям, прежде чем бросить под стол. Его руки, смуглые, морщинистые, с лоснящейся кожей, напоминали птичьи лапы. Насытившись, он достал карандаш и начеркал что-то в записной книжке. Керк, положив ногу на ногу, согревшийся в оленьей шубе, курил одну за другой противные папироски «Трактор», набитые хмелем, табаком и ещё невесть чем. (Через четыре дня их запас закончится.) Чайник посвистывал на огне.
— Прочтите, — сказал Чудь.
И указал синюшным ногтем на цифру в записной книжке.
— Случаев ревматизма 34, — прочитал Керк, — или 94, не разберу.
У доктора Чудя был высокий морщинистый лоб, впалые щёки, заросшие седой щетиной, усы щёточкой, бесформенный нос. Он глядел исподлобья влажными глазами с сумасшедшинкой.
— Нет, — торжествующе заявил он, обнажив в улыбке кривые, зеленоватые, но крепкие зубы, — нет, не 34 и не 94. 74. А попробуйте разобрать остальное!
«А вообще, знаете ли, на все эти подсчёты мне плевать. Они не имеют значения. 34, 94 или 74 случая ревматизма в Мезени — кому какое до этого дело, я вас спрашиваю? Кто прочитает мой отчёт? Если его случайно опубликуют, я просто уверен, что печатники напутают цифры; если их процитирует какой-нибудь оратор, он тоже всё перепутает, впрочем, может случайно оговориться и назвать верные данные, так бывает. Цифры, статистика, люди — в конце концов, в счёт идут только массы. Между тройкой и семёркой разницы никакой. Тридцать или пятьдесят километров тундры, двенадцать или пятнадцать дней на санях, какая разница? Вы или я, живые или мёртвые, кому до нас дело, скажите на милость? Послушайте, а если мы вдруг исчезнем, вместе с Трофимом, который храпит за стенкой, допустим, нас сдует ветер и унесёт к чёрту на Северный полюс — кто это вообще заметит, а?»
Свои слова он сопровождал странными, присущими только ему жестами: обеими руками рубил воздух в знак утверждения, а для усиления сказанного растопыривал пальцы.
— И правда, — заметил Керк, позабавленный, — если всё это вдруг исчезнет — фьюить! Интересно получится…
И у него возникло мальчишеское желание открыть дверь в ночь, впустить внутрь завывания ветра и жуткий холод — словно заглянуть в бездну.
— Водочки? — предложил доктор. — Я делаю то, что должен. Зачем? А зачем курица сидит на яйцах? Что она понимает в этом? Зачем мы едем сюда? Потому что вас послало Центральные управление кооперативов Поморья? А не лучше ли ему было отправить сюда лишний коробок спичек? Потому что Наркомздрав решил отправить врача на северное побережье для составления статистики? Уверен, что её не станут публиковать и правильно сделают! В этом краю все больны, ревматизм, болезни желудочно-кишечного тракта. Надо было бы ликвидировать холод, голод и сырость. Я приезжаю с полупустым ящиком лекарств. Пью растительное масло, чтобы самому не сдохнуть. И водку, чтобы не сойти с ума. А вы? Что вы здесь делаете?
Керк почувствовал, как холод проникает сквозь толстые бревенчатые стены. Поганые папиросы! Что-то в нём распрямилось, давний упрямый стержень, который не легко согнуть. Он твёрдо взглянул перед собой, в лицо ночи и безнадёжности. Спиртное, точно костерок, грело под сердцем.
— Послушайте, товарищ Чудь, — сказал он, — вы устали, это ваше дело, я понимаю. А я жизнью доволен. Я знаю, что делаю здесь. И знаю, что делаете вы, и пусть вас чёрт поберёт, если вас это не устраивает! Верно, можно найти других. Мы оба бессильны, это тоже верно. Мы черви, которых придавило камнем. Камень тяжёлый, но черви под ним всё же копошатся: и вы уверены, что когда-нибудь они его не сдвинут? Однажды я был особенно доволен жизнью. Ни за что бы это не променял! Налейте, ещё осталось.
Дело было в 20-м, на Украине. В маленьком городке в тылу у белых, где я пытался возродить партийную организацию. Кто-то донёс на меня. Меня взяли на улице, отвели в контрразведку, хорошенько избили, подробности опущу, они неинтересны. Наконец полковник, с виду совсем не мерзавец, приказал: «Расстрелять его!» Я подумал: «Вот мой черёд и настал…» Мне раньше случалось так говорить, и сразу в мыслях возникал вопрос: «А на самом деле — когда мой черёд?» Вот и договорился. За мной пришли два солдата. У них тоже были вполне нормальные лица. Вижу их как сейчас: длинные казачьи усы, фуражки сдвинуты на затылок — ну, вы себе представляете. И добродушные: «Эй, братишка, где бы ты хотел, чтобы тебя расстреляли? Во дворе или подальше, у рощи?» «У рощи, — говорю, — так успею ещё папироску выкурить», — тогда ещё не курили солому, как сейчас. Пошли мы, я впереди, они сзади, как положено. Идём по главной улице. Дома, белёные известью, большие жёлтые цветы подсолнухов, деревья, гибкие девушки, с коромыслами идущие от колодца — я смотрел на это так, точно видел впервые. Солнце светило как-то особенно ярко. Сначала я подумал о бегстве: рискнуть? Но позади двое с винтовками, шансов почти никаких. Тогда я понял, что всё кончено, этот солнечный свет я вижу в последний раз, мне захотелось плакать, кричать, упасть и биться об землю… Меня начало трясти. Знаете, странное ощущение, начинают дрожать ноги, затем подбородок, и вы слышите, как стучат зубы. И всё же я продолжал идти, упорно, надеясь, что конвойные не увидят, как я дрожу, а на краю рощи, у оврага я, может, попробую убежать. Мы уже приближались. И тут я встретил человека, который остановился и пожалел меня. Не старый, без возраста, обыкновенный: тужурка, галстук, рубашка довольно чистая, ноги короткие, пузатый, круглолицый, рот приоткрыт, зубы гнилые; широкие ноздри, из которых торчали пучки светлых волос. Он смотрел на меня, и ему было страшно. Я не запомнил его глаз, я видел лишь взгляд, полный ужаса. Он боялся больше, чем я. Я понял, что это последний из людей, самый мелкий, робкий, бесполезный; и вся его жизнь такая же убогая, как он сам, существование клопа в постели — и он меня жалел! Это показалось мне немыслимым, я едва не рассмеялся и вдруг почувствовал себя так хорошо, мне стало так спокойно и радостно — в двухстах шагах от рощи. За несколько секунд у меня перед глазами пронеслась вся моя жизнь, всё, что было в ней мрачного и отвратительного, и однако же, я был доволен. Мы пошли каждый своей дорогой, последний из людей и я, но больше я не дрожал. И внезапно подумал: великая революция пройдёт и унесёт мою жизнь, а последний из людей останется! Так, товарищ Чудь, ко мне вернулась жажда жизни, такой, какой она должна быть, — яростной. И с тех пор осталась со мной.
— Прочее, — закончил Керк, внезапно угаснув, — не интересно.
