Название этого эссе может вызвать удивление: разве Торнтон Уайлдер теолог, а не просто писатель? Нет, он не просто писатель: уже в самом известном его произведении — «Мост короля Людовика Святого» — ставится по существу теологический вопрос — существует ли замысел Господень, и если да, то какая роль в нём отведена людям? Мы пешки в чужой игре, марионетки, исполнители чужой воли или, может быть, самостоятельные игроки, вносящие в исполнение замысла элемент непредсказуемости? Ответ на этот вопрос и составляет сердцевину теологических поисков американского классика.

В повести «Мост короля Людовика Святого» рассказывается о том, как в Перу XVIII века внезапно рухнул старинный индейский мост и увлёк в пропасть пятерых человек, имевших несчастье проходить по нему в это мгновение. Свидетелем происшествия стал монах брат Юнипер, который в тот же момент задался вопросом — почему именно они, а не тысяча других людей, проходивших по мосту ранее? Почему не он сам, собиравшийся сделать это пятью минутами спустя? Случайность ли это или божий промысел? Поиску ответа Юнипер посвятил всю оставшуюся жизнь. Он создал огромную книгу, в которой детально описал жизненный путь пятерых несчастливцев. Они очень разные, и обстоятельства, вынудившие их ступить на мост, различны. Но Юниперу претила мысль о бессмысленности сущего, а потому его вердикт о неслучайности их смерти был в какой-то степени предопределён. Уайлдер не сформулировал его в явном виде, но последующее сожжение Юнипера на площади вместе с сочинением вполне красноречиво: учение о предопределении не принималось католической церковью.

Но как запретить простым прихожанам интуитивно верить в него? Один из героев книги говорит ключевую для теологии Торнтона Уайлдера мысль: «Нет счастья, равного сознанию того, что в общем переплетении судеб, подчинённому замыслу божьему, тебе назначена своя роль». Кто может знать, какая роль ему назначена? Ведь для этого нужно обозреть весь замысел целиком — в мириадах «переплетений судеб», что не под силу ограниченному взгляду человека. И потому лишь смерть может служить свидетельством того, что свою роль человек сыграл до конца. Как именно опустится занавес, не суть важно.

Может сложиться впечатление, что человек в этой картине мира предельно несвободен и лишён субъектности. Быть актёром в чьей-то постановке — разве это свобода? Разве это достойно гордого звания человека и может служить предметом гордости и утешения? Но не всё так однозначно. Другому своему роману, важному с точки зрения развития теологических идей, Уайлдер даёт характерное заглавие — «День восьмой». Оно отсылает нас к библейскому мифу о творении, в котором, правда, описаны только семь дней. За шесть из них создано всё существующее, седьмой — для отдыха Бога. А в восьмой день на арену выходит человек и начинает вершить свои дела, уже вкушением яблока демонстрируя независимость мышления и поведения. Затем он изгоняется из Рая, расселяется по земле, плодится и размножается, в общем, занимается вполне человеческими делами, которыми мы заняты до сих пор. В этом смысле восьмой день творения продолжается и поныне.

А что же Бог? Неужто продолжает наслаждаться праздностью? Это странно, ведь если он тяготеет к зацикленному внутри себя ничегонеделанию, зачем было затевать сотворение всего сущего, а затем особо выделять для отдыха седьмой день? Выделяя его из череды дней, он тем самым положил предел праздности, а значит, в восьмом дне — дне человека — он тоже собирался в каком-то виде участвовать. Конечно, это не более чем спекуляции, но из них следует, что на восьмой день Бог и человек что-то должны делать вместе.

Так мы снова возвращаемся к вопросу о роли человека — венца творения. Очевидно, что день восьмой вписан в план творения мира точно так же, как предыдущие дни. А Библия описывает, как этот план разворачивается в истории. Правда, в книгу попала только часть истории, ведь если день восьмой до сих пор длится, то Библия должна писаться и сейчас. Возможно, продолжить Библию, дописав ещё несколько небольших глав, — это сверхзамысел Уайлдера как романиста?

«День восьмой» описывает жизнь двух семей в течение ряда лет. Их истории переплелись, особенно тогда, когда глава одной из них, Джон Эшли, обвиняется в убийстве главы другой — Брекенриджа Лансинга. Он неповинен, убийство подстроено сыном Брекенриджа, однако Джона судят и приговаривают к смертной казни. Сбежать из–под конвоя и отправиться в пожизненное изгнание ему помогают члены общины ковенантеров — загадочной деноминации, значение которой для романного действа выясняется только в конце книги. Эта община, хотя и живёт в том же городке, закрыта, люди относятся к ковенантерам с подозрением и опаской, ведь их вера и поведение неканоничны, но именно им Уайлдер доверяет сформулировать важные теологические истины романа. Так, лидер общины, Дьякон, говорит сыну Джона Эшли: «Библия — это история семьи, из которой вышел Мессия, но это лишь одна Библия. А семей таких много, только их библии никогда не были написаны».

Но есть ли в очередном томе общечеловеческой Библии, именуемой «День восьмой», свой Мессия? При всей симпатии ковенантеров к семейству Эшли и особенно к Джону, который во всё, что делал, вносил особый строй и лад, и всегда был готов совершить доброе дело, это едва ли так. «В мире всё время кто-то рождается. Одно из миллиардов рождений — рождение Мессии. Иудеи и христиане считали, что Мессия только один. Но они ошибались. Каждые мужчина и женщина способны произвести на свет Мессию, но одни на древе ближе к Мессии, а другие дальше» — говорит Дьякон.

Может быть, Джон Эшли на этом загадочном дереве был чуть ближе к Мессии, чем многие иные. А может быть, произвести его на свет — дело следующих поколений семьи? Но кто вообще таков в этой системе взглядов Мессия? В прощальном письме, переданном его сыну Дьяконом, Джон рассказывает о своей бабушке, которая молилась, «чтобы наша жизнь служила осуществлению промысла Господнего». А жена убитого Брекенриджа, Юстэйсия Лансинг, как-то сказала: «Не мы проживаем свою жизнь. Бог проживает наши жизни». На мой взгляд, в этих высказываниях и сконцентрирована теология Торнтона Уайлдера. Мессия — это тот, кто своей жизнью помогает Богу реализовать Его план. Бог не может действовать в обществе непосредственно, ему нужны «орудия», «инструменты» осуществления промысла. И для этого выбираются отдельные люди, готовые расстаться со своей субъектностью ради привнесения в мир божественной разумности.

Самый, пожалуй, сложный вопрос — сам ли человек должен выбрать себе роль «руки провидения», отдав свою жизнь во имя служения, или это Бог выбрал его, лишив в каком-то смысле свободы воли? Ведь если это Бог проживает мою жизнь, то сам я ею уже едва ли могу распоряжаться. Однозначного ответа в творчестве Уайлдера я не нашёл, возможно, его и невозможно дать. Однако для приближения к ответу есть смысл поразмыслить о Бруте — персонаже другого романа американского классика — «Мартовские иды». Его рука наносит Юлию Цезарю смертельный удар. В жизни Цезаря он не был единственным — покушались на него и раньше, и даже в роковую ночь Брут нанёс удар не первым. Однако убийцей стал именно он. Если прежде Бог хранил диктатора потому, что тот не исполнил до конца предназначенную ему роль, а в ту ночь решил, что Цезарь «свершился» и может уходить, то роль Брута ничем сущностно не отличалась от роли моста короля Людовика Святого. О сознательном выборе роли «руки провидения» в случае Брута говорить нельзя, по сути, он стал ей не менее случайно, чем мост, или попавший в аварию автомобиль, или шальная пуля. Да и каждый из нас наверняка в повседневной жизни осуществляет какую-то часть масштабного господнего замысла, только не осознаёт этого. А потому и на «древе Мессии» ни Брут, ни мост, ни мы не можем продвинуться достаточно далеко.

Мы просто живём и что-то делаем, а когда наша роль сыграна, в пропасть падает какой-нибудь очередной мост. Мы уходим, а оставшиеся гадают, случайна ли была наша смерть или нет, но получить точный ответ не могут: для этого нужно увидеть не только отдельную жизнь каждого человека во всех её подробностях, как брат Юнипер по отношению к жертвам моста, но всё бесконечно сложное целое, в которое эта жизнь вплетена. Все эти непосредственные и опосредованные связи с другими людьми, далёкими и близки, уже умершими и ещё не родившимися. Но такое знание доступно лишь создателю замысла, а не его неосознанному исполнителю.

Но Мессия — это совсем другое дело. Судя по всему, чтобы приблизиться к роли Мессии, необходимо обоюдное стремление Бога и человека. Если ты закрыт от Бога, он не сможет выбрать тебя для этой сложнейшей роли, а стоит открыться — и рождается какое-то высшее понимание. Как сказал раввин Элияу Элиэзер Деслер, «когда человек принимает Тору в сердце, всё сразу открывается ему». И здесь ситуация аналогичная. Неслучайно Уйалдер выбрал в качестве хранителей знания общину ковенантеров: их название происходит от слова, означающего «завет» — фактически, «договор», «соглашение». А в любом соглашении есть две стороны, которые соглашаются с его условиями добровольно. Парадоксально, но в этом моменте человек возвращает себе свободу воли, ведь решение отказаться от субъектности и заключить завет должно быть полностью свободным. А условный «Брут», хотя и считает себя свободным, не заключая ни с кем никаких заветов, фактически используется вслепую: его свободу воли отбирают тихо и беззвучно, не мешая ему тешиться иллюзией субъектности.

Интересно, что уже после заключения завета в виде крещения и принятия на себя роли Мессии древнееврейский Иисус чуть было не дрогнул. В момент слабости, когда перспектива смерти на кресте стала реальной и зримой, он стал просить Бога об освобождении от уготованной ему участи. Этого, как известно, не случилось, из–за чего Иисуса можно считать одним из потенциальных мессий, которые, по-видимому, продвинулись на символическом «древе» до финальной стадии и состоялись в этом качестве. Поэтому его влияние на ход мировой истории вполне понятно и оправданно: благодаря личному свершению, Иисус способствовал привнесению на Землю божественного разумения, возвращение которого обратно на «Небо» мы наблюдаем в наши дни: «обожение» материи ныне сменяется её тотальной десакрализацией. Может быть, это происходит потому, что никто не хочет заключать с Богом завета и не верит в разумность его правления миром?

Итак, теология Торнтона Уайлдера очень далека от деизма, освобождающего мир от божественного промысла сразу после окончания шестого дня творения. Но и отождествить её с протестантизмом только на основании наличия провидения было бы натяжкой. Здесь речь идёт не только и не столько о предопределении — тотальной детерминации Богом всех земных дел, а о диалогизме: эта теология предполагает ответ человека на Его вопрос. И ответ этот — личная и добровольная готовность помочь Богу в реализации Его замыслов.

А значит, теология Уайлдера ещё и гуманистична, т.к. открывает человеку возможность обрести высший смысл бытия. Если в шестой день новосозданный человек был лишь объектом творческой энергии Бога, а в седьмой — праздно наслаждался жизнью в раю, то в восьмой день он уже полноправный со-творец реальности, чья деятельность по устроению мира согласно высшему плану становится содержанием истории.