Как в российской, так и в западной (общемировой) публичной повестке сегодня есть лишь две крайности. Два позиционных противоборствующих лагеря по поводу «специальной военной операции».

Первый из них риторически выражен в публицистической заметке Юргена Хабермаса «Война и возмущение». В каком-то смысле это извращенное воскрешение лозунга «ни мира, ни войны»: прямо вступать в войну и/или поставлять Украине критически необходимую массу оружия для победы консолидированному Западу не следует; но и вести переговоры на условиях, выдвигаемых правительством Российской Федерации, тоже не стоит. Необходимо найти посредников и те условия для переговорного процесса, которые будут приемлемы для всех (но в идеале вернуться в дивный старый мир до 24 февраля). Сформулировать, так скажем, пространство для коммуникативной рациональной дискуссии.

Второй лагерь представлен ответной публикацией украинского академического философа Анатолия Ермоленко «Сопротивление вместо переговоров». Заглавие выражает все дальнейшее содержание в лаконичной и ясной формуле. Притом такой, которая соответствует как медийному мейнстриму на Западе (т. е. доносит голос провоенной партии политиков, «встающих с колен» промышленников милитаристских областей и финансирующих весь этот кровавый карнавал финансовой аристократии), так и ультраправой (и пока еще маргинальной) фракции российской квазиполитики.

Ведь те фракции правящего класса, что занимают главенствующее положение среди остальных (вопреки доносимому их собственными и даже оппозиционными или зарубежными СМИ сообщениями, формирующими коллективный «здравый смысл») группировок сейчас, не заинтересованы в долгом военном конфликте. Это ясно хотя бы из постоянных трансформаций риторики федеральных князей о целях «специальной военной операции». Притом, что главное, они носят вполне волнообразный характер. Одни предложения и косвенные согласия на переговоры сменяются повышением градуса радикальности речей. И так снова и снова. Во многом эти волны коррелируют с ценовой динамикой на аграрном рынке и рынке углеводородов, что опять же неудивительно.

Что диктаторы с эклектичными идеологиями, что теряющие статус державы-гегемона политики понимают один простой факт: все они даже не шахматные короли, но менее значимые фигуры с тем или иным функционалом и запасов ходов на игровой доске глобального рынка. В нем политика давным-давно растворилась в экономической конъюнктуре (притом не только в мировом аспекте, но и в национальном, образовав политические национальные рынки из материи парламентской демократии; где-то создав «государственный капитализм», а где-то «свободную конкуренцию», одинаково извращающие демократические идеалы).

В любом случае оба лагеря одинаково абстрактны и классово идентичны. Ни в одной из сформулированных позиций нет и слова о преодолении как такового потенциала для новых «специальных военных операций». Не только со стороны правящих группировок РФ. Такие установки отличаются абстрактностью и неполноценностью, прикрывающиеся «решением одной определенной ситуации», извращением уже другого принципа из практической (с учетом того, что и теория — особый род практики) истории русской революционной социал-демократии — «конкретный анализ конкретной ситуации». Единственное решение из мирового кризиса эпохи, на самом деле лишь продолженной, но не начатой «СВО» — это уничтожение самих условий для войн и прочих ее словозаменителей. Подобные суждения как в мире, так и в России занимают самую незначительную долю в информационной массе. И именно эта цель — третья возможность между двумя обозначенными лагерями. Это позиция пролетарского вооруженного нейтралитета, а не союза либо с условно «реформистской» частью капиталистического класса (чья максимальная уступка угнетенным — лишь уменьшение издержек неизбежных военных столкновений и временная гармонизация между противоположными интересами национальных капиталов), либо с милитаристскими буржуа (за «мир цивилизованный» или за «русский мир» с любыми возможными жертвами).

Но вернемся к Хабермасу. Его «Война и возмущение» не первая работа по тематике «специальных военных операций». Первой была заметка 1999 года под заголовком «Зверство и гуманность», частично критикующей «гуманитарную интервенцию» НАТО в Югославию. Читая ее сегодня, интересно провести не только параллели с риторикой современных «гуманитарных интервентов» (просто чуть менее удачливых и слишком худо подготовившихся), но и найти в ней идеалистическое видение материалистической множественности современного капитализма. Последнее мы описали в другой работе нашего коллектива («Не Мировая война, но множество «специальных операций»: многополярный мир как капиталистическая утопия»).

Первый абзац «Зверства и гуманности» уже неплохо походит на риторические аргументы федеральных князей о том, чем «СВО» отличается от обычных войн (выделенный текст в цитатах — от нас):

«Вступление в войну бундесвера означает прекращение того периода сдержанности, который характеризует немецкий послевоенный менталитет. Это война. Конечно, воздушные удары альянса, по-видимому, отличаются от традиционной войны. Фактически “хирургическая точность” бомбежек и принцип сохранения гражданского населения имеют высокое легитимирующее значение. Все это означает отказ от тотального ведения войны, которое определяло физиогномику уходящего столетия. Однако и то, что каждый вечер демонстрирует нам телевизор, позволяет понять, что население Югославии понимает происходящее не иначе как войну».

Далее, вновь риторическое тождество между российской «СВО» и западной «гуманитарной интервенцией». В чем-то и историческое, в плане последовательности событий. Ну или той их интерпретации, которая доносится стороной-агрессором:

"Разумеется, США и страны, являющиеся членами Европейского Союза, которые несут политическую ответственность, стоят на общей позиции. После провала переговоров они проводят против Югославии военную акцию, которой угрожали ранее, для достижения определенной указанной цели — установить либеральное правление для автономии Косово в пределах Сербии. В рамках классического международного права это было бы вмешательством во внутренние дела суверенного государства, что означает нарушение запрета на интервенцию. С точки зрения политики прав человека это вмешательство должно пониматься как вооруженная миссия, авторизованная международным сообществом (даже молчаливо — без мандата ООН), нарушающая мир. В соответствии с этой западной интерпретацией война в Косово означает скачок с пути классического международного права государств на путь космополитического права космополитического сообщества.

Развитие в этом направлении началось вместе с основанием ООН и было ускорено — после застоя во времена конфликта Восто-Запад — войной в Заливе и другими интервенциями. Гуманистические интервенции осуществлялись, правда, начиная с 1945 года, только от имени ООН и с официального согласия заинтересованного правительства (постольку, поскольку имела место функционирующая государственная власть). Правда, во время войны в Заливе Совет Безопасности уже фактически вмешался во “внутренние дела” суверенного государства. Но это не было эксплицитно обосновано как защита преследуемого меньшинства против собственного правительства. В резолюции 688 (апрель 1991 года) Объединенные Нации указали право на интервенцию, которая может быть использована ими при “угрозе международной безопасности”. Но сегодня дело обстоит иначе. Североатлантический военный союз действует без мандата Совета Безопасности, и обосновывает право этой интервенции помощью преследуемому этническому (и религиозному) меньшинству".

Ход «специальной военной операции» / «гуманитарной интервенции» с постоянной заменой и размыванием своих целей, и, разумеется, тысячи невинных жертв — очередное трагическое «совпадение»:

"Есть и другие источники беспокойства. К таковым относится все более нарастающее сомнение в целесообразности военных ударов и в отрицании альтернативных решений. Это связано с нарастанием угрожающих побочных последствий войны. Граничащие с Югославией государства по разным причинам погружаются в водоворот дестабилизации; в России, имеющей высокий ядерный потенциал, на правительство оказывает давление солидарность широких кругов с “братским народом”. В первую очередь растет сомнение по поводу масштабов использования военных средств. За каждым “побочным ущербом”, каждым поездом, который непреднамеренно сорвался вниз вместе с разбомбленным мостом через Дунай, за каждым трактором с беженцами-албанцами, каждым сербским жилым массивом, каждой гражданской целью, которая невольно стала жертвой ракетного обстрела, — за всем этим проступает не случайность войны, а страдание, которое лежит на совести “нашей” интервенции. Каждый ребенок, который скончался во время бегства, действует нам на нервы. Ибо, несмотря на обозримую причинную взаимосвязь, сейчас спутываются нити ответственности. В нищете изгнания последствия безответственной политики государственных террористов и побочные следствия военных ударов образуют клубок, который с трудом можно распутать.

Наконец возникает сомнение в политической цели, потерявшей свою ясность. Косовские албанцы не имели бы никакого права на отделение, если бы было реализовано их притязание на автономию в пределах Сербии. Великоалбанский национализм, который получил бы толчок после отделения, был бы ничем не лучше, чем великосербский национализм, который должна сдержать интервенция. Между тем раны, причиненные этнической чисткой, с каждым днем делают все более неизбежным пересмотр цели равноправного сосуществования этнических групп. Но раздел Косово был бы именно отделением, которого никто не может желать. Кроме того, учреждение протектората потребовало бы изменения стратегии: наземной войны и длящегося десятилетия присутствия миротворческих сил. Если наступят эти непредусмотренные заранее последствия, то ретроспективно легитимация предпринятой интервенции должна быть еще раз пересмотрена".

Тем не менее отчетливо фиксируемые Хабермасом изменения в геополитической обстановке и спутанное отношение разных сил к «гуманитарным интервенциям» причинно объясняются им при помощи исключительно моральной и правовой граней человеческой социальной жизни. А именно после Второй мировой войны и создания ООН, при формировании международной правовой системы с декларируемым ядром в виде прав и свобод человека, «гуманитарные интервенции» появились как понятие в международном праве. Тем не менее использовались они достаточно долго исключительно после оформления санкции со стороны Совета Безопасности. Т. е. только с конвенционального решения от ООН.

Военные операции НАТО в Югославии, Ираке и других странах же происходят без санкции Совбеза. Это связано с тем, что Юрген Хабермас именует «морализацией политики» — «обуздания естественного отношения между государствами и введение этого состояния в рамки прав человека… трансформация международного права в право космополитов». Проблема в том, что это обуздание происходит преимущественно через право силы, а именно благодаря США, в правящих кругах которых преобладает «новое смешение гуманистической самоотверженности и империалистической логики силы». И на морализацию политики европейцы могут ответить иным вариантом обуздания разрушительных сил национальных государств и их угнетением прав человеческой личности, т. е. тотальным правовым регулирование международной политики:

"Упрек, обращенный к морализации политики, покоится на понятийной неясности. Ибо искомое учреждение и обоснование космополитического порядка означало бы, что нарушение прав человека осуждается и наказывается не с моральной точки зрения, а преследуется как криминальное преступление в рамках государственного правового порядка. Институционализация процедуры разрешения конфликтов защитит юридически очерченный объем нарушений прав человека от морального сглаживания права. Такое состояние возможно и без силовой монополии одного государства, и без мирового правительства. Но здесь, по меньшей мере, требуется функционирующий Совет Безопасности, обязательное судопроизводство интернационального суда и дополнение собрания представителей правительств “вторым уровнем” представителей граждан мира. Так как до такой реформы ООН еще далеко, то указание на различие между правовым регулированием и морализаторством продолжает быть хотя и верным, но обоюдоострым возражением. Ибо до тех пор, пока права человека на глобальном уровне относительно слабо институализированны, стираются границы между правом и моралью, как это имеет место в случае с Югославией. Так как Совет Безопасности блокирован, НАТО может ссылаться только на моральную значимость международного права — на нормы, для которых не существует никаких эффективных, признанных международным сообществом инстанций правового применения".

Все же отрицая мировое правительство или монополии на силу со стороны одного государства, Хабермас откровенно лукавит. Мировое сообщество, объединенное правовыми и демократическими нитями, один из шагов к оформлению которого — Европейский союз, во всяком случае в далеком 1999 году, действительно, было и отдаленной политической целью мыслителя, и предлагаемой им альтернативой гегемонии одной сверхдержавы. Сейчас, читая публикацию Юргена Хабермаса про «СВО», кажется, что надежда социального и политического философа на оформление в далеком будущем «вечного мира» и Мировой Республики окончательно иссякла. Особенно учитывая конец статьи: "Европейский Союз, который хочет сохранить стабильность своего социального и политического уклада, избегая внешних и внутренних угроз, станет политически дееспособным только тогда, когда сможет встать на ноги в военном отношении".

Верит или нет сейчас Юрген Хабермас в реализацию геополитической кантианской мечты, сама эта греза в век глобального рынка не более, чем очередное чаяние «реформистских» представителей буржуазии, гражданских ее отраслей, надеющихся через стабилизацию международных отношений посредством правового согласия перераспределить в свою пользу потерявшее актуальность финансирование военной промышленности. Но «реформисты» не замечают, что, во-первых, проекты по типу «мирового правительства» Хабермаса — политическое отражение экономической концепции Карла Каутского об ультраимпериализме. Собственно, мировое правительство — «надстройка» для «базиса» в виде глобального картеля. Во-вторых, глобальный рынок как органичная часть капиталистического уклада — лишь один из двух периодов в пульсации буржуазного общества. Мировой рынок быстро уходит в небытие при первых серьезных сокращениях нормы прибыли. Глобальная рыночная система неизбежно становится причиной для следствия в виде мировой войны между капиталистическими государствами. Последняя создает огромное разоренное пространство для нового роста, очередного периода стабилизации нормы прибыли и оформления которого по счету мирового рынка.

Но самый главный абзац в «Зверстве и гуманности» этот:

«В мире государств, слабо регламентируемом ООН, Соединенные Штаты взяли на себя задачу наведения порядка, выполняемую сверхсилой. При этом права человека в качестве моральных ценностных ориентиров используются для оценки политических целей. Там всегда были и изоляционистские направления, и США — как и любая другая нация — преследуют в первую очередь свои интересы, которые не всегда согласуются с заявленными нормативными целями… С точки зрения этой очень американской, следовательно, национальной нормативно ориентированной позиции силы вероятно, что — несмотря на все трудности — война с Югославией будет бескомпромиссно продолжаться, даже если потребуется введение наземных войск. Это по крайней мере имеет преимущество последовательности. Но что скажем мы, когда через некоторое время военный союз какого-нибудь другого региона — например Азии — начнет проводить вооруженную политику прав человека, которая основывается на их собственной интерпретации международного права или хартии ООН?».

Именно это мы сегодня и наблюдаем. Но не только и не столько из–за того, что существует множество моральных интерпретаций международного права среди национальных правительств. И уж точно не потому, что федеральные князья стараются защитить русскоязычных людей или западные «рупоры демократии» всеми возможными силами пытаются сберечь как можно больше украинцев. Все это лицемерное бравирование теми или иными сортами риторических приемов где-то менее, где-то более удобоваримое. Ценности давно не обитают в сердцах политиков. Случился "лингвистической поворот", и ценность редуцировалась всего лишь к ценам. А точнее преобразилась в ценник. Сравнение сегодняшних западных и российских политиканов с «холодной войной» — самая ложная из возможных аналогий.

«Холодная война» была не просто геополитическим конфликтом между капиталистическим и социалистическим блоками, не столько чередой локальных войн и гонок вооружений, сколько идеологическим, ценностным противостоянием. Она формировала ситуацию положительного отбора элит, когда наиболее компетентные и способные оказывались в центре основных сфер общественной деятельности. В те десятилетия бурных технологических новаций, культурных свершений и научных открытий вкупе с ростом благосостояния по обе стороны океана проходила настоящая борьба идей. За будущее, за мир, за человечество. И пусть советский вариант имел свои проблемы, но даже победивший капиталистический путь, парадоксально, для победы должен был вооружиться определенным набором ценностей. Т. е. чтобы победить, рынку пришлось действовать нерыночными средствами. Сейчас все они давно размылись в театре лжи и мистификаций. Рынку теперь не нужны идеи вне товарной логики. Идеи сделали свое дело, теперь они могут уходить в гущу торгового обращения. Притом, разумеется, эта борьба носила классовый характер. Нынешнее положение дел носит окрас лишь одного класса. Пусть и разных его как национальных, так и позиционных частей. С конца двадцатого века сложились структуры отрицательного отбора, связанные с распространением логики рынка во все сферы человеческой жизни. Эклектика в идеологии вместе с убогим популизмом со стороны правящих слоев — следствие этих событий.

Заключая наше сумбурное описание, Хабермас оказался прав в прогнозе «Зверства и гуманности». Возникла та сила, которая проделывает то же самое, что и НАТО. Проблема в том, что ее происхождение связано не с морализацией политики. Точнее сама эта морализация — лишь следствие, всего-навсего инструмент. Причины скрыты в экономическом положении вещей, в соотношении и конкуренции национальных капиталов, ускоренном снижении нормы прибыли. И окончание «холодной войны» победой Запада вызвало структурное изменение мировой экономической данности, в которой более не требуется слишком опасный для системы в целом мировой (единственный) полицейский. Мир движется к множеству великих держав, а не к ситуации монополии на межгосударственное насилие. К множеству «специальных военных операций». И началось это не 24 февраля 2022 года. А 24 марта 1999 года. Если не раньше.