Большая, тревожная, но веселая вопреки всему Москва. Но сегодня всё про бабушку. Даже ниша в стене в метро на Красных воротах — маленькая. Встроить бабушку. Или урну большую-большую, тогда маленькую бабушку в большой урне угнездить. 

Бабушка лежит мучная, из три дэ превратившись в два дэ. А. горько плачет, а я не верю, что это моя бабушка. Бабушка никогда не была плоской. И никогда не была неподвижной — даже перед телевизором в кресле сидела в позе с активным вектором движения, нога на ногу, вперившись, а потом, успокоясь, все-таки засыпала, вектор свой уперев уже в продавленное кресло. 

День холодный для октября, но зато ясный. Хорошо, а то бы бабушка разворчалась, что в Сибири всегда солнце, а тут вечно пасмурно. Европейская хмурость средней полосы не шла бы к бабушке даже на ее похоронах. 

Завтра бабушку жжем — говорила Л. вчера. Вот, жжем бабушку. Возложили на нее, что на Ленина, цветы: почти полевые, какая-то бузина, не багульник, не оранжевые жарки, но хоть что-то отдаленно бабушкиновое. Постарались. 

Сначала спели четыре песни, лучшие хиты из тех, каким бабушка нас учила. Молодцу плыть недалече. Ты о чем мечтаешь, пряха ты моя? Отец твой давно уж в могиле, землею засыпан лежит. На маковке березы последний луч погас. 

А можно спросить, какая это у вас религия — тетка, которая кнопку жмет, чтобы бабушка уехала вниз, в печку. А в Тарту я живу рядом с бывшим концлагерем, память о котором как выпалили из истории. Хором: никакая. А то у нас тут всякие, знаете, ходят, я и подумала, вот, поют. 

А у нас такая религия, что смерти не бывает вовсе. Идет бессмертье косяком. 

И бабушка никакая не умерла. Бабушка бегает по забайкальским сопкам, как козочка. Только-только прошел полиомиелитный паралич, ножки еще слабые, но уже бегучие, и можно со всеми другими ребятами почти наравне за багулом, за саранками — витаминными их цветами. Потому что весна, а вовсе не московская осень. Даже вечная мерзлота иногда дает слабину на радость голодным послевоенным ребятишкам. И вы смотрите, не теряйте тут надежды. 

Анечка все равно не от мира сего, даже и не ругают ее прадед с прабабкой, принадлежащие невозможно сказочному началу прошлого века, когда еще точно было принято детей ругать и наказывать. Нет, двоюродная бабка Нина, девочка постарше Ани на два года, метет избу и ворчит, потому что Аня опять отсиживается в углу со своими красками и карандашами. Рисует ясное сибирское небо, рисует сопку в цвету, а между цветами — маленького человечка, Топчика. Толстенького, любит поесть и побыть иногда в одиночестве — автопортрет из плюс пятьдесят лет.

Аня идет по досчатым тротуарам Иркутска, подмышкой слабой с детства левой руки — папка, придерживает правой. Положу я вьюн на правое плечо. Аня учится на художницу. Ане весело жить, дружить, да и скоро оттепель. А Оттепель уже здесь. 

Неминучая настигает бабушку хвороба, известная многим женщинам тех лет. Дедушка мой. Запойный пьяница с характером и партбилетом, а сейчас еще симпатичный, ушастенький, мило картавящий паренек. В 14 лет сбежал на золотые прииски, там научился пить, курить и вообще жизни. 

Бабушка не замечает, что беременна до последнего. Секс эдьюкейшн даже в наивных советских вариантах ее не настиг. Ну и что что поташнивает, и тряпочки застиранные стыдные не пригождались уже который месяц: не было крови. А оказалось — целый дядя Вася. Поженились. Платье, конечно же, сшила сама за ночь, вместо цветов дед удачно и совершенно случайно раздобыл багульник посередь еще зимнего апрельского Иркутска. 

Как мамой беременна тоже не замечает. Вообще — детей в садик, по больницам и по лагерям. И пусть, муж будет сына меньше видеть — меньше бить. А к дочке даже пьяными руками полез, но она бойкая, испугался её. Впрочем, бабушка этого не знала. Мамы никогда почти такого не знают. 

А сама вечно работает в школе, что видна из окна — и МХК с рисованием, и музыка, иногда английский, который в довольно плачевном виде выучила в Иркутском инязе. Демонстрации с самодельными плакатами на 7 ноября: весело. Не так уж плохо нам и жилось при Брежневе. Да ты забыла, было ужасно тоскливо и в магазинах ничего. Просто это ты молодая была.

А потом уже была и немолодая. На пенсию вышли рано, потому что Север. Поехали жить в Тверь: близко до сына и до дочки с внучками. Скудный совок развалился и навалились на них с дедом нищие девяностые. Россия — наше отечество. Оба работали сторожами. Дедушке платили редко, бабушке платили в музее народного творчества тканью и вышивками. И небо вечно пасмурное тут в Европе. 

Однако дед застелил двор тесом, как принято в Сибири, бабушка посадила под яблоней картошку. 

Внучки приезжали летом, муж пил, бабушка старела. Смерть неизбежна. 

Садово-Черногрязская как-то сочетается с Годуновым-Чердынцевым, в очередной раз начатым. Одно очень московское, второе про чернозем. Есть ли Набоков после Лолиты, если прочитать ее на подростковую, израненную фигурой отца душу?

Но мы вообще-то про бабушку. Бабушка — это рудник с ударением на у. Во глубине сибирских руд.

Профессионализм. Жаргон — второстепенная форма национального языка. На руднике прадедушка был парторгом, а маленькая бабушка поправляла здоровье по советам врача, потому что в Забайкалье хороший воздух. Потом на руднике нашли уран и пришлось уезжать. Стране послевоенных пеплом засыпанных усов нужен был новый атом больше, чем старорежимное царско-каторжное золото.

Мы с тобою поедем на А и на Б. Остановка Институт глазных болезней и театр Русская песня. Институт русской болезни. И вишни — в пироге пироговой Николай. 

Бабушка с животом не может долго стоять у мольберта. Однокурсники тайком помогают ей с выпускными этюдами. А в Инязе — англичанин. Иногда все его дразнят: говорят с преувеличенным акцентом «хау ду ю ду». А он говорит: я вас не понимаю. А я в Лондоне была, потом, через пятьдесят лет после бабушкиного института. Так вот вас тоже никто не понимает, товарищи англичане. 

У прабабушки с прадедушкой было 12 детей: 8 выжили. Один сын умер молодым. Итого: Тетя Миля, тетя Нина, бабушка Аня, и двойняшки Тетя Таня и тетя Наташа. Между бабушкой и двойняшками где-то втыкнуты дядя Саша и дядя Вова, которые этой истории неважны. Первый — моряк, собирался, кажется, воевать в Украине, несмотря на преклонный возраст. Прямо в тельняшке, с трубкой и попугаем? Орешек кусна-кусна-кусна, упал из лапки — ой, блять. Бабушкино время было время анекдотов шепотом, а наше — коротких видео, просматриваемых в этой стране громко, без наушников. 

Тетя Миля преподавала в геологическом училище русский и литературу, а остальные сестры (кроме блестящей институтской бабушки) в нем учились. 

Разложат на столе тяжелые малахиты, турмалины и чароиты — и про все интересно расскажут. Серьги крупные, висячие, как сады Семирамиды. У тети Мили громадная коллекция бус, браслетов, серег. Сейчас вам всем подберем к глазам. 

Я вижу, что пишу и не про бабушку, и не про Москву — давнюю, но неблизкую знакомую даже — а про Россию. Доцитировалась. Про мою самую-самую бедную, самую несчастную мою Россию. Никто про нее так не скажет, а мне почему-то можно. Благополучному изгнаннику. 

Иду, в пакетике ножи и липовые бруски. Буду резать. В Бауманском пассаже (нейминг здешний веками на высоте) в занюханной Ленте с нервными enslaved работниками пропускаю на кассе бабушку с палочкой. Она вообще за вином пришла, в рекламе же было. Вина нет у них. Должно было быть — полусладкое, испанское. Внуку. А нет вина у них и крепкого нет, потому что напротив метро. Я очень глупо шарю глазами по безвинным полкам в глубине магазина, словно способная совершить чудо. 

Взяла тогда туалетную бумагу два рулона — вытирать тарелки, корма вискас и феликс, для подвальных котов. Дорогой стал. Бабушка моя тоже покупала эти кусочки в желе, редко: дорого. Я бы и не подумала сейчас коту какой-то вискас покупать, но бабушки выучено и вынуждено бережливы. 

На лифте поедем? Я ни разу тут не ездила. Поедем, бабушка, раз тебе страшно. И помада — как у тети Мили. Такая персиковая, а отсвет перламутровый. Я заворожена была подростком, и теперь еще если покупаю помаду, всегда подспудно ищу ту, волшебную. Никогда не нахожу. А вот эта бабушка, наверное, ходит в тайную сеть какую-то косметическую. Не «Подружка», а «Старушка». Там все перламутровое и по цене всегда хорошей. 

90 лет мне! Сейчас уже нет, а раньше как бегала! Вам 90? Правда?!

А моей и 80 не было. И последний год — в памперсах, почти лежачая. 

Живите и дальше — говорю. 

Живи, живи. Жди лета! Лета, Лорелея. 

Я иду и чувствую всем телом: я тут чужая. И всегда была, для меня тут слишком насыщенно. Я теперь везде чужая, а своя только в Тарту, среди разливов совсем другого, без этих метастаз цитат и отсылок языка. Без родины, безъязыкая, но со своим городом. Chosen family. 

Но, грудью проверяя на аутентичность штык каждой церковной колокольни, я все еще кровью обливаюсь за все за это: вот и месячные пришли раньше. Хочется ковром бабушкиным замаскировать дыры, прожженные драконом, пожирающим людей. 

Бабушка родилась в сорок пятом, двенадцатого мая. Хотели даже назвать Виктория в честь победы, но назвали в конце-концов Аней, в честь моей прабабушки. 

Бабушка умерла в войну, а лучше бы умерла вся война на свете. 

Я пойду и возьму круглую горячую лепешку из тандыра, похожую на щедрое сибирское солнце. Я буду жить дальше, долго, до самых сопок, до беглянки-Ангары, до холодной весны и до цветущего багульника. Вы еще меня не знаете, я — бабушкина внучка.