​​Третья «Бесцельная сессия» Лиги нежных обращается к вопросам социальной работы, расизма и ксенофобии внутри музеев и других учреждений культуры.

Представленный ниже текст — попытка поговорить о сложном не с экспертной позиции. Скорее, наоборот. Мы провели эту дискуссию, движимые чувством нехватки, недостатка опыта и знаний, а также потребностью обсудить то, что, как правило, вытесняется или замалчивается в повседневной рабочей коммуникации.

В разговоре участвует Теожен-Октав Гакуба — доктор педагогических наук со специализацией в области межкультурной психологии Женевского университета и преподаватель Высшей школы социальной работы в Женеве и Александр Иванов — работник культуры, куратор и педагог.

Разговор состоялся на французском, английском и русском языках и был переведён на русский Жоаной Монбарон и Еленой Ищенко.

«Бесцельные сессии» организованы Лигой нежных при поддержке Швейцарского совета по культуре Pro Helvetia.

Перед беседой Александр и Теожен предложили друг другу прочитать несколько текстов, отражающих их интересы. Тексты 1 и 2 были предоставлены Александром, 3 и 4 — Теоженом.

1. Кармен Мёрш. Галерейное образование на основе квир, феминистского, постколониального мышления. Доклад, прочитанный в 2010 году на конференции «Арт-институции и феминистская диалектика», организованной Ассоциацией арт-галерей Онтарио, 2010 (Carmen Mörsch, “Gallery Education Informed by Queer, Feminist, Post-Colonial Thinking”, conference paper presented in 2010 at the “Art Institutions and the Feminist Dialectic” organised by the Ontario Association of Art Galleries, 2010).

2. Гензель Сато. Представляя эссенциализм на documenta 12. Из сборника «documenta 12 образование II. Между критической практикой и обслуживанием посетителей. Результаты исследовательского проекта». Под редакцией Кармен Мёрш. Diaphanes, 2009. (Hansel Sato, “Performing Essentialism at documenta 12”, in Carmen Mörsch (ed.), documenta 12 education II. Between Critical practice and visitor services. Results of a Research Project (Diaphanes, 2009)).

3. Николь А. Корли, Стивен Янг. Социальная работа до сих пор полна расизма? Контент-анализ текущей литературы. Опубликовано в сборнике «Социальная работа. Vol.63, N.4», октябрь 2018, с. 317-326 (Nicole A. Corley & Stephen Young, “Is Social work still racist? A content analysis of recent literature”, in Social Work, Vol.63, N.4, October 2018, p. 317-326).

4. Барбара Трэйнин Блэнк. Расизм: вызов для социальных работников. Опубликовано в журнале «Новый социальный работник», осень 2006 (Barbara Trainin Blank, “Racism: the challenge for social workers”, in The New Social Worker, Fall 2006) Текст доступен по ссылке: socialworker.com/feature-articles/ethics-articles/Racism%3A_The_Challenge_for_Social_Workers/

Александр Иванов: Большое спасибо за организацию этой дискуссии!

Несколько лет назад я проводил серию консультаций и ридинг для сотрудников одного из петербургских музеев. Задача была амбициозная — за два месяца подготовить группу профессиональных арт-медиаторов для работы на выставке — обозначим это так — о (пост)советском культурном воображении.

Само собой, обойтись обзором общих стратегий арт-медиации было невозможно, и наш разговор вышел за пределы «регламента». Среди тем, которых мы коснулись, были память, травма, различия, инклюзия, принадлежность и гражданство. В рамках ридинга, мы также говорили о конфликте, о возможности иметь позицию и право ее выражать, об этике работы в современном культурном поле. С одной стороны, инициаторы проекта хотели стать более уверенными в открытом и равном диалоге с самыми разными аудиториями. С другой, они боялись, что, дав людям высказаться, потеряют контроль над медиаторским туром, не смогут поддержать полемику и парировать «слишком политическим» комментариям посетителей (ксенофобным или эйблистским, например). Часто звучало мнение, что разговор о (пост)советском внутри художественной институции должен происходить только в эстетической плоскости; эстетическое казалось единственным безопасным пространством, где люди могут обсуждать прошлое, хоть как-то слышать друг друга.

В рамках ридинга мы обращались к разным публикациям. Но больше всего реакций вызвал текст Гензеля Сато. В нем он рассказывает об опыте проведения перформативных туров в рамках documenta 12. Это очень честный и простой текст, цель которого — поговорить об эссенциализме и ксенофобии в искусстве через фигуру гида/медиатора, подвергнуть сомнению существование чистого, неангажированного эстетического взгляда.

I had landed in the awkward situation of having to legitimate and prove — whether consciously or not — that I was qualified for the job, for I was ‘actually’ not supposed to be there. It followed from this observation that not only did I have to deal with the exhibition, but also with the matter of how I was perceived and whether I could act as authorized speaker. Visitors were occupied with the question “What are we seeing?” but I felt I had to tackle the question: “How do they see me?” I was therefore at risk of developing a relation to myself that was dictated by others. [1]

Самое сложное в этом ридинге было преодолеть молчание: на ряд описанных в тексте кейсов группа просто отказывалась реагировать или пыталась их нейтрализовать вопросами типа «Зачем мы это здесь читаем?», «Почему мы должны говорить об этом в контексте художественной выставки?», «Как нам это вообще пригодится?». Другой тип сопротивления строился через нормализацию: описанные Сато ксенофобные реакции публики комментировались как «обычные», «рядовые» вещи, которые встречаются не часто, не являются системой и обусловлены неким универсальным страхом и растерянностью Человека перед Другим и так далее.

Мне кажется, что я абсолютно не справился с этим ридингом. Что, несмотря на то, что мы многое обсудили, каждый остался при своем мнении. Сейчас я думаю о том, что сделал бы по-другому и как.

Жоана Монбарон: Недавно я слушала презентацию Риты Кулевой, социолога культуры, в которой она приводит интересный пример того, о чем говорит Саша — разрыва между правильными интенциями, которые институции выдвигают вперед, и их реальной практикой. Около года назад случился скандал, связанный с Еврейским музеем и центром толерантности в Москве: вакансия на работу в музейном кафе была открыта только для славян. Эта вакансия полностью противоречила публичной позиции музея и центра толерантности. Похожие ситуации часто случаются в мире культуры не только в России.

Теожен-Октав Гакуба: Я не специалист в искусстве, но я много работал в Дакаре, в Сенегале, который известен своей богатой арт-сценой, где мы исследовали роль художников в социальной работе.

Я с большим интересом прочитал текст Кармен Мёрш. Мне особенно интересно, какую роль культура играет в процессе получения гражданства. Когда мигранты подают на получение гражданства в Швейцарии, они должны ответить на множество вопросов, в том числе о музеях страны. Так что культура, которая производится музеями, является легитимной и играет важную роль в этих процессах.

Второй важный момент для меня — это вопрос разнообразия, который скорее всего также зависит от содержания выставки. Видимо, на documenta 12 вопросы разнообразия посетителей затрагивались именно потому, что эти темы были заложены в концепцию самой выставки. Например, Мёрш описывает ситуацию вокруг проекта Ай ВейВея «Сказка», для которого он пригласил в Кассель 1001 китайца, и к которому она и другие работницы образовательного отдела сначала отнеслись с опасением. В итоге подобные проекты способствовали тому, что вопросы невидимости определённых комьюнити, вопросы разнообразия поднимались не только на уровне репрезентации (кто представлен на выставке), но и на более глубоком, невидимом уровне (кто посещает выставку и кто работает в институции).

В-третьих, мне кажется, если изначально иметь антирасистскую позицию в образовательных программах и медиациях, то таким образом можно деконструировать связанные с расизмом клише и стереотипы, в том числе через репрезентацию. Методологии, разработанные в контексте музейного образования, могут оказаться очень полезными и вне художественной сферы. Поэтому пересечение между художественной и социальной работой очень важно.

Жоана: Но, как сказал Саша, к сожалению, не все готовы принимать подобную позицию в художественной сфере.

Теожен: Да, это сложный момент. Недавно в Высшей школе социальной работы Женевы я провел большое исследование о языке и дискриминации в языке. Я фокусировался на проявлениях расизма, а мои коллеги работали над гомофобными выражениями. Нам стало ясно, как сильно дискриминация укоренена в языке, и что у нее есть лингвистическая история. Так что исследование языка, как в повседневности, так и в искусстве и социальной работе, позволяет деконструировать стереотипы.

Александр: Но в какой степени язык и устная речь могут быть инструментом деконструкции? Насколько этот метод универсален? Показательна ситуация, которую упоминает Кармен Мёрш — про школьников, давших расистские комментарии в адрес работы Керри Джеймса Маршалла.

Описывая неудачи, которые потерпели педагоги Документы в работе с детьми, она приводит пример недостаточности «языка», возникающего в зазоре между ангажированными практиками кураторства и педагогическими установками социально-вовлеченного искусства. Мерш рассказывает о случае, когда ни кураторский жест, ни форма произведения, ни эмансипаторная интенция художника сами по себе для публики ничего не значат, но позволяют определенным комментариям прозвучать и повиснуть в воздухе. И дальше этого ничего не идет. Как только ребенка, давшего расистский комментарий к работе Маршалла, спрашивали «почему ты так думаешь?», он или она сразу понимали, что сказали что-то не то и начинали оправдываться, давать те ответы, которые от них хотели получить взрослые. Это эффект интервьюера.

Тут мы сталкивается с серьезной педагогической проблемой: как мы можем открыто и конструктивно говорить о неравенстве, минуя как паттерны hate speech, так и то, что в социологии называется конформными ответами? Могут ли культурные институции стать теми безопасными местами, где подобный диалог возможен?

Marshall is a painter from Chicago, and his work is about Blackness and portraits, and he was also exhibited at Documenta. Maybe later his name will come up again. What happened when the students selected these images is that racist comments appeared like this one — I never hand this out, I always just show it as a slide, because it is really so incredible. It says, “I should wash myself.” And this one is “Who will I kill next time?” So it was kind of obvious that the kids had racist perceptions about Black people here, and that they used this workshop to articulate these perceptions. And then, of course, my colleagues stopped the workshop to talk with them about it, but there was no point. I mean, it did not work as a form of educational activity, because kids would say, “Well, I didn’t mean it—it was just a joke.” [2]

В случае с мастер-классом вокруг работ Керри Джеймса Маршалла, антирасисткая работа могла не состояться, так как все боялись говорить. Мерш предлагает несколько решений этой проблемы. Первое — дать музейным педагогам время и ресурс обсуждать подобные случаи друг с другом. Второе — уходить от ритуалов и повторяющихся форм культурной работы, институционального понимания языка. В случае с работами Маршалла — это была практика создания на экспозиции собственных визуальных реплик и их комментирования:

In other words, it was not so much about analyzing and shifting existing images, but about answering with ones own images and trying to do this in a kind of performative mode. This worked really well, and I was really astonished about it. So, when she did not do a guided tour—but presented works to the kids and young people without any comment, and then went out in the workshop area and asked people to respond to the work by creating their own images, and then went back and talked about the answers in relation to the images—suddenly totally different discourses came up, and I thought it was really interesting. And that, initially, made me think about the difference between critical approaches and queer approaches. [3]

Жоана: В тексте «Расизм: вызов для социальных работников» говорят о реакции некоторых соцработников, которые отрицают идею институционального расизма. Пока авторы текста подчеркивают, что необходимо бороться именно со структурным расизом (подразумевая, что необходимо преодолеть строго индивидуальный подход к этой проблеме), некоторые социальные работники утверждают, что это уже не имеет смысла, поскольку расизм преодолен, и за некоторыми исключениями люди больше не являются расистами. Тем самым, они противопоставляют моральный (индивидуальный) и структурный подходы к расизму.

Учитывая этот контекст, как провоцировать эти разговоры, как ставить вопрос о том, что расизм повсюду, что он является результатом зачастую неизвестных нам исторических процессов, частью которых мы тем не менее являемся, не вызывая при этом отторжение?

Теожен: Методология работы с подростками, в которой используется разговор через создание картинок, позволяет им говорить об этом сложном вопросе через медиум фотографии. Это довольно распространенная методология в социальной работе — выходить за рамки исключительного вербального общения, использовать изображения или объекты, чтобы говорить о своих эмоциях творчески или путем визуального описания и анализа. Прямой диалог не всегда позволяет выражать более глубокие мысли и чувства. В Высшей школе социальной работы также преподается подобный подход.

В целом, в Высшей Школе, мы стараемся затрагивать все формы дискриминаций, поскольку обучаем социальных работников, которые будут трудоустроены в разных сферах. Как обучены музейные профессионалы, которые отвечают за подобную работу в культурных институциях, в России?

Александр: Жоана, Маша, помните ту конференцию про ар-брют и инклюзивные практики в музее? На ней выступала сотрудница, которая работает c детьми с инвалидностью. После своего выступления она рассказала, как стала заниматься инклюзивными проектами. К ней просто пришли и сказали: «Давай ты будешь это делать».

Я довольно часто слышу от коллег, что им не хватает тех или иных навыков или знаний. Дополнительное образование приходится получать (и оплачивать) самостоятельно. По сути твой профессионализм — вопрос твоей личной инициативы. Но, наверное, есть и другие, более позитивные примеры.

Теожен: Спасибо за это объяснение. Я говорю из совершенно другого контекста, поскольку в Женеве 40% населения — это иностранцы. Вопрос о разнообразии и дискриминации разных культур затрагивается как в социальной, так и в любой другой работе ежедневно. Сложно говорить, что нужно делать в России, но зная немного об академических исследованиях в России и о России, могу сказать, что именно это академическое знание должно пропитывать обучение тех профессионалов и работников, которые сталкиваются с этими вопросами в повседневной жизни. Знание, которое производят академики, не должно остаться исключительно в академическом поле.

Другой фактор, очень важный: как выглядит команда? Вопросы разнообразия и дискриминации часто затрагиваются автоматически, как только в команде появляется человек, который их переживает на собственном опыте. А если команда этнически и социо-культурно однообразна, то шансы совместно воспроизводить неосознанные дискриминации, возрастают.

Маша: Я бы хотела добавить, что мы имеем дело с последствиями СССР и его распада. Нам сложно говорить о расе, возможно, потому что в недавнем прошлом мы были одним, а сейчас эта страна распалась, и мы больше не знаем друг друга и не понимаем, с чего начать этот разговор. Я родилась в России, в городе, который является столицей национальной республики. И в большинстве случаев, когда я говорю об этом, я должна начинать этот разговор с объяснений, что эта национальная республика действительно существует и что она является частью России, несмотря на то, что её язык отличается. Возникает ощущение дистанции.

Жоана: Я также вспомнила про работу художника Ладо Драхвелидзе, который интересовался невидимостью трудовых мигрантов в постсоветской России. Он нашёл информацию о людях, которые были убиты на улице только из–за их неславянской внешности, и составил карту Санкт-Петербурга, где указал места убийств и их истории. Интересно, что художественный проект в этом случае заменяет государственную социальную услугу.

Александр: Не так давно «Новая газета» выпустила «путеводитель по расизму» [4]. В нем много всего важного и интересного. Значимую часть текста занимает вопрос определения и использования понятия расы в различных академических, культурных и национальных контекстах. Интересно также, что статья начинается как бы с конца — с разговора о манипуляциях, брокерах от культуры, искажении смыслов. Это такая российская история: все немного перевернуто, вывернуто наизнанку.

Теожен: Есть разные понятия расизма и разные методологические подходы: постколониальный, деколониальный или более прагматичные, как те, что мы увидели в текстах. Более наивный — как к индивидуальному проявлению, более сложный — как к структурному, историческому и исторически-укорененному явлению. Но определенный консенсус есть даже здесь. Возможно, сложность не столько в подходе, сколько в понимании проблемы в целом — есть определенная группа людей, которая из–за каких-либо внешних признаков подвергается опасности, и есть люди, которые организуются, чтобы их избивать, унижать вербально и физически.

Есть также вопрос о подсчете этих преступлений — они существуют в Англии и США и запрещены во Франции. С одной стороны, это помогает исследователям демонстрировать структурный аспект проблемы, с другой — ультра-правые и консервативные партии также используют эти данные в свою пользу. Это всегда двоякая ситуация, но когда мы можем доказать, что люди дискриминированы — на них нападают, им сложнее найти работу — по расистским причинам, то это помогает прийти к общему мнению в определении расизма. Например, в Швейцарии и во Франции есть такое консенсусное определение расизма в законе.

А существуют ли какие-то центры поддержки людей, подвергающихся дискриминации и расизму?

Александр: Мне кажется, наша ситуация очень похожа на то, что происходило в США после Второй мировой войны, когда пережив ужасы Холокоста многие мигранты изменили имена и фамилии, стерли идентичность. Как пишут исследователи, таким образом исчез не расизм, а сама жертва.

По поводу центров поддержки. Какие-то фонды и организации есть, но, кажется, основная стратегия — это просто устраняться от этих вопросов.

Теожен: Смена имени — это действительно одна из стратегий меньшинств, над которыми доминируют те или иные властные представления. Я читал текст про детей, у которых один родитель из Африки, а другой из России. Не знаю, как сейчас, но раньше многие жители африканских стран приезжали в Россию учиться, встречались с русскими, заводили детей, и их дети, как правило, оставались в России. Это один из многочисленных примеров сообществ, которые подвергаются в России дискриминации. И есть эта многослойная история: с одной стороны, история любой страны, история расизма — очень контекстуальна и ситуативна, а с другой стороны — есть глобальный мир, в котором люди путешествуют по учебе или в поисках работы, и который еще больше усугубляет вопросы исторически укорененной дискриминации.

Жоана: Я думаю, что в России вопрос отношения к чернокожим людям действительно очень сложный и многослойный. С одной стороны, есть история советской дружбы, с другой — пост-советская американизация культуры. У нас была чернокожая коллега, которая работала с нами в Санкт-Петербурге, и люди постоянно говорили с ней так, как будто она на какой-то хип-хоп волне. Несмотря на то, что она родилась и выросла в Англии, её автоматически воспринимали как афро-американку. Получается, такая экзотизация, которая была, конечно, проблематичной для неё.

Мне кажется, что о данном вопросе очень важно исследование Росена Джагалова, который анализирует расистскую риторику современной либеральной российской интеллигенции (которая стала ещё виднее впоследствии движения Black Lives Matter) и находит ее корни в дискурсивной борьбе антисоветских диссидентов против советской гегемонии.

Маша: Я немного застряла в этой глобальной повестке и не совсем понимаю, как мне внедрить этот разговор в мою ежедневную практику и работу, с чего начать. Я сейчас работаю в огромном государственном музее, который до сих пор занимается этим конструированием нации как чего-то единого и неделимого, а не множественного и разнообразного. Обычно, инклюзивные отделы московских музеев, говоря об инклюзии, подразумевают людей с миграционным опытом, которые только приехали в Россию. Несколько лет назад сотрудники российских музеев стали использовать простой русский язык, делать более доступные программы для тех, для кого русский язык не является родным, чтобы они могли присоединиться к разговору. Но почти всегда это для тех, кто только приехал в Россию, а не тех, кто, например, родился в России. И я чувствую, что некоторые люди вокруг меня, стараются отказаться от своей идентичности, чтобы развиваться в профессиональном поле, получить статус. Мне интересно, в вашем опыте, как вы поняли, где начать?

Теожен: Мне сложно комментировать ситуацию в государственном музее в России, потому что я совсем из другого контекста. Но всегда лучше обращаться к уже существующему опыту и организациям: возможно, есть ассоциации или группы людей, которые уже проводят встречи и обсуждают эти вопросы. Естественно, когда мы один на один с вопросами, на которые у нас самих нет четко сформулированных ответов, нам сложно вступать в разговоры с коллегами и другими людьми — в разговоры, которые могут стать причиной конфликта. Поэтому к ним нужно подключать людей, у которых уже есть опыт.

В кантонах Швейцарии были целые рекламные кампании на разных языках о центрах поддержки, куда можно было позвонить и рассказать о насилии или угнетении на почве расизма. Также туда можно было обратиться, чтобы поговорить о расизме в целом или же чтобы понять, не был ли я сам расистом в той или иной ситуации. Это была важная кампания, она инициировала общественную дискуссию, сделала тему расизма менее табуированной. Конечно, пока есть табу, очень сложно начать подобный разговор. Группы поддержки очень важны, они создают неформальное пространство для обмена опытом, позволяют проговорить случаи из повседневной жизни, в школе или на работе, перед тем, как начать более серьезную работу на институциональном уровне.

То, как вы описываете модель социальной работы в России, похоже на ассимиляционизм: культура и весь бэкграунд человека, приезжающего извне, никак не учитываются. Он должен стать как мы. Это феномен стирания, невидимости. В Швейцарии в основном преподают межкультурный подход к социальной работе, в котором принято, что любой человек приезжает со своим бэкграундом, культурой, религией, и все это должно сосуществовать. Такой подход позволяет социальному работнику чуть-чуть децентрализоваться и рассматривать ситуацию, а также отношения с человеком, с которым ты работаешь, менее этноцентрично.

Жоана: Обсуждаете ли вы со своими студентами — будущими социальными работниками — то, что упоминается в тексте Is Social Work Still Racist?: историческую конструкцию whiteness, которая появилась в момент становления расовой иерархии и, соответственно, функционирование расизма в контексте рабских плантаций и, затем, колониализма? Этот вопрос редко затрагивается, когда мы говорим о социальном понятии расы: белый человек (в основном гетеросексуальный валидный мужчина) — это есть тот «нейтральный» взгляд, который смотрит на мир и на других — в истории, в науке, в литературе, в кино и т. д. Мы все социализированы, чтобы принять этот взгляд как некое само собой разумеющееся воплощение объективности.

Теожен: Мы напрямую не говорим об этом. Но это, конечно, важно учитывать, когда принимаешь человека с его бэкграундом. Важно объяснить студентам, что чтобы сосуществовать с другими культурами и достичь определенного уровня взаимопонимания не обязательно знать все, находиться в одном контексте.

Разговор о расизме может быть начат с похода в музей. Когда мы работаем с разными группами мигрантов, мы посещаем разные места: музеи, выставки, храмы, — то, что может отразить присутствие разных культур в сегодняшней Женеве. Часто эти экскурсии вызывают большой отклик и провоцируют разговоры о дискриминации. Так что музеи играют важную роль в этом процессе.

На встречах со своими студентами я всегда осторожен, мне важно, чтобы они знали о культурном и этническом разнообразии Женевы. Имея благие намерения и стремление стать хорошими соцработниками, студенты могут мало знать о городе, о социальных и культурных практиках его жителей. Поэтому я приглашаю на занятия представителей разных религиозных сообществ. Например, мы работаем с имамом, ходим в мечеть, разговариваем с представителями мусульманского сообщества. В этот момент студенты начинают понимать, что они привилегированны: чаще всего они белые, родились в Женеве. Но в городе существуют и другие социальные реалии. Знакомясь с ними сейчас или в своей дальнейшей практике, они должны принимать в расчет эти различия.

Александр: В одной из статей, которую вы прислали перед сессией, задаётся вопрос: что делать, если твой клиент (подопечный) расист? И ответ был: иметь очень толстую кожу. Думаю, что наш разговор этому способствует.

У меня сейчас две большие проблемы. Первая — я по-настоящему выгорел за шесть лет социальной работы. Вторая — я постоянно чувствую, что не могу ничего изменить. Но после нашего разговора я вижу потенциал для трансформации.

Маша: Я часто испытываю синдром самозванца. Не то, чтобы мы должны что-то изменить и срочно что-то сделать по этому поводу. Скорее, я сама буду чувствовать себя намного лучше, если смогу что-то сделать, если вокруг что-то будет меняться. Это такой постепенный-постепенный процесс, такое расправление плеч — хочется употребить здесь телесную метафору. Я говорю об инклюзии внутри государственного музея, но при этом я не могу поднять там 99% других вопросов, в том числе — свою собственную идентичность. И это такой панцирь, с которым ты постоянно ходишь, и если не начнешь что-то по этому поводу делать, в итоге внутри этого панциря всё скукожится, засохнет, и ты никогда не сможешь его приоткрыть.

Жоана: Мне всегда интересна эта разница между дискурсом, фасадом и тем, что на самом деле происходит внутри институции. Не так давно я принимала участие в конференции, организованной большим частным московским музеем, где услышала о планах открыть в нем деколониальный отдел — что бы это ни значило. Для меня это так странно звучит, особенно, когда ты знаешь о российских реалиях. Благополучный «остров» современного искусства, где много денег и возможностей, решает обратить внимание на деколониальность как на кураторскую или художественную тему. Но можно ли по-настоящему деколонизировать музеи, когда деколониальность определяется исключительно как исследовательская тема или кураторский жест?

Ведь, если я правильно поняла, деколониальность — это артикуляция критики колониальной непрерывности с практическим воплощением структурных изменений, ведущих к ее устранению. Так что стоит сначала признаться, что колониальный порядок продолжается и что он является источником наших сегодняшних реалий, значит, и нашего собственного мировоззрения. Необходимо идентифицировать его остатки в таких структурах как музей (откуда столько денег?), связать это с возможными или уже существующими способами изменения этого состояния дел. Без этих материальных изменений не может быть деколониальности или только косметическая, поверхностная. Или, может, репрезентативный уровень — это только первый шаг? Но зная, как музеи современного искусства структурированы исторически, (вос)производят знание, работают и влияют на окружение, я думаю, что такое позиционирование проблематчно.

Теожен: Я бы хотел добавить пару слов к тому, что говорил Александр. В одиночку не так легко что-то поменять. Нам нужны ассоциации — вместе мы можем изменить гораздо больше. Это очень тяжелая работа и чувство беспомощности возникает у многих. Могу представить, что в России оно может быть ещё сильнее. Так или иначе, есть экспертные группы, ассоциации или НКО, и важно выстраивать с ними взаимодействие, формировать сети людей, которые будут поддерживать дискуссию. Часто, когда государственные механизмы не работают или работают не так, как хотелось бы, именно такие гражданские инициативы выходят на первый план и решают важнейшие вопросы путём самоорганизации. В социальной, образовательной работе, в здравоохранении есть такая трансверсальность, когда от налаживания контакта с небольшими группами, обучения маленьких сообществ переходишь к масштабированию процессов. Кстати, часто мы не начинаем разговор прямо, чтобы люди не отвергли дискуссию, но говорим о межкультурном общении, постепенно переходя к обсуждению расизма. Мы можем не фокусироваться конкретно на расизме в музейной работе, но выстраивать сети с теми, кто сталкивается с этими вопросами в других сферах.

Другой аспект дискриминации — это её последствия и влияние на ментальное состояние. Люди, которые пережили дискриминацию, чаще сталкиваются с депрессией и с другими психическими расстройствами. Поэтому особенно важен вопрос о поддержке. Это касается как жертв национальной или расовой дискриминации, так и самих социальных работников, которые тоже могут столкнуться с расизмом или с обвинениями в расизме.

Елена Ищенко: Хочу поблагодарить вас за дискуссию, у меня сейчас много мыслей и чувств. Я живу в Краснодаре, это город, который был основан как такой форпост российской колонизации Кавказа. На эту тему в нашей стране запрещено говорить открыто: территория Кавказа — это просто республики в составе Российской Федерации.

В статье Is Social Work is Still Racist есть разделение между текстами, которые говорят о необходимости изменений на институциональном уровне и текстами, подчеркивающими важность личной ответственности. Авторы и исследователи склоняются к тому, что последние менее важны. В течение нашего разговора я думала об этом разделении, а также вспомнила о книге «Банальность зла» Ханны Арендт, в которой она пишет об отсутствии индивидуальной ответственности в нацистской Германии и о том, к чему это привело. Думаю, что очень и очень важно видеть структурные проблемы, но я также считаю, что важно чувствовать эту личную ответственность. Мне кажется, что деколониальность — это, в первую очередь, практика, ежедневная практика проверки собственных привилегий, своего отношения, своих слов и высказываний.

И второй момент. Я думаю, что в России расизм и национализм очень связаны с патриархальностью общества.

Теожен: Да, согласен. Но думаю, что очень важно бороться с институциональным расизмом. Необходимо признать, расизм — это наша реальность, и мы должны продолжать об этом говорить, продолжать думать и делать что-то, что могло бы повлиять на эту реальность, предлагать действия и образовательные инициативы.

Александр: Иногда кажется, что персональный уровень ответственности — это всё, что у нас остаётся. Возможно сейчас тот самый момент, когда необходимо сделать следующий шаг.

Примечания:

[1] Hansel Sato, “Performing Essentialism at documenta 12”, in Carmen Mörsch (ed.), documenta 12 education II. Between Critical practice and visitor services. Results of a Research Project (Diaphanes, 2009). P. 4.

[2] Carmen Mörsch, “Gallery Education Informed by Queer, Feminist, Post-Colonial Thinking”, conference paper presented in 2010 at the “Art Institutions and the Feminist Dialectic” organised by the Ontario Association of Art Galleries, 2010). P. 14.

[3] Ibid

[4] Новая газета. Путеводитель по расизму. Материал вышел в № 67 от 29 июня 2020. Электронная версия доступна по ссылке: https://novayagazeta.ru/articles/2020/06/24/86001-putevoditel-po-rasizmu