От переводчика. В своей эпохальной лекции, читанной им несколько лет назад в петербургской психиатрической больнице св. Николая Чудотворца, крупнейший российский лаканианский психоаналитик (без малейших колебаний его можно признать лицом, а то и маскотом российского лаканизма) Дмитрий Александрович Ольшанский авторитетно заявлял: «Зигмунд Фройд нам предложил три варианта [психической] структуры — невротическая, психотическая и перверсивная». «Мы» ничего не можем утверждать в отношении Зигмунда Фройда, но из этой статьи Тима Дина «мы» узнаём, что основатель психоанализа Зигмунд Фрейд никогда не предлагал «нам» третьей структуры ни в каком виде, и оперирование ею в психоаналитической теории является ошибочным, а в практике — по меньшей мере, бессмысленным. Если же действительно случилось так, что Зигмунд Фройд когда-то все–таки предложил ее лично Дмитрию Александровичу («им», если продолжать следовать твердо в употреблении политкорректного местоимения), то нельзя исключать, что это могло произойти в рамках того, что в западной клинической психологии называют «exceptional experiences». И «мы» не будем задаваться вопросом (хотя могли бы, и вообще-то уже делаем это прямо сейчас): даже если Зигмунд Фройд и предложил «нам» нечто, то обязательно ли «нам» нужно воспользоваться этим предложением — или же за «нами» остается выбор?

***

Статья опубликована в: «Parallax», Volume 14, Issue 2: Inverted Visions, 2008, p. 93–114

Рост [перверсий] не есть тема для морализации, тема, которая якобы неотступно преследовала щепетильные умы викторианцев. Это есть реальный продукт наложения некоторого типа власти на тела и их удовольствия. Может статься, что Запад оказался неспособным изобрести новые удовольствия и, уж конечно, он не открыл неизвестных пороков. Но он определил новые правила игры власти и удовольствия. В ней проступил застывший лик [перверсий].

Мишель Фуко[1]

История сексуальности в эпоху модерна — это рассказ об эпидемическом распространении перверсии. Согласно Фуко, Европа XIX в. стала свидетелем массового роста перверсий, не просто дискурсивных или воображаемых, но реальных. Это эпоха, когда перверсия явила свой лик, не только шагнув на авансцену, но захватив вообще все периферийные точки социальной сцены. «Современное общество является [перверсивным], — утверждал Фуко, — вовсе не вопреки своему пуританству и не в силу отраженного действия своего лицемерия, — оно является [перверсивным] на самом деле и прямо»[2]. Вместо того, чтобы полагать рост перверсий эпизодом, когда нечто, долгое время пребывавшее в подземелье или на обочине, наконец вырвалось на свет божий, Фуко призвал нас рассматривать его как момент возникновения чего-то совершенно нового. В данной статье я хочу проследить судьбу этого феномена XIX в. с момента его появления и тем самым обрисовать генеалогию перверсии, уделяя особое внимание ее статусу в психоаналитическом дискурсе. Говоря кратко, я ставлю вопрос: куда подевались все перверты?

Комментируя свое заявление о том, что современное общество «является [перверсивным] на самом деле и прямо», Фуко склонялся использовать термины «перверсия» и «сексуальность» так, как если бы они были фактически синонимами — как если бы отличительной чертой XIX в. было заражение всего сексуального поля пороком, всепроникающей и тотальной перверсией:

Многообразные сексуальности — те, что появляются соответственно различным возрастам (сексуальность младенца или сексуальность ребенка более старшего возраста), те, что поселяются внутри особого рода пристрастий или эротических практик (сексуальность [гомосексуала], геронтофила, фетишиста и др.), те, которые диффузным образом делают вклады в различные отношения (сексуальный характер отношений между врачом и пациентом, педагогом и учеником, психиатром и душевнобольным), те, что обитают в различных пространствах (сексуальность дома, школы, тюрьмы), — все они являются коррелятами вполне определенных процедур власти. […] Эти многообразные поведения на самом деле были извлечены из человеческих тел и из их удовольствий; или, скорее, они в них отвердели; с помощью многообразных диспозитивов власти они были призваны, извлечены на свет, обособлены, усилены и воплощены[3].

Умножение сексуальностей подразумевает широко распространяющееся отклонение от единого стандарта или идеальной формы секса: короче говоря, перверсию. И если есть возможность чтения Истории сексуальности как истории собственно перверсии, то открывается она вследствие того, что теория власти Фуко происходит из теории Фрейда об инфантильной полиморфной перверсивности. Множественные, а не сингулярные; диссеминированные, а не централизованные; действующие прямо на тело без опосредования сознанием и способные всякий раз производить долю удовольствия, современные политические отношения вполне точно — и неоднократно — описываются Фуко как полиморфные[4]. Предлагая точку зрения на власть как на то, образцом чего является перверсия, История сексуальности прослеживает рекурсивные отношения между феноменами XIX в. и моделью, призванной их объяснить.

Именно ввиду того, что все перверсивные сексуальности «являются коррелятами вполне определенных процедур власти», перверсия не может считаться с необходимостью трансгрессивной или субверсивной. Это нередко упускаемый как сторонниками, так и критиками Фуко момент, требующий понимания того, что перверсия порождается как раз внутри властных отношений и через них, а вовсе не в некоем чисто оппозициональном пространстве, не загрязненном такими отношениями. Сексуальная перверсия распространилась в течение XIX в. как следствие умножения новых биополитических отношений — отношений, остававшихся несводимыми к какой-либо концепции или форме права, и поэтому неподвластных трансгрессии. Я специально подчеркиваю, что Фуко полагает перверсию нетрансгрессивной, так как в определенных психоаналитических кругах имеется склонность выдвигать утверждения о ее политическом бессилии, будто бы в порядке возражения Фуко. В качестве репрезентативного примера приведу следующий комментарий, данный Жаком-Аленом Миллером при объяснении смысла известного лакановского неологизма: «Лакан поступил остроумно, когда заговорил по-французски о père-version, непереводимом слове, состоящем из père, отец, и версии. Здесь подразумевается обращение к отцу, призыв к отцу, что также, пожалуй, является очень глубоким напоминанием о том, что перверсия — это ни в коем случае не субверсия»[5]. С этой точки зрения (которую такие комментаторы, как Славой Жижек не устают воспроизводить снова и снова), перверт тайно отдает дань уважения отцовскому закону, даже если воображает себя его ниспровергателем.

Несложно увидеть, что эта переделка перверсии на père-version применима не только к т.н. первертам, но и к самим лаканистам. Возвращаясь назад к Фрейду, Лакан и его последователи постоянно адресуются к отцу психоанализа за разрешением; действительно, каламбурный неологизм père-version может служить рубрикой для описания всего французского психоаналитического предприятия. И, как должен знать любой психоаналитик, шутка над ненормативной сексуальностью с легкостью прилипает к тому, кто ее отпускает. Моя цель состоит не столько в интерпретации подобных симптоматических моментов в психоаналитических дискурсах о перверсиях, как бы эти моменты и ни были многочисленны, сколько в том, чтобы препарировать (anatomize) эти дискурсы и их эффекты. Особенно меня интересует хорошо развитый лаканистский дискурс о перверсии, дискурс, который в своих клинических и критических вариантах сохраняет значительную актуальность, несмотря на сокращение других дискурсов на эту тему.

Если Фуко и Лакан соглашаются в том пункте, что перверсия не обязательно является трансгрессивной, можно ли тогда считать, что они оба едины в своих взглядах на нее? Существенная разница между ними касается вопроса не о потенциальной субверсивности перверсии, а о том, как последняя создается и структурируется. В то время как Лакан полагает перверсию особым способом отношения к отцовскому закону, взгляд Фуко на нее неотделим от критики юридических концепций власти. Эта критика демонстрирует, что современная власть функционирует больше через нормализацию, чем через закон — иными словами, через все более совершенные политические методы побуждения, порождения и активизации форм психологической индивидуальности (selfhood), пришедшие на смену устоявшимся юридическим методам запрета, исключения и умерщвления. Перверсия является примером этого эпохального сдвига, поскольку XIX в. стал свидетелем неуклонной транспозиции различных актов и поведений в отдельные субъективные идентичности. По известным словам Фуко, «cодомит был отступником от закона, [гомосексуал] является теперь видом»[6]. Т.н. перверт — биополитическое творение, но его реальность от этого ничуть не становится меньше.

Критика Фуко юридических концепций власти дает ясно увидеть, что понимание перверсии преимущественно в терминах закона — будь то монархический закон, каноническое право, государственный или отцовский закон — свидетельствует о весьма наивном понимании функционирования власти. Структура перверсии не может быть осмыслена в терминах отношения только лишь к закону — так, как это привычно делают лаканисты. Кроме того, из критики Фуко не следует и то, что перверсия «на самом деле является дискурсивным конструктом, созданным для учреждения нормативной жизни»[7]. Подобное утверждение искажает мысль Фуко, сводя ее к лишенной всякой исторической специфики деконструктивной карикатуре, в свете которой перверт воспринимается — а затем с легкостью отбрасывается — как «дискурсивный конструкт», чей raison d’être[a] заключается в упрочении нормальной сексуальности по принципу контраста. Точка зрения Фуко в том, что сама возможность апеллирования к перверсии как к категории идентичности — «перверту» — и является тем, что нормализует. Эффект нормализации состоит [здесь] в консолидации разрозненных актов в единую идентичность.

Из этого следует, что любое упоминание сексуальности как идентичности — или как устойчивой структуры субъективности — потенциально нормализующе. Каждый раз, когда лаканисты ссылаются на «перверта», как если бы этот термин обозначал идентифицируемого субъекта, они задействуют нормализующий дискурс, каковы бы ни были их интенции. Аксиомой является то, что каждое означающее несет с собой шлейф ассоциаций, которые ни один говорящий не может контролировать; такие означающие, как «перверсия» или «перверт», не являются исключением. Одни психоаналитики пытаются освободить свой морализаторский багаж от термина перверсия; другие, признавая невозможность в полной мере осуществить это, перестают им пользоваться, предпочитая говорить о «парафилиях»[8]. Но допущение, что различные идеологические проблемы могут быть преодолены простой заменой одного термина на другой, свойственно номиналистическому идеализму, к которому нельзя сводить ни лакановскую, ни фукольдианскую теорию. Проблема морализаторского багажа, сопровождающего диагноз перверсии, так непроста не в последнюю очередь потому, что, как утверждает философ Ян Хакинг, «способы классификации человеческих существ взаимодействуют с человеческими существами, которых классифицируют»[9].

Иначе говоря, то, что создала биовласть в XIX в., следует рассматривать не как произвольные конструкции, а как живых существ (living beings). Рожденный в конкретный исторический момент, «перверт» обладает всей полнотой реальности, и потому его нельзя реабилитировать простой реноминацией. Поражает то, как до сих пор в дофрейдову классификацию сексуальных аномалий продолжают вдыхать жизнь разнообразными стратегиями лакановского психоанализа. Если Фуко определяет конец XIX в. как время настоящей эпидемии перверсии, то конец XX в. можно считать эрой фактического исчезновения перверта — если бы не его долгожительство во французском психоаналитическом дискурсе. Когда сегодня кто-то хочет увидеть такое животное, как бизон, поголовье которого в XIX в. было невероятно многочисленным, он должен посетить зоопарк; точно так же, если кто-то хочет посмотреть на первертов в XXI в., он должен отправиться в ту резервацию, куда они были согнаны, на страницы [изданий] École de la Cause Freudienne. В этой статье предпринимается попытка проанализировать различные противоречивые последствия непоколебимой убежденности лаканистов в несомненном существовании истинных первертов.

Когда сегодня кто-то хочет увидеть такое животное, как бизон, поголовье которого в XIX веке было невероятно многочисленным, он должен посетить зоопарк; точно так же, если кто-то хочет посмотреть на первертов в XXI веке, он должен отправиться в ту резервацию, куда они были согнаны, на страницы изданий École de la Cause Freudienne.

До сих пор я говорил так, словно термин перверсия не требует определения, словно его значение было бы само собой разумеющимся, что, конечно, очень далеко от настоящего положения дел. Но поиск адекватного определения перверсии порождает больше проблем, чем решений. Здесь я согласен с психотерапевтом Ником Тоттоном, который утверждает следующее:

Никак не избежать того, что слово «перверсия», по этимологии и употреблению, является очевидно нормативным (намекая на существование прямого пути, которому противополагается путь кривой) и репрессивным, осуждающим штампом по отношению к тем, кто считается плохими/неадекватными. Более того, отсутствует четкое консенсусное определение «перверсии» в психоаналитических терминах. Это слово может использоваться и используется в совершенно разных смыслах, и некоторые из предлагаемых его определений полностью игнорируют вопрос этиологии […]. Т.о., перверсия — бесполезный термин как из–за большой неясности его использования, так из–за его моралистических/патологизирующих обертонов. Но замена его на «парафилию» или другой эквивалентный термин просто замазывает бреши в нашем мышлении, претендуя на ценностный нейтралитет, который никак не будет являться ни заслуженным, ни аутентичным. Может ли быть так, что «перверсия» на самом деле является полезно неудобоваримым (usefully indigestible) термином, который заставляет нас осознавать напряженность, заключенную в этом понятии, и политические разногласия, которые оно порождает?[10]

Как «полезно неудобоваримая», продуктивно неметаболизируемая категория перверсии взывает к генеалогическому исследованию. Как понятие, истоки которого лежат в теологии, вообще попало в психоанализ?

Лучший ответ на этот вопрос дает философ Арнольд И. Дэвидсон, который возводит историю перверсии как нозологической сущности к упадку патологической анатомии в XIX в. Патологическая анатомия, базирующаяся на предположении, что каждое заболевание имеет органическую основу, не могла объяснить сексуальные расстройства, при которых не были поражены ни половые органы субъектов, ни их мозг. Понятие инстинкта восполнило этот объяснительный пробел, позволив создать концепцию сексуальности, основанную не столько на анатомии, сколько на функции; т.о. в сер. XIX в. возник класс функциональных заболеваний, примером которых являются сексуальные перверсии и истерия. Только постулировав нечто, называемое инстинктом, и приписав ему определенную функцию, аналогичную таковой у органа, стало возможным рассматривать известные эротические активности не как запретные или незаконные, а как сугубо патологические. После введения понятия функционального инстинкта, а вместе с ним и понятия перверсии, сексуальность стала вотчиной не только священников и судей, но и медицинских экспертов. Согласно первому изданию Оксфордского словаря английского языка, это современное понимание перверсии впервые появляется в 1842 г. в Медицинском лексиконе [Робли] Данглисона, в котором она охарактеризована как «одна из четырех болезненных модификаций функции; три других — это усиление, ослабление и выпадение (abolition)[b]»[11].

Чтобы перверсия могла существовать как особая нозологическая сущность, необходимо было прийти к согласию относительно функции полового инстинкта. Так же, как нужно знать функцию, скажем, печени, чтобы понимать, в каких случаях можно говорить о ее поражении, необходимо понимать и функции полового инстинкта для надежного диагностирования его патологии. Как выразился Дэвидсон: «Опровержение точки зрения, согласно которой половой инстинкт имеет естественную функцию, заключающуюся в деторождении, обусловило бы то, что болезни извращения (diseases of perversion), как мы их понимаем, не вошли бы в психиатрическую нозологию»[12]. Конечно, именно Фрейд выступил с таким опровержением в своих Трех очерках по теории сексуальности, где он разорвал функциональную связь между инстинктом и объектом, утверждая, что «половое влечение сначала не зависит от объекта и, наверное, не обязано своим возникновением его раздражителям»[13]. Фрейдовская концепция Trieb уничтожает психиатрическое представление о функциональном половом инстинкте и, т.о., уничтожает содержательность, концептуальную валидность идеи сексуальной перверсии. Если у инстинкта нет естественной или предопределенной функции, то нет и того, что можно извратить. Дэвидсон выделяется среди фукольдианских философов своим признанием того, насколько далеко вперед от своих современников ушел в этом вопросе Фрейд, когда учредил новое эпистемологическое пространство, в котором «перверсия более не является легитимным концептом»[14].

Тем не менее, не только диагноз перверсии продолжает использоваться, как если бы он оставался легитимным концептом спустя столетие, но и психоаналитики, присягающие на верность Фрейду, регулярно предпринимают попытки его концептуальной реновации. Лаканисты решительно заявляют о своей приверженности радикально антинатуралистической концепции влечения, и одновременно, без тени иронии, рассуждают о первертах[15]. Как это возможно? Чтобы приблизиться к сколь-нибудь удовлетворительному ответу, необходимо продолжить рассмотрение генеалогии перверсии и, в особенности, отношения к ней гомосексуальности, или того, что первоначально было известно как «превратное половое влечение»[c].

Итак, мы увидели, что, если понимать инстинкт в функциональных терминах, перверсия представляется одним из четырех видов его патологического нарушения. Что же касается специфически полового инстинкта, то в его случае нарушения первертного типа значительно легче диагностировать, чем усиление, ослабление или выпадение [функции], поскольку они являются количественным нарушением, тогда как перверсия — качественным: проблема не в том, чтобы желать слишком много или слишком мало секса, а в том, чтобы вообще желать его с неправильным объектом. В своих элегантных классификационных схемах сексологи XIX в., такие как Крафт-Эбинг, разделили перверсию на следующие четыре категории: садизм, мазохизм, фетишизм и превратное половое влечение (дополнительные подкатегории множились, как это обычно бывает в любом классификационном предприятии, но базовое разделение оставалось четырехчастным)[16]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что нарушения инстинкта, принимающие форму сексуальной инверсии, были наиболее легко распознаваемыми и, следовательно, самыми многочисленными. Другие перверсивные практики, такие как садизм, мазохизм и фетишизм, нередко могут быть квалифицированы как элементы прелюдии, как окольные пути к гетеросексуальному союзу; в таких случаях естественная функция инстинкта может трактоваться как еще не безвозвратно извращенная. Но раз уж инстинкт понимается в функциональных терминах (с его функцией воспроизводства вида), в гомосексуальности [всегда] будет что-то однозначно перверсивное. В значительной степени забытый термин «превратное половое влечение» предполагает, что эротическое влечение между представителями одного пола является образцом извращения инстинкта. Гомосексуалы — образцовые перверты.

И дело не только в том, гомосексуалы — в первую очередь мужчины, но также и некоторые выдающиеся (conspicuous) женщины — были одними из самых многочисленных и бросающихся в глаза первертов, обнаруженных в викторианский период. Концепция полового инстинкта, позволившая их открыть, возымела также эффект интериоризации их перверсивных практик во множество субъективных идентичностей — в новые жизненные формы самости. Это то, что Хакинг имеет в виду под «циклическими эффектами человеческих типов»: классификация людей порождает последствия для тех, кого классифицируют, так что они перестают быть теми, какими были до классификации, и точно так же сама классификация больше не может оставаться той же самой после ответной реакции на нее классифицированных[17]. С упадком патологической анатомии и последующим появлением инстинкта как объяснительного инструмента сексуальные расстройства стали предметом психологии. Другими словами, сексуальная патология стала объясняться через ссылку на нечто внутри человека, что нельзя увидеть, нечто, что не могло быть выявлено ни аутопсией, ни физикальным обследованием. Именно посредством психологизации секса то, что раньше объявлялось аморальными или противоправными действиями, стало рассматриваться в терминах личности (personhood); так появляется «перверт» как клинический и характерологический тип.

Созданные т.о. идентичности пережили концепцию, использовавшуюся для их создания. Хотя концепция функционального полового инстинкта была подорвана Фрейдом до степени полной нелегальности, формы эротической самости (selfhood), рожденные во время эпидемии перверсии XIX в., оказались более живучими. Они, так сказать, зажили собственной жизнью. Перверсия больше не может являться легитимным концептом, но гомосексуалы существуют до сих пор. Если понятийный аппарат (conceptual space), давший начало специфически психологическому объяснению сексуальных перверсий, канул в небытие, то практики, которые [с его помощью] предполагалось объяснять, — вовсе нет. Тем примечательнее то, что современные психоаналитики, никогда не придерживавшиеся теории функционального полового инстинкта, тем не менее полностью принимают четырехчастную викторианскую таксономию перверсий Крафт-Эбинга. Такие аналитики и их академические последователи продолжают вести речь о садизме, мазохизме, фетишизме и гомосексуальности, словно этими категориями из XIX в. можно непроблематично пользоваться сегодня.

Надо подчеркнуть, что эти категории могут быть логически объединены друг с другом только в том случае, если остается приверженность тем основаниям, которые изначально позволили свести их в одну рубрику. Как утверждает Дэвидсон,

cовершенно не очевидно, почему к садизму, мазохизму, фетишизму и гомосексуальности следует относиться как к разновидностям одного и того же заболевания, поскольку у них явно нет никаких общих черт. Однако если принимать размножение за естественную функцию полового инстинкта, становится возможным увидеть, почему все вместе они были классифицированы как перверсии. Все они проявляют одно и то же извращенное выражение, один и тот же базовый характер функциональной девиации. Т.о., это понимание инстинкта делает возможной единообразную трактовку перверсии, позволяет отнести явно разнородную группу явлений к одному и тому же виду медицинского заболевания (natural disease).[18]

Без такого понимания инстинкта нельзя никак сколько-нибудь последовательно оправдать объединение столь разнообразных практик в одну рубрику. Тем не менее, мы встречаем именно такую резидуальную викторианскую эпистемологию во всех канонических лакановских текстах — напр., в «Систематическом указателе основных понятий», приложенном к лакановским Écrits, где под заголовком «Перверсия» мы находим подкатегории «садомазохизм», «скопофилия» (с одной-единственной ссылкой) и «гомосексуальность»[19]. Хотя в этом указателе и не упоминается фетишизм, лаканисты по обыкновению заявляют, что он представляет собой образец перверсии, поскольку структурирован отклонением, психическим механизмом, который отличает перверсию, с одной стороны, от невроза и с другой — от психоза. Отложив пока анализ [механизма] отклонения, я хочу подчеркнуть, что в своем рвении использовать перверсию в качестве диагностической категории при обсуждении форм эротического разнообразия, классифицированных в таком виде Крафт-Эбингом, лаканисты предают одно из самых фундаментальных прозрений Фрейда. Проблема не только в том, что, как признавал Лакан, «аналитик так же, как и любой другой, склонен иметь предвзятость в отношении секса сверх того, что бессознательное раскрывает ему»[20]. Скорее проблема касается того, чтó остается вне поля зрения и перестает быть предметом мысли, как только мы возвращаемся к дофрейдовым психологическим представлениям о сексуальности.

В своем рвении использовать перверсию в качестве диагностической категории при обсуждении форм эротического разнообразия лаканисты предают одно из самых фундаментальных прозрений Фрейда.

Психоаналитики любят своих первертов — или, по крайней мере, любят о них говорить. Лаканисты могут многое поведать о перверсии, хотя часто остается загадкой, откуда они берут свою информацию. Источники скудны и более чем ненадежны. Среди различных историй болезни у Фрейда нет ни одного перверта: мы располагаем клиническими свидетельствами о нескольких истеричках (Дора, Анна О., Эмми фон Н. и т.д.), двух невротиках навязчивости (Человек-Крыса, Человек-Волк), одном фобике (Маленький Ганс) и, косвенно, о выдающемся психотике (Шребер). Хотя эти случаи можно легко распределить между диагнозами невроза или психоза, третья диагностическая категория, столь обожаемая лаканистами, — перверсия — практически не имеет клинического базиса у Фрейда. Это потому, что, как я уже указал, диагноз перверсии не имеет большого смысла с фрейдовской точки зрения («предрасположение к перверсиям не является редкой особенностью, а должно быть частью конституции, считающейся нормальной»[21]). Апелляция к отцу психоанализа с просьбой выдать лицензию на такой диагноз здесь оказывается бесполезной.

Единственным возможным исключением может являться небольшой клинический случай у позднего Фрейда, известный под названием О психогенезе одного случая женской гомосексуальности (1920). Возможно, из–за того, что, в отличие от субъектов его более известных случаев, молодая героиня Психогенеза осталась безымянной и лишенной даже предоставляемого псевдонимом ограниченного статуса, этим исследованием до недавнего времени несколько пренебрегали. Но для наших целей немаловажно то, что, хотя Фрейд называет 18-летнюю девушку «гомосексуалкой» и «феминисткой», он не ставит ей диагноз перверсии, невроза или психоза. Ни истеричка, ни первертка, «девушка не была больной — она не страдала по внутренним причинам, не жаловалась на свое состояние»; она «не была никогда… невротической, не страдала истерическими симптомами»[22]. У нас может появиться оправдание для выделения этого конкретного случая в качестве образца того, что называется перверсией, только если мы присоединимся к дофрейдовой точке зрения, согласно которой выбор объекта одного пола является имманентно перверсивным. Тем не менее, именно в подобном ключе Лакан и обсуждает Психогенез в своем IV семинаре La Relation d’objet, и именно так поступают лаканисты вслед за ним, говоря о «la jeune homosexuelle»[d] и закрепляя т.о. ассоциацию между перверсией и гомосексуальностью[23]. Как вообще возможно обнаружить достоверные клинические свидетельства перверсии — диагноза, который, как настаивают лаканисты, применим почти исключительно к мужчинам — в случае женской гомосексуальности?[24]

Помимо того, что Фрейд был явно не расположен называть молодую женщину перверткой, его «глубоко запутанный и бессвязный очерк» предоставляет необычайно скудные основания для экстраполяции такого диагноза[25]. Фрейд прекратил едва начавшийся анализ, и его контрперенос в этом случае был еще более вопиющ, чем в случае Доры. «Она оставалась гомосексуальной наперекор отцу»[26], — заявляет Фрейд, интерпретируя желание женщины как враждебное по отношению к позиции, с которой он сам четко отождествляется. Читая эту историю болезни сегодня, невозможно отделаться от впечатления, что она раскрывает больше отношение самого Фрейда к женской сексуальности, нежели его пациентки. Мы никогда не слышим собственных слов молодой женщины; действительно, как считает Тереза де Лауретис, эта «история болезни принадлежит ее автору, а не ее субъекту»:

Это история случая, реконструкция психической траектории, интерпретация, репрезентация, художественный текст, но не «подлинная история». Это текст, несущий в себе запись субъективности, желания, в гораздо большей степени принадлежащего его автору, Фрейду, нежели его центральной персонажке, названной или неназванной.[27]

Хотя характеристика де Лауретис применима к любой истории болезни, здесь она исключительно уместна. Ее критическая перспектива позволяет нам понять, что не собственное желание молодой женщины, а, в первую очередь, его проблематизация другими людьми привела ее в кабинет Фрейда. Если бы не гомофобное непонимание, с которым она столкнулась со стороны своих родителей, особенно отца, эта женщина вряд ли бы вошла в анналы психоанализа. Ее враждебность к отцу или же его к ней следует рассматривать как источник проблемы? Без гетеронормативных предрассудков, с которыми она столкнулась, мы никогда бы о ней не услышали.

Говоря об обстоятельствах, при которых эта женщина оказалась на его кушетке, Фрейд отмечает, что «не может быть безразличным, приходит ли человек к аналитику по собственному желанию или потому, что его приводит к нему кто-то другой»[28]. Психоаналитики заявляют, что перверсия создает особые проблемы для клинического наблюдения, потому что, предоставленные самим себе, перверты, как правило, держатся подальше от аналитического кабинета. Как говорит Жак-Ален Миллер в своем каноническом эссе о перверсии: «Немногие перверты желают пройти анализ. Мы могли бы сказать, что перверты неанализабельны, но факт в том, что они просто не приходят с просьбой пройти анализ»[29]. Психоаналитики остаются очарованными, даже одержимыми первертами, но, похоже, они не получают взаимности. Нельзя не уловить этот печальный флер безответной любви в жалобах на то, что «они просто не приходят с просьбой пройти анализ».

Т.н. перверты неохочи до анализа, и это можно было бы исчерпывающе объяснить, сославшись на отвратительное обращение (shabby treatment[e]) с ними, осуществляемое всевозможными медицинскими и психиатрическими экспертами на протяжении всей истории. Но у лаканистов есть другое объяснение. Они утверждают, что удовлетворенность перверта, его довольствование (contentment) своим способом сексуального наслаждения следует рассматривать как проблему саму по себе. По словам Миллера, перверты

не приходят в поиске утраченного объекта, поэтому простой здравый смысл (plain common sense) подсказывает нам, что каким-то образом они его нашли и ничего не могут ожидать от анализа. Эффект, известный у Лакана как «субъект предположительно знающий», не возникает у истинного перверта. […] Необходима определенная пустота или нехватка на месте сексуального наслаждения, чтобы субъект предположительно знающий мог возникнуть.[30]

У нас появится возможность понять, о чем именно говорит здесь Миллер, если мы откажемся следовать за ним в подобном непсихоаналитическом взывании к здравому смыслу. Чувство глубокого удовлетворения (basic satisfaction) т.н. перверта, отсутствие у него необходимости в психоанализе для того, чтобы быть счастливым, истолковываются как потенциально патологические. Не только перверты избегают анализа, потому что в прошлом они подвергались жестокому обращению, но и сами аналитики все эти якобы перверсивные способы наслаждения ощущают как упрек, бросаемый в адрес их ноу-хау. Кажась лишенным какого-либо беспокойства, счастливый перверт явно причиняет беспокойство психоаналитику.

Более того, с лаканистской точки зрения перверт представляет собой проблемного клиента (slippery customer), потому что никогда нельзя быть уверенным, что вы держите его под прицелом. «Перверт-анализанд — это парадоксальный анализанд», — настаивает Миллер. «Как истинный анализанд, он должен задаваться определенным вопросом. Следовательно, в некотором смысле перверсия исчезает на кушетке — либо перверсия исчезает на кушетке, либо пациент исчезает с кушетки»[31]. Это исчезновение подтверждается Брюсом Финком, который начинает свой рассказ о перверсии с заявления, что

большинство клиницистов встречает не много пациентов, которых с точки зрения психоанализа можно безошибочно квалифицировать как первертов. Ряд современных американских аналитиков, по-видимому, полагают, что первертов в терапии хоть пруд пруди, но при оценке с позиции лакановских критериев […] подавляющее большинство людей, которых обычно обозначают как первертов, на самом деле оказываются невротиками или психотиками.[32]

Куда подевались все перверты? Проблема в том, что, хотя лаканисты и придают исключительное значение перверсии, заявляя ее как одну из трех диагностических категорий, якобы охватывающих всю человеческую субъективность, им никогда не удается заполучить достаточное количество первертов, чтобы собрать необходимые клинические данные. Невротиков и психотиков действительно «хоть пруд пруди», но перверты оказываются совершенно неуловимыми.

Решать эту не столько демографическую, сколько эпистемологическую проблему пришлось, прибегая к литературному воображению. Отвернувшись от Фрейда, Лакан стал рассуждать о перверсии через Сада и Жида; другие лакановские аналитики последовали его примеру, обнаружив в текстах Жене, Мисимы или Набокова свидетельства, отсутствие которых столь заметно в клиническом опыте[33]. «Никакая другая клиническая структура, кроме перверсии, не вовлекает столько литературных отсылок», — признает Миллер[34]. Этот уход клиницистов от клиники порождает множество методологических проблем, осаждающих лаканистский дискурс о перверсии. Прикладной психоанализ, эта в той или иной степени редукционистская практика интерпретирования писателей и их литературных персонажей, как если бы они были пациентами на кушетке, сама по себе не лишена проблем. Но когда дело доходит до выведения сугубо клинических категорий преимущественно из литературных текстов, проблемы эти усугубляются до степени эпистемологического кризиса. Однако вместо того, чтобы тормозить развитие затейливого лаканистского дискурса о перверсиях, скудость доказательств возымела очевидно противоположный эффект. Отсутствие в анализе первертов позволило говорить о них все, что угодно.

Проблема недоступности первертов для клинического взгляда волшебным образом разрешается, по мнению многих лаканистов, присутствием мужчин-геев на кушетке. В самом деле, противоречия и концептуальная непоследовательность, пронизывающие психоаналитический дискурс о перверсии, нигде более так не очевидны, как в дискуссиях о гомосексуальности. Говоря о лакановских диагностических категориях, Миллер замечает:

Широко обсуждается вопрос, к примеру, о том, куда поместить гомосексуальность, поскольку она, безусловно, может присутствовать в перверсии, но также мы знаем, что она играет роль и в психозе — в той мере, в какой сам Фрейд считал паранойю защитой против гомосексуальности. Психотический субъект может характеризоваться гомосексуальным объектным выбором; другими словами, он может иметь перверсивный способ сексуального наслаждения. Т.о., факт гомосексуальности не является достаточным, чтобы обосновать диагноз перверсии.[35]

Обращает на себя внимание то, как, объявляя однополый объектный выбор «перверсивным способом сексуального наслаждения», Миллер приравнивает перверсию к гомосексуальности в тот самый момент, когда якобы ставит под сомнение это приравнивание. Единственная альтернатива здесь — психоз. Быть классифицированным как психотик или же как перверт: выбор, с которым сталкивается незадачливый гомосексуал Миллера, является тем более неприглядным (rebarbative), если учитывать, что лаканисты стараются держаться подальше от этих диагностических категорий. Если три «клинические структуры» — невроз, психоз, перверсия — охватывают все возможные позиции субъекта, тем более поразительно, что сами лаканисты попадают только в одну из них. Лаканисты не только никогда не говорят с позиции признанного (avowed) психотика или перверта, но и склонны рассуждать о перверсии так, как если бы их аудитория была исключительно гетеросексуальной[36].

Позиция т.н. перверта — это позиция, с которой психоаналитики, несмотря на (или, возможно, как раз из–за) своего увлечения ею, строго себя дезидентифицируют. «Перверсия — это не та структура желания, которая вызывает симпатию или родственные чувства (kinship)», — утверждает одна уважаемая лаканистка, как будто отрицая факт, что гомосексуальность, садомазохизм и фетишизм составляют основу множества пересекающихся сообществ и субкультур в нашем современном мире[37]. Было бы точнее сказать, что перверсия — это не та структура желания, которая вызывает симпатию или родственные чувства у лаканистов. Когда эта аналитичка сообщает, словно о каком-то зауряднейшем факте, что «я еще не встречала такого редкого экземпляра, который признал бы себя первертом», то возникает вопрос, а в чем именно можно было бы признаваться, чтобы эксплицитно идентифицироваться как перверт; т.о., она выражает типичное для лаканистов убеждение, что никто в здравом уме подобного не признáет[38]. Тон, которым такие аналитики обсуждают разные «клинические структуры», заметно различается в зависимости от поставленного диагноза: о психотиках обычно говорят с некоторой долей пафоса, в то время как невротики вызывают тихую снисходительную симпатию. Однако перверты описываются лаканистами с едва скрываемым презрением — не потому что (как нас наспех заверяют) перверсивные сексуальные практики расходятся с гетеросексуальной нормой, а потому, что «перверт» не обращает внимания на уроки и обещания психоанализа. Именно из–за того факта, что перверты так невыносимо беспечно отказываются «принимать» половое различие, психоаналитики словно не в состоянии перестать говорить о них[39].

Тон, которым лакановские аналитики обсуждают разные «клинические структуры», заметно различается в зависимости от поставленного диагноза: о психотиках обычно говорят с некоторой долей пафоса, в то время как невротики вызывают тихую снисходительную симпатию. Однако перверты описываются лаканистами с едва скрываемым презрением.

Если полагать, что перверсия происходит от изначального отклонения полового различия, то мужскую гомосексуальность легко рассматривать как перверсивное образование. Действительно, если главный диагностический критерий перверсии основывается на надлежащем отношении к половому различию (обычно выраженном в терминах надлежащего отношения к «женщине»), тогда становится почти невозможно отличить мужчин-геев от первертов. Когда в своем эссе о перверсии Миллер размышляет о «психоаналитике, который принимает гомосексуалов в качестве анализандов», он задается вопросом, «возможно ли для анализа достичь надлежащего завершения, не устранив страха перед женским полом (womanhood)»[40]. Мысль, что однополое желание происходит из страха перед противоположным полом, уравнивает это лаканистское понимание с таковым у американских эго-психологов середины прошлого века наподобие Шандора Радо, который [еще] в 1940 г. сформулировал идентичное объяснение мужской гомосексуальности[41]. Рециркулирование подобных бородатых представлений (chestnuts) спустя [более] пол[у]века показывает, до какой степени современный французский психоанализ, заявляемый как якобы не имеющий абсолютно никакого отношения к эго-психологии, остается заложником фундаментально гетеросексистского представления об эротических отношениях. Концептуализация человеческого эроса через ось полового различия — очевидный ход для многих феминистских и психоаналитических теорий сексуальности — влечет за собой неоправданное привилегирование гетеросексуальности как нормативной модели сексуальных отношений; т.о., другие формы эротической практики понимаются как с необходимостью девиантные или перверсивные по отношению к этому завидному (invidious) стандарту. Половое различие рационализирует гетеронормативность[42], особенно когда оно осмысляется в качестве примордиального закона, как это принято в некоторых лаканофеминистских работах. Хотя в большинстве современных академических дискуссий о перверсии постоянно указывается на то, что гомосексуальность не обязательно является перверсивным образованием, в них никогда не заботятся о согласовании подобных дипломатических оговорок с настоянием на приоритете полового различия.

В то же время Жак-Ален Миллер словно блаженно игнорирует дискурсивные протоколы, не позволяющие его североамериканским коллегам говорить то, что они на самом деле думают о гомосексуальности:

Когда я говорю о перверсии, я не могу не подумать о своих пациентах — моих клинически перверсивных пациентах. В основном, это мужчины-гомосексуалы, которые день за днем, год за годом приходят на анализ и говорят: «Мы одни из самых искренних, самых ищущих истину и самых ищущих себя пациентов». Надеюсь, я не звучу слишком моралистично.[43]

Говоря о перверсии, Миллер будто бы вынужден под воздействием некоей логики думать о мужчинах-геях — его мысли непреодолимо тянутся к ним — а затем язвительно чревовещать от имени этих «мужчин-гомосексуалов», подражать их речи, говорить их голосом. Но даже при этом он осознает, что есть нечто неправильное в том, чтó он говорит или как он это говорит. Задействован ли здесь простой морализм или грубые предрассудки? Я хочу противостоять соблазну чисто симптоматического прочтения эссе Миллера о перверсии (это было бы слишком просто), т.к. считаю, что амбивалентность французского психоанализа по отношению к перверсии указывает на нечто большее, чем банальные гетеросексизм и гомофобия, хотя они и очевидны.

Двойное движение — распутывать, а затем немедленно соединять заново перверсию и гомосексуальность — проникает в психоаналитический дискурс до такой степени, что предполагает определенную работу [механизма] отклонения. Мое предположение состоит в том, что психический механизм, характерный для перверсии, сам по себе структурирует лаканистский дискурс о перверсии, в особенности, когда он приближается к теме ненормативной сексуальности. Это отклонение проявляется в разных формах, которые я хотел бы, прежде чем исследовать мою гипотезу более детально, перефразировать следующим образом. Мы прекрасно знаем, что гомосексуальность сама по себе не является перверсией; но все же наши примеры первертов почти всегда — мужчины-геи. Мы знаем (после Фрейда), что перверсия — это норма влечения, но, тем не менее, все еще существует тип субъекта, который мы желаем классифицировать как перверсивный. Мы делаем вывод о существовании перверсии не из симптомов или поведения, а из психической структуры; тем не менее, мы склонны обнаруживать, что перверсивные субъекты демонстрируют перверсивные симптомы и поведение, такие как садизм, мазохизм, фетишизм и гомосексуальность…

…и да, спасибо, мы прекрасно понимаем, что открытие Фрейда аннулировало перверсию как легитимный концепт — но вы видите, вот же они, эти гребаные извраты (freakin’ pervs)!

Вторая часть статьи здесь

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1]Фуко Мишель. Воля к знанию: История сексуальности. Том первый // Воля к истине: По ту сторону истины, знания и сексуальности. Работы разных лет (М.: Касталь, 1996), стр. 148.

[2]Там же, стр. 147.

[3]Там же, стр. 147–48.

[4]На протяжении всего своего анализа биополитических отношений в Истории сексуальности Фуко прибегает к словарю, аналогичному тому, который Фрейд использует для описания множественности, пластичности и частичности влечений, говоря о «полиморфных техниках власти» (стр. 11), «полиморфном побуждении к дискурсам» (стр. 34), «полиморфной (в переводе Табачниковой: “многообразной” — прим. пер.) причинной силе» (стр. 165) и т.д. В An Impossible Embrace: Queerness, Futurity, and the Death Drive (NY: Fordham University Press, 2008), я показываю, как Фуко детотализирует властные отношения, подобно тому, как теория влечений Фрейда детотализирует человеческое тело.

[5]Miller Jacques-Alain. On Perversion // Reading Seminars I and II: Lacan’s Return to Freud (Albany: State University of NY Press, 1996), p. 308 (выделения в оригинале).

[6]Фуко. Воля к знанию, стр. 142.

[7]Rothenberg Molly Anne, Foster Dennis. Beneath the Skin: Perversion and Social Analysis // Perversion and the Social Relation (Durham: Duke University Press, 2003), p. 4.

[8]Начиная с третьего издания DSM (1980 г.), Американская психиатрическая ассоциация заменила термин «перверсия» термином «парафилия», не устранив, однако, патологизирующий взгляд, исторически сопровождающий предшествующий термин.

[9]Hacking Ian. The Social Construction of What? (Cambridge: Harvard University Press, 1999), p. 31.

[10]Totton Nick. Birth, Death, Orgasm, and Perversion: A Reichian View // Perversion: Psychoanalytic Perspectives/Perspectives on Psychoanalysis (L.: Karnac, 2006), pp. 127–28 (выделения в оригинале).

[11]Oxford English Dictionary (Oxford: Clarendon Press, 1933), vol.7, p. 739. Cit. ex: Davidson Arnold I. The Emergence of Sexuality: Historical Epistemology and the Formation of Concepts (Cambridge: Harvard University Press, 2001), p. 14.

[12]Davidson. The Emergence of Sexuality, p. 16.

[13]Фрейд. Три очерка по теории сексуальности (1905) // Собр. соч. в 10 тт. Т. 5 (М.: ООО «Фирма СТД», 2006), стр. 58. В Beyond Sexuality (Chicago: University of Chicago Press, 2000, pp. 232–68) я раскрываю значение радикального тезиса Фрейда по этому вопросу для квир-теории; здесь же я, напротив, хочу сосредоточиться на его значении для постфрейдистских теорий перверсии.

[14]Davidson. The Emergence of Sexuality, p. 90.

[15]Различие между инстинктом и влечением, размытое ввиду того, что Стрейчи был склонен переводить как Instinkt, так и Trieb английским словом «instinct», хорошо известно и здесь не требует повторного обсуждения. Я пытаюсь выявить значение этого различия по отношению к часто неправильно понимаемой концепции влечения к смерти в своей статье An Impossible Embrace.

[16]См.: Крафт-Эбинг Рихард фон. Преступления любви: Половая психопатия (М.: Алгоритм, 2017), стр. 64–66.

[17]См.: Hacking. The Looping Effects of Human Kinds // Causal Cognition: A Multidisciplinary Approach (Oxford: Clarendon Press, 1995), pp. 351–83.

[18]Davidson. The Emergence of Sexuality, pp. 15–16 (выделения в оригинале).

[19]Lacan Jacques. Écrits: The First Complete Edition in English, пер. на англ. Брюса Финка (NY: Norton, 2006), p. 857. Указатель был подготовлен Жаком-Аленом Миллером, который сделал для того, чтобы не дать умереть агонизирующей концепции перверсии XIX в., больше, чем, вероятно, любой другой французский психоаналитик.

[20]Id. Guiding Remarks for a Convention on Female Sexuality // Écrits, p. 615.

[21]Фрейд. Три очерка, стр. 79–80. Соответствующий отрывок гласит: «Доказательством того, что [перверсивные] побуждения являются факторами, ведущими к образованию симптомов при психоневрозах, мы чрезвычайным образом увеличили число людей, которых можно было бы причислить к первертам. Дело не только в том, что сами невротики представляют собой очень многочисленный класс людей, — необходимо также учесть, что неврозы во всех своих формах сплошными рядами постепенно переходят в здоровье; ведь мог же Мёбиус с полным основанием утверждать, что все мы немного истеричны. Тем самым вследствие невероятного распространения перверсий мы вынуждены допустить, что и предрасположение к перверсиям не является редкой особенностью, а должно быть частью конституции, считающейся нормальной. […] Теперь мы можем пред[по]ложить… что в основе перверсий лежит нечто врожденное, но нечто такое, что является врожденным у всех людей».

[22]Он же. О психогенезе одного случая женской гомосексуальности (1920) // Собр. соч. в 10 тт. Т. 7, стр. 260

[23]См. Lacan. Le séminaire, livre IV, La relation d’objet, 1956/57 (P.: Seuil, 1994), pp. 95–147. Лаканистскую интерпретацию «la jeune homosexuelle» как истерички, а не первертки см. в: Ragland Ellie. The Hysteric’s Truth // Jacques Lacan and the Other Side of Psychoanalysis: Reflections on Seminar XVII (Durham: Duke University Press, 2006), pp. 69–87; лаканистское прочтение «la jeune homosexuelle» в ракурсе этического вызова психоанализу как таковому см. в: Lukes H.N. Unrequited Love: Lesbian Transference and Revenge in Psychoanalysis // Homosexuality and Psychoanalysis (Chicago: University of Chicago Press, 2001), pp. 250–64.

[24]Брюс Финк утверждает, что «с точки зрения психоанализа, перверсия — это фактически исключительно мужской диагноз», см. его A Clinical Introduction to Lacanian Psychoanalysis: Theory and Technique (Cambridge: Harvard University Press, 1997), p. 173. См. также Жака-Алена Миллера, который приводит цитату Лакана о том, что «перверсия — это мужская привилегия» (Miller. An Introduction to Lacan’s Clinical Perspectives // Reading Seminars I and II, p. 243).

[25]Gagnon John H. Who Was That Girl? // That Obscure Subject of Desire: Freud’s Female Homosexual Revisited (NY: Routledge, 1999), p. 78.

[26]Фрейд. О психогенезе, стр. 269.

[27]de Lauretis Teresa. Letter to an Unknown Woman // That Obscure Subject of Desire, p. 38. В другом месте де Лауретис применяет непосредственно фрейдовскую теорию перверсии для разработки аффирмативной теории лесбийской сексуальности. См. её The Practice of Love: Lesbian Sexuality and Perverse Desire (Bloomington: Indiana University Press, 1994).

[28]Фрейд. О психогенезе, стр. 260.

[29]Miller. On Perversion, p. 309.

[30]Ibid., pp. 309–10.

[31]Ibid., p. 310.

[32]Fink. A Clinical Introduction, p. 165. См. также Дэни Нобуса, который замечает, что «“настоящие” перверты не обращаются за помощью к специалистам по психическому здоровью, будь то к психоаналитически или иным образом ориентированным. В самом деле, это правило настолько повсеместно принято психоаналитическим сообществом, что всякий раз, когда его член утверждает, что у него огромная клиентура истинных первертов, он сам считается странным, возможно, перверсивным исключением», в: Perversion, p. 14.

[33]См. Lacan. The Youth of Gide, or the Letter and Desire и Kant with Sade // Écrits, pp. 623–44 и pp. 645–68, соотв. См. также Millot Catherine. Gide, Genet, Mishima: Intelligence de la perversion (P.: Gallimard, 1996) (частично переведено на англ. под названием The Eroticism of Desolation // Homosexuality and Psychoanalysis, pp. 210–31). О Набокове см. Feher-Gurewich Judith. A Lacanian Approach to the Logic of Perversion // The Cambridge Companion to Lacan (Cambridge: Cambridge University Press, 2003), pp. 191–207.

[34]Miller. On Perversion, p. 312.

[35]Id. An Introduction to Lacan’s Clinical Perspectives, p. 242.

[36]Неловкая смесь зачарованности и отвращения, которую испытывают лаканисты к т.н. первертам, наводит на мысль о странном родстве между психоанализом и перверсией — родстве, на которое Миллер намекает в самом конце своего эссе: «Если истинный перверт делает себя объектом а, то из формулы Лакана мы можем очень легко вывести, почему это несовместимо с анализом. Аналитик, в аналитической операции, делает себя объектом а. Значит ли это, что аналитик — перверт? Конечно, нет» (Id. On Perversion, p. 318). В своей важной статье об этой гомологии Доминик Хунс подчеркивает, что «сходство между аналитическим дискурсом и перверсией […] поражает и озадачивает, но слишком часто и слишком быстро оно отбрасывается как нечто, что определенно не может/не должно иметь место». См. Hoens Dominiek. Toward a New Perversion: Psychoanalysis // Jacques Lacan and the Other Side of Psychoanalysis, p. 98.

[37]Feher-Gurewich Judith. A Lacanian Approach to the Logic of Perversion, p. 191.

[38]Ibid. Следовательно, любое знание, на которое претендует т.н. перверт, должно быть демистифицировано как иллюзорное. Лиза Даунинг хорошо формулирует эту проблему: «Одно из основных противоречий, присущих психоаналитическим работам о перверсиях, — это тенденция, с одной стороны, отрицать подлинность самоопределения (self-designation) и идентичности “перверта”, а с другой стороны, реифицировать его как тип, как клиническую сущность» (Downing Lisa. Perversion, Historicity, Ethics // Perversion, p. 152).

[39]Описывая в своей главе, посвященной перверсиям, случай «очень маленького мальчика», который «рискует провалиться в психоз или перверсию», Брюс Финк замечает, что «терапевт поступит верно, объяснив половое различие, если это понадобится, и при помощи картинок» (A Clinical Introduction, p. 275, n. 73). Что здесь приводит в недоумение, так это не столько знакомое убеждение, что половое различие всегда придет на выручку и спасет беднягу от психоза или чего похуже, сколько сама идея о том, что его можно объяснить при помощи картинок — как если то, о чем идет речь, было бы чисто воображаемой, узнаваемо доходчивой репрезентацией разницы между полами. Принимая во внимание лакановский акцент на половом различии как на принадлежащем порядку Реального (а не реальности), нельзя не задаться вопросом, как бы могли выглядеть подобные картинки.

[40]Miller. On Perversion, p. 308.

[41]См.: Rado Sandor. A Critical Examination of the Concept of Bisexuality // Psychosomatic Medicine, 2:4 (1940), pp. 459–67. См. также: Id. An Adaptational View of Sexual Behavior // Psychosexual Development in Health and Disease (NY: Grune and Stratton, 1949), pp. 159–89.

[42]См. Dean Tim. Homosexuality and the Problem of Otherness // Homosexuality and Psychoanalysis, pp. 120–43.

[43]Miller. On Perversion, p. 307

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА:

[a](фр.) смысл существования.

[b]По Крафт-Эбингу, этим функциональным нарушениям полового инстинкта соответствуют анестезия (выпадение), гиперестезия (усиление) и парестезия (извращение). Специального термина (напр., гипестезия) в отношении ослабления полового влечения в Psychopathia Sexualis не используется. Примечательно, что Крафт-Эбинг полагал сексуальную анестезию физиологически нормальной для детского/препубертатного возраста; случаи же проявления полового влечения у детей он считал аномалией, обозначенной им красивым термином парадоксия (ср. название романа Лидии Ланч).

[c]contrary sexual instinct — дословно: обратный (или даже противный) сексуальный инстинкт.

[d](фр.) молодая гомосексуалка.

[e]Вариант перевода: убогое лечение.

[f]С этой по-крымски исторической речью ЖАМ'а от 22 апреля 2021 г. можно ознакомиться на французском, испанском, английском, а также на русском.