Надо… отказаться… от сортиров, оплота гигиенической нормативности! Станьте свободными людьми — какайтесь под себя. Только так мы сможем построить настоящее феминистское общество тотального равенства.

Дмитрий Александрович Ольшанский[g]

От переводчика. В первой части перевода этой статьи «мы» позволили себе, даже посмели, назвать Дмитрия Александровича Ольшанского лицом, даже маскотом, российского лаканизма. Но не перегнули ли «мы» в этом палку, не проявили ли исключительную наглость; тем более, в последние годы сам Дмитрий Александрович предпочитает рекомендовать себя во всё более антиидентитарном духе, как будто постепенно отходя от лаканизма и все ближе подбираясь к гостеприимной гавани технопаранойучного не ̶к̶йропсихоанализа. «Само понятие лаканист сегодня… скомпрометировано, — утверждает Дмитрий Александрович. — Слово “лаканист” в России стало сегодня синонимом болтологии и дилетантизма». Наконец, он делает решительное заявление: «Вы можете быть фрейдовскими или лакановскими, а я ольшанский психоаналитик»[h]. Действительно, а с чего это «мы» вообще взяли, что слова Дмитрия Александровича следует воспринимать как произносимые от лица лакановского психоанализа? В общем-то, ни с чего, ибо не только сам «наш» ольшанский психоаналитик, по сути, эксплицитно декларирует свой разрыв с лаканизмом, но также и отсутствуют малейшие формальные признаки того, что Дмитрий Александрович хотя бы каким-то образом (был) идентифицирован со Школой — а о своих Школах лаканисты любят говорить много, очень много, гораздо больше, чем даже о первертах; и долго, очень долго, десятилетиями они не могут понять, как им найти баланс между: 1) интенцией к точнейшему, обсессивно ригористичному выполнению всех пунктов завещания Лакана касательно Школы, 2) следованием собственному желанию аналитика и 3) стремлением (словно продиктованным страхом — опять-таки обсессивным — заражения) ни в коем случае не соприкоснуться с тем, что они называют университетским/бюрократическим дискурсом. Полностью признав свое грубейшее заблуждение, «мы» оставляем Дмитрия Александровича в той позиции, в которой он с удобством себя расположил, и обращаемся к настоящим, реальным, подлинным, признанным российским лаканистам — лаканистам, так сказать, сертифицированным. Напр., к врачу Михаилу Юрьевичу Страхову, члену лакановской Всемирной психоаналитической ассоциации (WPA) — а по непроверенным слухам, членов WPA (или NLS?) в России наберется всего четыре человека. Всего четыре сертифицированных лаканиста на огромную страну (с ее несметными богатствами)! Это действительно элитный, штучный товар, такие специалисты проходят собственный анализ у лучших парижских психоаналитиков на французском языке, проходят изматывающую практику в тамошних психиатрических клиниках с самыми тяжелыми, безнадежными пациентами и в нечеловеческих условиях… Ну хорошо, «мы» прекращаем этот очередной приступ неумного сарказма и убеждаемся в том, что Михаил Юрьевич Страхов аутентичный, генуинный лаканист как минимум еще потому, что под его началом была организована первая и единственная в России магистратура по лакановскому психоанализу, которая могла выдавать документ государственного образца, удостоверяющий, что вы прошли обучение настоящему лаканизму и теперь являетесь настоящим лаканианским психоаналитиком («мы» продолжаем удерживать в голове, не подвергая отклонению, знание о том, с каким презрением и, в общем-то, моральной мизофобией относятся лаканисты к «университетскому дискурсу»). Могла выдавать — но ни одного так и не выдала, ибо эта задумка, к величайшему сожалению, в силу ряда причин зашла в тупик… Нет, вы только посмотрите, похоже, «мы» не в силах остановить этот нескончаемый поток ресентиментного злорадства и плоского зубоскальства? Сколько уже можно по-перверсивному эксгибиционистски демонстрировать свою недалекость, свою ограниченность, полное отсутствие чувства юмора? Да уж, явно пора закругляться с этим подзатянувшимся предуведомлением, поэтому переходим непосредственно к сути дела. Наверняка доктор Михаил Юрьевич Страхов может нам что-то поведать о перверсии — и мёд, мёд размышлений его будет слаще комичных парафобно-гетеросексистских шаблонных премудростей от великого Жака-Алена Миллера? Увы, «мы» одновременно и расстроены, и обрадованы — врач-психоаналитик лаканианского направления Михаил Юрьевич Страхов не только воспроизводит весь набор засаленных стереотипов, характерных для лаканистского дискурса о перверсии, но идет куда дальше: «В психоанализе есть термин перверсия. Это люди [перверсия — это люди? — прим. пер.], которые получают доступ к какому-то гарантированному удовольствию и платят за это абсолютным одиночеством. Правда, это их, как правило, не особо беспокоит. Именно поэтому такие люди, как правило, не становятся пациентами психоаналитиков. Чтобы стать пациентом психоаналитика, нужно немножко страдать и нуждаться в партнере. Несмотря на то, что они нуждаются в партнерах и вроде бы находятся в отношениях, но для них партнер — это не другой, а объект для получения наслаждения. В этом случае во взаимодействии с другим человеком нет момента сомнения, а нормальная сексуальность заключается как раз в возможности несостыковки, в отсутствии предзаданного модуса» (курсив добавлен). Помимо вызывающих недоумение сведений о первертах (если они не становятся пациентами психоаналитиков, то откуда у Михаила Юрьевича Страхова такая подробная информация о том, что они находятся в абсолютном одиночестве и при этом их это не беспокоит?), потрясающ, беспрецедентен (но так ли уж?) факт, как лакановский аналитик, наверняка затвердивший сентенцию Лакана о том, что «нормальность — это верх психопатологии, потому что она неизлечима»; сам говорящий о том, что в психоанализе «нет понятия нормы и патологии» — тем не менее, со всей серьезностью и озабоченностью рассуждает о нормальной и патологической сексуальности. Наверное, нельзя нарочно придумать более жизненную и спонтанную, случившуюся буквально как «оговорка по Фрейду», иллюстрацию работы механизма отклонения (хотя, возможно, такой живой и непредсказуемой она кажется лишь из–за травмы осознания того, что подобное вообще может иметь место быть), импрегнирующего весь лакановский дискурс и анализу которого посвящена оставшаяся часть статьи Тима Дина.

***

Отклонение (фрейдовское Verleugnung) предполагает одновременное и признание, и отрицание некоторого элемента того, что известно как реальность. Во французской психоаналитической традиции Verleugnung переводят, в разных местах, как désaveu, démenti или déni, а канонический пример этой двойной операции дают в вербальной формуле: «je sais bien, mais quand meme…» («я знаю очень хорошо, но все же…»)[44]. Данная дискурсивная формулировка, на одном дыхании и отрицающая, и утверждающая, была принята в качестве характеристики перверсии, так как, согласно Фрейду, она воплощает в себе психический механизм, присущий фетишизму. Из беглого шестистраничного эссе Фрейда о фетишизме лаканисты экстраполируют целую структурную категорию, делая вывод о том, что, поскольку механизм отрицания, свойственный фетишизму, есть отклонение, тот же самый механизм должен лежать и в основе всех т.н. перверсий[45]. Скептицизм по поводу этого вывода оправдан, учитывая то, что фрейдовская концепция влечения делает ложной всякую подобную группировку несопоставимых перверсий под рубрикой объединяющей «структуры» или посредством единого причинного объяснения. Чуть позже я буду более детально разбирать ключевое понятие структуры, но пока я хочу остановиться на том, чтó именно фетишисту вменяется отклонять.

По мнению Фрейда, ребенок мужского пола отвергает отсутствие пениса матери, воздвигая на его месте фетиш для того, чтобы защитить себя от знания, которым он предпочел бы не владеть. Трактовка [Октава] Маннони, хотя и несколько запутывает дело, когда в ней смешивается пенис и фаллос, во всех других отношениях является вполне проливающей свет на эту диспозицию и заслуживает того, чтобы ее процитировать:

Фетишист отрекается от опыта, свидетельствующего, что у женщин нет фаллоса, но он не культивирует убеждение в том, что он у них есть; он культивирует фетиш, потому что у них его, фаллоса, нет. Опыт не только не искоренен, он неискореним. Он оставляет неизгладимый след в фетишисте, который отныне вечно несет его в себе. Что искореняется, так это память об этом опыте.[46]

Это представление о том, что опыт производит «неизгладимое» впечатление, на всю жизнь оставляя в ребенке глубокий след, частично объясняет тенденцию описывать отклонение — и, следовательно, перверсию — в терминах структуры, как если бы она подразумевала нечто безотзывное (irrevocable), фиксированное и неизменное. Идея, что опыт регистрируется вербально, в формулировке, характеризующейся одновременным утверждением и отрицанием («я знаю очень хорошо, но все же…»), обеспечивает возможность выведения психической структуры из языковой. Понятие отклонения, т.о., олицетворяет психоаналитическое понимание субъективности как эффекта языка — понимание, которое якобы превосходит психологический эссенциализм, фокусируясь на отношениях между означающими, а не на некоей воображаемой интрапсихической сущности. Именно потому, что Лакан деэссенциализирует психическую жизнь, выводя ее структуры из структур языка, теоретики литературы и культуры и находят французский психоанализ столь привлекательным. Однако акцентирование роли языка не вполне согласуется с представлением о субъективном детерминизме, предполагаемым понятием бесповоротно зафиксированной психической структуры, подобной той, которую, как утверждается, порождает отклонение. Чтó именно подразумевается под «структурой» и насколько неизбывным является «неизгладимый след», оставленный в нашем фетишисте, требует дальнейшего исследования.

Если, как утверждает Маннони, «вера в существование материнского фаллоса — это и первое убеждение, которое подвергается отклонению, и парадигма для всех последующих актов отклонения», тогда кажется очевидным, почему женщины не становятся фетишистками и почему перверсию следует рассматривать как специфически «мужскую привилегию»[47]. Тем не менее, даже Маннони вынужден признать, что женщины-истерички «используют механизм Verleugnung по отношению к другим убеждениям […], которым удается пережить свое опровержение опытом»[48]. Первазивный характер отклонения как вербального феномена подрывает его достоверность как признака особой психической структуры, а непоследовательность, с которой лаканисты говорят о том, чтó именно отрицается, еще больше ставит под угрозу диагностическую валидность данного критерия. Согласно исследователям этой темы, т.н. перверт отклоняет материнский фаллос; он отклоняет кастрацию; он отклоняет ограничение; он отклоняет закон полового различия; он отклоняет закон языка; он отклоняет нехватку в Другом[49]. Следует ли трактовать все эти разнородные формулировки как выражающие различные аспекты единой проблематики, или же они составляют серию обобщающих абстракций, основанных на паре случаев фетишизма, которые описал Фрейд? Я не хочу сказать, что отклонение — это совершенно несостоятельная концепция, поскольку действительно немаловажно продемонстрировать то, каким образом можно отказываться от убеждения, одновременно сохраняя веру в него. Однако и вербальной формулировки отклонения, и травматического опыта анатомического различия, который в ней якобы схватывается, явно недостаточно для того, чтобы логически последовательно обосновать диагноз перверсии.

Структура отклонения помогает объяснить причудливые противоречия, присущие лаканистским дискуссиям о перверсии, когда мы наблюдаем, как от определенных убеждений о ненормативной сексуальности отказываются, в то же самое время продолжая их придерживаться. Вот, напр., Брюс Финк, старательно растолковывающий эту тему аудитории, состоящей по преимуществу из североамериканских клиницистов:

Лакановские психоаналитики рассматривают перверсивную природу сексуальности как данность, как нечто само собой разумеющееся — другими словами, как нечто «нормальное». Но то, что интересует здесь лакановских аналитиков — это особый механизм отрицания […]. Именно свидетельства функционирования этого механизма, а не то или иное сексуальное поведение как таковое, и приводят аналитика к постановке диагноза перверсии. Т.о., в психоанализе «перверсия» — это не уничижительный термин, используемый для стигматизации людей из–за их сексуального поведения, отличного от «нормы». Напротив, он обозначает высокоспецифичную клиническую структуру с характеристиками, резко отличающими ее от невроза и психоза. Аналитик может согласиться с тем, что всякое человеческое желание по своей сути перверсивно или фетишистично, но, тем не менее, он сохраняет важное теоретическое и клиническое различие между, скажем, невротической структурой и перверсивной. В психоанализе перверсию следует рассматривать не как стигму, а как структурную категорию.[50]

Последнее предложение можно было бы переформулировать не в столь лицемерном духе, сказав, что в лакановском психоанализе перверсия — это стигматизированная структурная категория. Именно готовность согласиться с тем, что «всякое человеческое желание по своей сути перверсивно или фетишистично», сохраняя при этом перверсию в качестве диагностической категории, применимой лишь к некоторым человеческим желаниям, предполагает срабатывание Verleugnung. Впечатление работы [механизма] отклонения еще более усиливается, когда Финк, стремясь «сделать данную дискуссию более конкретной», «обраща[ется] к отдельным перверсиям» и «сосредоточива[ется] преимущественно на фетишизме, садизме и мазохизме» — как раз на тех самых отклоняющихся от нормы стигматизированных формах поведения, которые, как он настаивал несколькими страницами ранее, не являются признаками перверсии[51].

«Перверсия — это клинический концепт, который я попытаюсь определить как охватывающий все виды нетипичного, аберрантного или аномального (abnormal) сексуального поведения», — заявляет Миллер (учитель Финка), добавляя: «Диагноз перверсии можно обосновать (may be based) объективными данными о девиантной сексуальности»[52]. Неясно, что здесь может означать термин «объективные данные». Поскольку это определение предлагает чисто нормативные критерии «клинической концепции» перверсии, полностью регрессируя к дофрейдовому пониманию сексуальности, оно представляется совершенно неслыханным (it beggars belief) — как неслыхан и тот факт, что все англоязычные авторы, пишущие на тему перверсии и опирающиеся на каноническое эссе Миллера, в полном молчании обходят подобные высказывания. Нет сомнений в том, что зять Лакана, глава французской психоаналитической империи, делает подобные заявления с позиции последней инстанции. Вместе с тем Миллер выражается и не в столь однозначном ключе, когда в том же самом эссе признает сугубо фрейдовский парадокс, согласно которому «перверсия является нормой влечения»[53]. В соответствии с тем, что Ив Кософски Сэджвик определила как конститутивное противоречие между универсализующей и миноритизующей моделями однополого желания, Миллер заостряет внимание на различии между тем, что он называет всеобщей перверсией («перверсией для всех») и ограниченной перверсией («перверсией как особой клинической структурой»)[54].

Следующая из Трех очерков по теории сексуальности Фрейда идея о том, что перверсия является нормой влечения, порождает мощную универсализующую трактовку гомосексуальности, согласно которой предрасположенность к однополым фантазиям, желаниям или актам является настолько широко распространенной, что это исключает возможность любого четкого разграничения на ее основании. Напротив, понятие перверсии «как особой клинической структуры» позволяет миноритизующим жестом классифицировать отдельные субъективные типы, известные как перверты, для которых определенные акты являются тем, что однозначно их идентифицирует. Используя термины, заимствованные Миллером у Батая, мы могли бы сказать, что фрейдовский психоанализ переводит перверсию из ограниченной экономии психиатрии в экономию всеобщую — «перверсию для всех», чьи импликации, очевидно, до сих пор способны вызывать дискомфорт[55]. Радикальная операция, которую Фрейд производит в отношении Крафт-Эбинга, сводится на нет миллеровским консервативным восстановлением ограниченной экономии, в рамках которой специфические половые акты снова обретают самоопределение. Как только мобилизуется разграничение между всеобщей и ограниченной экономиями перверсии, противоречие между универсализующей и миноритизующей моделями однополого желания углубляется, и возникают все предпосылки для воспроизведения этого парадигмального отклонения: я знаю очень хорошо, что человеческая сексуальность перверсивна, но все же лишь некоторые субъекты могут быть отнесены к первертам.

Условия для подобного отклонения интенсифицируются двусмысленным статусом перверсивных актов. Согласно логике всеобщей экономии, перверсивные фантазии универсальны, поскольку «фантазия перверсивна по определению». Серж Андре подчеркивает, что «фантазия не позволяет нам различить невроз и перверсию, поскольку фантазии первертов являются точно такими же, как и у невротиков[56]. Эта логика, удостоверяемая Миллером, предъявляет серьезные требования к «измерению действия», нужного для установления необходимого различия:

Когда мы говорим о перверсии, предполагая, что знаем, что имеем в виду, мы всегда подразумеваем активное сексуальное поведение, отклоняющееся от нормальных целей и средств человеческой сексуальности. Перверсия отсылает к понятию действия. Классический тезис психоанализа гласит, что невротики могут иметь перверсивные фантазии, но далеко не все при этом могут быть диагностированы как перверты. Что нам здесь требуется, так это измерение действия […]. Одной фантазии недостаточно для постановки диагноза перверсии.[57]

Если концепция действия нужна для достижения достаточной строгости в различении перверсии и обычного невроза, она не может быть сведена к хорошо известной идее «отыгрывания» бессознательной фантазии, иначе это различие будет попросту стерто. И если же лакановская концепция перверсии должна быть дедуцирована из чего-то большего, чем чисто нормативные критерии, для нее потребуются дополнительные обоснования. В отсутствие нормативных критериев трудность определения того, какие акты можно квалифицировать как аутентично перверсивные (а не как простое «отыгрывание»), усугубляется ограничениями аналитической сцены, в которой аналитик является свидетелем только лишь речевых актов. Никогда нельзя быть уверенным в том, на самом ли деле имели место акты, о которых сообщается в анализе, или же о них только фантазируют.

Апелляция к действию как определяющему критерию ставит под сомнение привилегированное различие между структурным диагнозом и обычным диагнозом, основанным на симптомах или поведении. В каких случаях акт может быть интерпретирован как имеющий диагностическое значение, а не как симптоматическое проявление? В то время как с лакановской точки зрения субъект может быть диагностирован как психотик и при отсутствии психотических симптомов или психотических актов, никакой субъект, скорее всего, не будет диагностирован как перверт в отсутствие актов, считающихся перверсивными. Другой способ сформулировать эту проблему — указать, что в борьбе между универсализующим и миноритизующим подходами к гомосексуальности акты занимают универсализующую сторону (в отличие от идентичностей, подпадающих под эгиду миноритизующих эпистемологий), поскольку однополые акты могут быть совершены кем угодно, независимо от его или ее сексуальной идентичности. Вместе с тем, в контексте различия между всеобщей и ограниченной экономиями перверсии, акты переместились на ограниченную, миноритизующую сторону. Создается впечатление, будто лаканисты говорят, что, хотя у всех есть перверсивные фантазии и, бесспорно, каждый способен на перверсивные акты, только те, кто совершает такие акты, будут классифицироваться как перверты. Лукавство этого рассуждения делает клинический дискурс о перверсии тревожно родственным печально известной политике Министерства обороны США в отношении геев в армии, которая с успехом расширила дисциплинарную сферу гетеронормативности, игнорируя различие между поведением и статусом (т.е. между актом и идентичностью) и одновременно на нем нарочито настаивая[58]. В лакановском клиническом дискурсе «структура» функционирует как точка переключения между актом и идентичностью.

Делая перверсию показателем отдельной клинической структуры, ограниченная экономия Миллера неявно апеллирует к дискурсу идентичности или различимых субъективных типов. С подобным пониманием структуры мы возвращаемся к «застывшему лику перверсий», который Фуко обнаружил в массовой психологизации секса в XIX в. Не может быть миноритизующей точки зрения на сексуальность и, следовательно, не может быть ограниченной экономии перверсии — неважно, прогрессивной или реакционной, — которая не прибегала бы к логике сексуальной идентичности. То, что Фрейд привел в движение своим открытием бессознательного, Миллер обездвиживает с помощью эрзац-научности «структуры». Ирония заключается не только в том, что заимствование Лаканом идей структуры из лингвистики и антропологии имело целью радикализировать теорию бессознательного, но и в том, что тем самым он лишил психоанализ остатков психологизма, демистифицировав субъективные идентичности в качестве простых уловок воображаемого непризнания (misrecognition). Приверженность структуре — бессознательному, «структурированному как язык», — депсихологизировала психоанализ и, сделав расщепление, раскол или разрыв условием символического существования, выявила конститутивную невозможность субъективной идентичности. Именно по причине того, что переписывание Фрейда Лаканом предоставило фундаментально антиэссенциалистское и, по сути, антиидентитарное[l] (anti-identitarian) объяснение человеческой субъективности, оно и показалось, — по крайней мере, некоторым из нас — настолько подходящим для открыто политических антиидентитарных проектов квир-теории. Но использование структуры в качестве меры субъективной классификации (как в понятии «перверсивной структуры») воссоединяет подобный психоаналитический подход с дисциплинарным проектом категоризации человеческих типов, от которого Фрейд пытался отмежевать психоанализ столетие назад.

Использование структуры в качестве меры субъективной классификации воссоединяет психоанализ с дисциплинарным проектом категоризации человеческих типов, от которого Фрейд пытался отмежеваться столетие назад.

В термин «структура», проносимый через весь лакановский дискурс подобно талисману, вкладываются различные смыслы, ему приписываются явно противоречивые функции. Поскольку Лакан на протяжении всей своей работы использовал столь много разрозненных понятий структуры, фокусируясь то на оптических структурах, то на лингвистических, то на логических или математических структурах, заимствованных из алгебры, теории множеств или топологии, нам вряд ли стоит ожидать, что этот термин будет иметь согласованное концептуальное звучание. Более разумным было бы задаться вопросом о том, какую эпистемологическую или риторическую работу этот термин выполняет в том или ином конкретном случае. Моя озабоченность состоит в том, что «структура» используется для обоснования предвзятых диагностических категорий, таких как перверсия. Психоаналитик-лексикограф Дилан Эванс отмечает, что «лакановская нозография представляет собой систему классификации, состоящую из дискретных серий, а не непрерывную пространственную[m] систему. Три главных клинических структуры являются взаимоисключающими»[59]. Понятие структуры, о которой идет речь в этой нозографии, представляется подозрительно типологическим, поскольку оно обеспечивает основу для примитивной (rudimentary) классификации человеческих субъектов на три отдельных вида. Три клинические структуры (невроз, психоз и перверсия) не только исключают друг друга, но и являются зафиксированными на всю жизнь. Здесь термин «структура» означает нечто родственное термину «идентичность» не только в смысле инвариантности или постоянства во времени, но и в смысле обозначения типа личности или психологического профиля («перверт»)[60]. Совершенно недвусмысленный привкус психологического детерминизма и эссенциализма пропитывает «структуру», когда ее используют в диагностике.

При этом, как ни парадоксально, именно с целью освобождения психоанализа от подобных детерминизмов и эссенциализмов Лакан и обратился, в первую очередь, к структурной лингвистике. Соссюровская концепция языка как структурной системы, в которой значение конституируется через различительное отношение между означающими (а не через какое-либо природное или сущностное отношение между означающим и означаемым), дала в руки Лакану глубоко деэссенциализирующее понятие субъективности, в рамках которого позиционирование в социально-символической сети (а не какое-либо врожденное качество) определяет психическую жизнь. На этом этапе своего мышления Лакан полагал лингвистические структуры парадигмальными — хотя и не был в этом последователен. Напр., на симпозиуме по структуре в Университете Джонса Хопкинса в 1966 г. Лакан, ссылаясь на свое знаменитое определение бессознательного как структурированного подобно языку, заявил, что «в этой формуле присутствует некоторая избыточность, поскольку “структурированный” и “как язык” для меня означают одно и то же»[61]. Тем не менее, даже в этой небольшой лекции для объяснения того, чтó такое субъект бессознательного, он использовал идеи структуры, взятые не только из лингвистики, но также из математики и формальной логики. Но независимо от своего конкретного происхождения структура эпистемологически функционирует, дезартикулируя мнимое единство субъекта и акцентируя конститутивную роль инаковости (alterity) в формировании человеческой субъективности. Если для Лакана не существует субъекта без бессознательного (и, следовательно, нет субъективности, которая не была бы расколота инаковостью (otherness)), то не может быть неиллюзорной идентичности и не может быть личности, в самом ядре которой не лежала бы фундаментальная безличность (impersonality). Т.о., понятие структуры служит похвальной цели депсихологизации субъективности.

Однажды отвоеванная у психологии, человеческая субъективность уже не может пониматься как центрированная, единая или совпадающая с отдельным индивидом, но должна мыслиться как децентрированная, расщепленная или вывернутая наизнанку (turned inside out). Хотя мы, как правило, довольно оптимистично относимся к тому, как следует картографировать внутренность человеческого тела, после фрейдовской революции мы должны быть куда менее уверены в том, где локализовать — не говоря уже о том, как картографировать — внутренность субъекта. При помощи какой модели мы можем концептуализировать внутреннее пространство субъекта в качестве внешнего по отношению к человеческому телу? Какое-то понятие структуры остается необходимым для осмысления отношений между разнородными элементами, независимо от того, понимаем ли мы эти элементы в терминах субъекта и социального, телесности и языка, внутреннего и внешнего, влечения и его объектов, сознания и бессознательного или Воображаемого, Символического и Реального. В каждом случае эпистемологическая проблема, стоящая перед психоанализом, состоит в том, как описать отношения между элементами, занимающими совершенно разные онтологические измерения. Разнообразные модели структуры предлагают ряд решений этой проблемы.

Несомненно осознавая центростремительные тенденции как в субъективной жизни, так и в лингвистических моделях, продвигаемых высоким структурализмом, Лакан все чаще обращался к математическим описаниям структуры для объяснения субъекта бессознательного[62]. По мере того, как измерение Реального — несимволизируемого или «невозможного» — выдвигалось в его мышлении на первый план, Лакан все больше прибегал к топологии поверхностей (такой, как лента Мёбиуса), а в последние десять лет своей жизни — к топологии узлов. В этом предприятии, постепенно становившемся всё более формалистским, ему помогал молодой математик Пьер Сури, специалист по топологии, который часто ассистировал Лакану на его семинарах, помогая изображать на доске особенно сложные узлы. Во впечатляющем трехтомном труде Сури о цепях и узлах можно найти тысячи и тысячи замысловатых топологических структур, свидетельствующих о том, что я бы назвал наукой трансформации применительно к человеческому субъекту[63]. Топология выводит психоанализ за пределы не только треугольной структуры Эдипа как его парадигмы, но и любого представления о структуре как фиксированной, центрированной или инвариантной.

Математические модели Лакана предусматривают концепцию структуры, существенно отличную от той, о которой идет речь в диагностической категории перверсии. Как я уже отмечал, в психоаналитических работах по перверсии термин «структура» используется прискорбно аппроксимативным образом, лишь придающим вид научности плоским нормативным эдиповым формулировкам[64]. В клиническом дискурсе «структура» функционирует, прежде всего, риторически. Конечно, цель этого термина состоит якобы в том, чтобы отличить стандартный диагностический подход, основанный на симптомах или демонстрируемом поведении, от лакановского подхода, который выходит за рамки эпифеноменов симптоматологии и фокусируется на позиционировании субъекта по отношению к Другому. Но когда дело доходит до диагноза, «структура» часто служит напыщенным синонимом «паттерна», обозначая совокупность черт, вербальных или иных, которые позволяют случиться гештальт-моменту узнавания со стороны аналитика. Структурная диагностика позволяет аналитику пришпилить пациента к идентифицируемому типу. Миллер признается, насколько большое удовлетворение аналитик получает в этот самый момент:

Структура означает, что не существует […] психического (mental) континуума. В клинической работе, в которую мы погружены, когда преподаем, представляем случай и обсуждаем, как с ним обращаться, неизбежно возникает восхитительно приятный (deliciously pleasurable) момент, когда нам предстоит решить, куда мы собираемся поместить субъекта, о котором ведем речь. Это прекрасное мгновение (magnificent moment), когда клиническое мастерство проявляет себя во всей красе, момент, который, в общем-то, отсутствует в тех кругах, где эта [диагностическая] сетка не используется[65].

Понятие структуры придает психоанализу определенную эпистемологическую власть над областью сексуальности, тем самым гарантируя, что т.н. перверт остается объектом познания, но не его субъектом. В интересах сохранения этой власти лаканисты перестали мыслить психоаналитически. Фактически, по таким вопросам, как «перверсия» и «структура», они перестали мыслить вообще, предпочтя заниматься рециркуляцией стереотипов вместо того, чтобы разбираться с последствиями поздних работ Лакана по топологии для диагностических категорий. Отказавшись от того, чтобы рассматривать структуру как проблему, чьи импликации глубоко воздействуют как на клинические, так и на критические усилия, они стали рассматривать ее как [собственное] алиби. В то время, как т.н. перверты ушли вперед к другим повесткам дня, лакановский психоанализ кажется застывшим в ином столетии.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[44]См. Mannoni Octave. “Je sais bien, mais quand meme…” // Cléfs pour l’Imaginaire, ou l’Autre Scène (P.: Seuil, 1969), pp. 9–33. Переведено на англ. под заголовком “I Know Well, but all the Same…” // Perversion and the Social Relation, pp. 68–92.

[45]Фрейд. Фетишизм (1927) // Собр. соч. в 10 тт. Т. 3. (М.: ООО «Фирма СТД», 2006), стр. 405–14. Лаканисты дифференцируют свои диагностические категории в соответствии с тремя психическими механизмами отрицания: невроз характеризуется вытеснением (Verdrängung), психоз — [отбрасыванием/]форклюзией (Verwerfung) и перверсия — отклонением (Verleugnung).

[46]Mannoni. “I Know Well, but all the Same…”, p. 70 (выделения в оригинале).

[47]Ibid., p. 76.

[48]Ibid., p. 71. Обширная литература свидетельствует о существовании женского (особенно лесбийского) фетишизма, а также депатологизирует его как диагностическую категорию и эротическую практику. См. Schor Naomi. Female Fetishism: The Case of George Sand // Bad Objects: Essays Popular and Unpopular (Durham: Duke University Press, 1995), pp. 92–100; Apter Emily. Feminizing the Fetish: Psychoanalysis and Narrative Obsession in Turn-of-the Century France (Ithaca: Cornell University Press, 1991); Id. Maternal Fetishism // Perversion, pp. 241–60; de Lauretis Teresa. The Practice of Love; Grosz Elizabeth. Lesbian Fetishism? // Space, Time, and Perversion: Essays on the Politics of Bodies (NY: Routledge, 1995), pp. 141–54; McCallum E.L. Object Lessons: How to Do Things with Fetishism (Albany: State University of NY Press, 1999). В книге Unlimited Intimacy: Reflections on the Subculture of Barebacking (Chicago: University of Chicago Press, 2009), в главе 3, я подробно останавливаюсь на депатологизирующем подходе к фетишизму, придерживающемся психоаналитического взгляда на сексуальность как на детерминированную фантазией, а не анатомией.

[49]Определение перверсии как основанной на отклонении «закона полового различия» см. в: Copjec Joan. Imagine There’s No Woman: Ethics and Sublimation (Cambridge: MIT Press, 2002), p. 223 и в: MacCannell Juliet Flower. The Hysteric’s Guide to the Future Female Subject (Minneapolis: University of Minnesota Press, 2000), p. 18. Утверждение, что «перверсия — это отклонение знания о том, что сепарация необратима», а также отклонение «знания об ограничении» см. в: Rothenberg & Foster. Beneath the Skin // Perversion and the Social Relation, p. 3. Определение [перверсии] в терминах отклонения «закона языка» см. в: Bergeron Danielle. Perverse Features and the Future of Drive in Obsessional Neurosis // After Lacan: Clinical Practice and the Subject of the Unknown (Albany: State University of NY Press, 2002), p. 141.

[50]Fink. A Clinical Introduction, pp. 166–67 (выделения в оригинале).

[51]Ibid., p. 181.

[52]Miller. On Perversion, pp. 310–11. Можно было бы прочитать это поистине невероятное утверждение как появившееся по причине грамматической ошибки: возможно, Миллер хотел сказать, что «диагноз перверсии можно было бы обосновать (might be based) объективными данными о девиантной сексуальности», имея в виду, что есть случаи, в которых он не был бы целиком основан на нормативных критериях. В более ранней версии лекции Миллера, расшифрованной и изложенной Жозефиной Айерзой, мы находим интересующее нас место в следующем виде: «Содержащий всё, что приписывается аберрантной или аномальной сексуальности, диагноз перверсии опирается на “объективные данные о девиантной сексуальности”», см. Ayerza Josefina. Jacques-Alain Miller’s Perversion // Lacanian Ink 1 (Fall 1990), p. 19. Похоже, версия Айерзы устраняет возможность оправдывающей грамматической ошибки в миллеровской версии: этот человек говорит именно то, что он хочет сказать.

[53]Miller. On Perversion, p. 313.

[54]Ibid., p. 314. О различии между универсализующей и миноритизующей («оменьшинствляющей» — прим. пер.) моделями однополого желания см. Сэджвик Ив Кософски. Эпистемология чулана (М.: Идея-Пресс, 2002).

[55]См. Батай Жорж. Прóклятая часть: Опыт общей экономики. I. Истребление богатств // Прóклятая часть: Сакральная социология (М.: Ладомир, 2006), стр. 107–233. См. также Деррида Жак. От частной экономики к экономике общей: Безоговорочное гегельянство // Письмо и различие (СПб.: Академический Проект, 2000, пер. с фр. А. Гараджи под общ. ред. В. Лапицкого), стр. 317–351[j].

[56]André Serge. The Structure of Perversion: A Lacanian Perspective // Perversion, p. 123.

[57]Miller. On Perversion, p. 311.

[58]См. Halley Janet E. Don’t: A Reader’s Guide to the Military’s Anti-Gay Policy (Durham: Duke University Press, 1999), p. 126: «Грозное юридическое искусство новой военной политики [США] против геев превратило решение [по делу] Хардвика, [сохранившее] криминализацию «гомосексуальной содомии», в ёмкую и гибкую семиотическую и процессуальную систему приписывания статуса на основе поведения и поведения на основе статуса. Практики, направленные против геев и разработанные в соответствии с изменениями 1993 г., не нацелены на статус или поведение: скорее, они систематически превращают статус в признак поведения и наоборот. Многосторонний механизм новой военной политики против геев — это не статус или поведение, а новые изменчивые, артефактные отношения между ними» (курсив оригинала).

[59]Evans Dylan. An Introductory Dictionary of Lacanian Psychoanalysis (L.: Routledge, 1996), p. 194[k].

[60]В своей книге на эту тему Джоэл Дор утверждает, что в психоаналитической диагностике «не может быть прогностических профилей, подобных тем, которые используются в [различных] областях медицины» (p. 16). Однако далее он делает структуру основой для профайлинга, утверждая, что «мы можем разработать модель фундаментального психического структурирования, в которой внутренняя регуляция порождает различные структурные профили, чья стабильность может быть установлена на основе конкретных признаков» (p. 51, курсив добавлен). Dor Joël. Structure and Perversions (NY: Other Press, 2001)

[61]Lacan. Of Structure as an Inmixing of an Otherness Prerequisite to any Subject Whatever // The Structuralist Controversy: The Languages of Criticism and the Sciences of Man (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1972), p. 188. (См. перевод на русский: О структуре как о вмешательстве инаковости в качестве необходимого условия какого бы то ни было субъекта. — Прим. пер.)

[62]Классической критикой структуралистского центрипетализма и тем, что можно назвать началом постструктурализма, является статья Жака Деррида Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Письмо и различие (М.: Академический Проект, 2000), стр. 352–68.

[63]См. Soury Pierre. Chaines et Noeuds, в 3 тт. (P.: Jouve, 1986–88). Хорошее введение в лакановскую топологию см. Ragland Ellie & Milovanovic Dragon. Lacan: Topologically Speaking (NY: Other Press, 2004).

[64]Хотя в данной статье я фокусируюсь, в первую очередь, на миллеровских (и миллерианских) работах о перверсии, я мог бы с той же легкостью собрать свидетельства из работ Сержа Андре, Жана Клавреля или Жоэля Дора по этому вопросу, поскольку все они воспроизводят одно и то же отклонение, непоследовательно и противоречиво используя концепцию структуры. См. André Serge. L’imposture perverse (P.: Seuil, 1993); Dor Joël. Structure and Perversions и Clavreul Jean. The Perverse Couple // Returning to Freud: Clinical Psychoanalysis in the School of Lacan (New Haven: Yale University Press, 1980), pp. 215–33.

[65]Miller. An Introduction to Lacan’s Clinical Perspectives, p. 242.

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА:

[g]Ольшанский Д. Феминизм здорового человека vs феминизм «новой этики» // Гендерные исследования, №25 (1/2021), стр. 192. Это реальная цитата из журнала, считающегося (во всяком случае, считавшегося до недавнего времени) академическим.

[h]Ольшанский Дм., Лобачев Дм. Любопытствующий субъект Дмитрий Ольшанский // VISUM: Журнал психоанализа и философии. Т. 2 (2018), стр. 17.

[i]Но самых фундаментальных, фактически планковских, пределов лакановской диагностики достиг (и за них вышел) несомненно опять-таки Дмитрий Александрович Ольшанский; процитируем опубликованный им «клинический случай»: «…На следующем сеансе появляется неожиданный материал[: “]Мне в сексе нравится БДСМ. Я фантазирую о золотом дожде, о копрофилии, представляю себя в мазохистской роли. Мне бы хотелось, чтобы меня измазали дерьмом и заставили его есть[”]. Меня удивляет эта информация, я понимаю, что предположение о классической истерии было поспешным. Теперь случай тяготеет к психозу» (курсив добавлен). Да! придется поверить в то, что это действительно напечатано черным по белому: достаточно иметь копрофильные фантазии, чтобы вам поставили диагноз даже не перверсии, а уже психоза! Дадим ссылку на этот текст: Ольшанский Д.А. Аналитическое лечение случая копрофилии // Психотерапия, №3(159), 2016, стр. 47; и обратим внимание, что название статьи, безусловно, не то что не соответствует, но прямо противоположно по смыслу постоянному упорствованию Дмитрия Александровича в том, что психоанализ никого не лечит и не имеет целью кого-либо или что-либо излечить («слова [Фрейда] стали почти лозунгом для психоанализа — “Не пытайтесь никого лечить”»), но, уже имея представление об особенностях функционирования механизма отклонения в лакановском дискурсе, «мы» ничему не должны удивляться.

[j]В переводе «Письма и различия» Кралечкина, вышедшем в том же 2000 г., термины «l'économie restreinte» и «l'économie générale» были переведены как «ограниченная экономия» и «всеобщая экономия», соотв., и именно этот перевод «мы» используем; см. Деррида. От экономии ограниченной к экономии всеобщей: Гегельянство без утайки // Письмо и различие (М.: Академический Проект, 2000), стр. 400–444.

[k]Российским начинающим (и продолжающим) лаканистам этот словарь широко известен в «пиратском» переводе знаменитого харьковского коллектива «Рауманализ». См. Эванс Дилан. Вводный словарь лакановского психоанализа, стр. 202; цитата приводится именно по этому блестящему рауманалитическому переводу. История Дилана Эванса и его место в мировом лаканианстве чрезвычайно интересны, и при случае «мы» надеемся этот вопрос осветить.

[l]Антиидентитаризм (антиидентитарный либерализм) можно определить как подход, отрицающий т.н. «политику идентичности», согласно которой каждый индивид определяется его принадлежностью к той или иной группе или соообществу (этническому, расовому, классовому, религиозному, гендерному, сексуальному и т.д.), и общественные блага и права должны распределяться в соответствии с этой принадлежностью.

[m]Г-да из «Рауманализа», к сожалению, дали не совсем верный перевод прилагательного «dimensional», которое в контексте (пато)психологической и психиатрической диагностики принято транслитерировать как «дименсиональный», т.е. имеющий отношение к измерению/шкальной оценке симптомов и других клинических показателей. (О преимуществах, недостатках и различиях между категориальным и дименсиональным подходами в диагностике, напр., психотических расстройств см. Potuzak M. et al. Categorical vs. Dimensional Classifications of Psychotic Disorders // Comprehensive Psychiatry, Nov. 2012, 53(8), pp. 1118–29; в диагностике расстройств личности — Trull T.J., Durrett C.A. Categorical and Dimensional Models of Personality Disorder // Annual Review of Clinical Psychology, 2005, 1(1), pp. 355–80.) Правильный перевод этого места из словаря будет звучать так: «Лакановская нозография представляет собой категориальную систему классификации, основанную на дискретном ряде, а не дименсиональную систему, основанную на континууме. Три главных клинических структуры являются, т.о., взаимоисключающими».