Урок в темноте
א
Алеф
Позиция пророка сегодня особенно неудобна и те немногие, кто пытался занять ее, частно казались лишенными любого на то основания. В действительности пророк обращается в темноту своего времени, но, чтобы сделать это, он должен позволить ей охватить себя и не надеяться сохранить нетронутым — благодаря неизвестно какому дару или добродетели —  свой свет. Иеремея не ответил Богу, обращавшемуся к нему, ничего кроме «увы» — и тут же добавил: «я не умею говорить, ибо я еще молод».

ב
Бет
К кому обращается пророк? Прямо к городу, к народу. Особенность его обращения, однако, состоит в том, что оно не может быть услышано, что язык, на котором он говорит, остается темным и непонятным. Действенность его речи, по правде говоря, это следствие того, что она остается неуслышанной и в определенной мере непонятой. В этом смысле пророческая речь — детская, она адресуется к кому-то, кто заведомо не может ее услышать. В ней отчетливо видно необходимое соприсутствие двух элементов — неотложность обращения и его обреченность — которыми определяется пророчество.

ג
Гимель
Почему речи пророка остаются неуслышанными? Дело не в том, что они обличают пороки соплеменников и тьму своего времени. Скорее из-за того, что объект пророчества — это присутствие Царства, его тихое вмешательство в каждую историю и каждый жест, его настойчивое пребывание, здесь и сейчас, в каждом моменте. Современники не могут и не хотят увидеть повседневную близость Царства — факт в том, что они живут так «будто Царства не существовало бы».

ד
Далет
В каком смысле Царство сбывается, в каком смысле оно присутствует в настоящем? Не так, как это делают вещь, группа, Церковь, партия. Царство всегда совпадает со своим провозглашением, его единственная реальность — реальность речи, притчи, которая его высказывает. Попеременно оно становится горчичным зернышком, засохшей травой, сетью, заброшенной в море, жемчугом — однако не самими вещами, которые могли бы быть обозначены этими словами, но провозглашением, которое они возвещают. Грядущее, Царство — это сама речь, его провозглашающая. 

ה
Хе
Тогда услышать речь Царства означает испытать на себе буйный поток речи — речи, которая остается грядущей и нечитаемой, первой и единственной в душе, идущей неизвестно куда и откуда; получить доступ к другому опыту языка, к диалекту, идиоме, которая больше не отсылает ни к грамматике, ни к имени, ни к лексике, ни к синтаксису — и только такой ценой она провозглашает и провозглашается. Это провозглашение, эта полная и не-означающая трансформация речи и есть Царство.

ו
Вав
Испытать на себе буйный поток речи значит прочесать против шерсти долгий исторический процесс, в течении которого люди интерпретировали свое бытие-говорящими как обладание языком, изобретение имен, грамматических правил, синтаксиса, позволяющих языку иметь значение. То, что было результатом усердного труда рефлексии и анализа таким образом проецировалось в прошлое как реальная предпосылка, как если бы грамматика, сконструированная людьми, действительно была изначальной структурой речи. В этом смысле Царство — не что иное, как возвращение речи к ее диалектной и оглашающей природе, за пределами любого языка или под ним. 

ז
Заин
Тот, кто воплощает опыт этой речи, тот, кто тем самым является поэтом, а не просто чтецом, обнаруживает ее подпись в каждом факте, даже самом незначительном, и свидетельствует о ней в каждом событии и в любых обстоятельствах, без тени высокомерия и эмфазы, так словно он отчетливо понимает, что все происходящее с ним, понятое в соответствии с провозглашением, отбрасывает любое искажение и любую власть, становясь для него самым близким и в то же время самым дальним.

ח
Хет
Туманность провозглашения, непонимание, которая его речь порождает в том, кто не способен ее услышать, обращается против произносящего, отделяет его народа и даже от собственной жизни. Тогда провозглашение превращается в плач и проклятие, критику и обвинение, а Царство становится угрожающим знамением или потерянным раем — чем-то, что в любом случае не имеет никакого отношения ни к близкому, ни к настоящему. Его речь больше не способна провозглашать, теперь она может только надменно предрекать или жаловаться.

ט
Тет
Царство не является целью, которую необходимо достичь, грядущим завершением земной или небесной экономии. Речь не о том чтобы придумать и сформировать более справедливые институты или менее тираническое государство, и тем более не о долгом и жестоком переходном периоде после которого Справедливость восторжествует на Земле. Царство уже здесь, скромное, повседневное, но при этом несовместимое с власть имущими, которые хотят его исказить и спрятать, помешать его приходу стать возлюбленным и признанным или превратить его в событие отдаленного будущего. Речь Царства не создает новых институтов, тем более не устанавливает нового права: она является отрешенной мощью, которая повсюду отбрасывает власть и институты, включая Церкви или партии, которые намерены ее представлять и воплощать.

י
Йуд
Опыт царства, таким образом, является опытом мощи речи. Прежде всего эта речь отрекается от языка. По-настоящему невозможно отбросить власти, которые правят сегодня на Земле, не отбрасывая языка, который они создают и поддерживают. Пророчество — это осознание сущностно политической природы идиом, которыми мы говорим (отсюда и неизменное соотнесение поэзии с политической сферой).

כ
Каф
Разрушить некий язык — самая сложная задача, какая только есть. Язык, который сам по себе не что иное, как набор мертвых букв, претендует — но в этой прагматической функции его наибольшая сила — на то, что содержит внутри себя живой голос людей, ищет свое место, жизнь и основание в голосе тех, кто говорит. Грамматика, в любой своей области, отсылает к сокрытому голосу, который она схватывает в своих буквах и фонемах. Но в языке голоса нет. И мы живем в то время, когда язык повсюду обнажает свою пустоту и афонию, превращаясь в болтовню или научный формализм. Идиома Царства возвращает голос к его имению места за пределами языка.

ל
Ламед
Область применения языка — это место непрекращающегося конфликта между речью и языком, идиомой и грамматикой. Пора освободиться от предубеждения, согласно которому речь — всего лишь воплощение, скрупулезное применение языка, как если бы этот последний предшествовал ей как субстанциальная реальность и словно чтобы говорить мы должны были каждый раз открывать грамматический справочник или консультироваться со словарем. Очевидно, язык существует только в его использовании. Чем тогда является это использование, если оно не верное и подчиненное осуществление языка, а наоборот его преодоление — или, скорее, его защитников, которые, внутри или вовне нас самих, следят, чтобы то, что мы говорим, каждый раз воспроизводилось в форме языка и совпадало с ним?

מ
Мем
У Данте конфликт разворачивается, с одной стороны, между вульгарным языком и языком грамматики, с другой, между вульгарным языком городской бедноты и его прославленным вариантом. Это двусмысленное, опасное и неустанное противостояние, в котором идиома всегда уже находится в процессе падения в язык; так вульгарная латынь со временем, усыпив внимание поэта, стала итальянским языком. Проводя параллель, сегодня диалекты заняли для нас место вульгарного языка, они вновь стали речью, «приходящей оттуда, где нет ни письма, ни грамматики».

נ
Нун
Мы называем диалектом — неважно какого языка — бьющее ключом использование речи и мысли, поэтично направляющее язык не к другой грамматике, а к некому недостающему языку, который, тем не менее, как душистая пантера [популярный в ранней итальянской поэзии образ — прим. переводчик], засвидетельствован и провозглашен в каждом языке и каждой речи.

ס
Самех
Что мы делаем, когда говорим, если не приводим в действие лексику и грамматику языка, артикуляцию голоса в именах и предложениях? Говоря, мы входим в открытость, позволяем вещам являться в их бытии-выставленными-напоказ и, в то же время, в их сокрытости: высказываемые, но всегда не высказанные; пребывающие, но всегда в качестве объекта. Но, однако, мы тут же забывает об этом: вещи, о которых мы говорим, скрывают тот факт, что мы находимся в процессе говорения, они становятся объектами дискурса и коммуникации, но служат открытости и Царству. Это падение в означающий дискурс при этом не переносит в другую область: все сбывается в языке, в наших словах, которые одновременно являются речью Царства и объективирующим языком, диалектом и грамматикой. Идущее-и-приходящее от одного к другому, взятое в той же фигуре и той же гармонии, в расходящемся согласии, суть поэзия.

ע
Аин
Имена не высказывают вещи: они зовут их в открытость, запирают их в собственной явленности. Предложения не передают сообщение: бытие-белого-снега не является содержанием предложения «снег белый», которое мы никогда не произносим нейтрально. Бытие-белого-снега — это его резкое, радостное, непорочное появление перед глазами зимним утром. Речь о событии, не о факте. В именах и предложениях мы идем за пределы имен и предложений, вплоть до точки, где вещи появляются в безымянном моменте своего обладания именем, неслыханные в своем бытии-сказанными, как чувствительный и неизвестный бог.
Май 2018

(Giorgio Agamben. Leçon dans les ténèbres // Quand la maison brûle. Éditions Payot & Rivages, 2021, Paris, p. 25-34). Перевод с французского — Даниил Тютченко, сверено с итальянским оригиналом.
Канал автора перевода: t.me/trop_gauche