Исходя из идейных соображений, у этого текста отсутствует название и какие-либо лиды и подводки, которые могут поспособствовать пониманию этого текста. Также автор считает необходимым сообщить изначально о целенаправленном отказе от линейности повествования, так как находит в данном случае неуместным применение линейных повествовательных приемов. Кроме того, автор считает необходимым уточнить, что этот текст не следует воспринимать как непосредственно текст. Вопрос определения восприятия автор оставляет открытым и не видит необходимости в его трактовке.

На одной из возможных дорог, ведущих от метро к моему дому, посреди окруженного обросшими, как обитатель эмо-тусовки десятилетней давности, кустами, пустыря, стоит необычный памятник. На достаточно высокой тумбе, выложенной гранитом, покоится голова Ленина. Только голова — не имеющая тела, рук, ног и прочих органов. С одной стороны, подобный памятник можно посчитать вполне резонным и осмысленным, ведь Вождь Пролетариата славился исключительными интеллектуальными способностями. С другой стороны, этот памятник кажется довольно зловещим — ощущение неполноценности головы, отделенной от тела, фрустрирует, также как и фрустрировало бы аналогичное ощущение при наличии тела, лишенного головы.

Концепция «тела без органов», являющаяся одной из ключевых для философской трактовки ряда явлений в дискурсе постмодерна, предполагает, что некое аморфное тело выстраивает органы как средство приспособления и адаптации, вызванной движением по неровной поверхности. Органы отягощают тело, являясь по сути атавизмом, и их присутствие одновременно затрудняет и облегчает движение по иссеченной поверхности, но с другой стороны изначальный замысел абстрактного аморфного тела не предполагал наличия органов, и их появление, нарушая замысел, приводит к усложнению этой модели, ровно так же, как большое количество вложенных элементов усложняет структуру этого предложения. Постепенно обзаводясь новыми органами, тело принимает новую форму, по возможности максимально далекую от изначальной — и, приспособившись к одному формату движения, тело утрачивает способность оптимально двигаться по другой поверхности. Таким образом, тело становится зависимым от искусственно созданной системы отсчета, выстроив к ней приспособление.

Подвергать трактовке через эту дискурсивную модель, как показывает практика, можно любое явление. Но может ли обособленная голова считаться телом без органов? Или, наоборот, голова, обособленная от тела, является изначальной моделью?

Сергей Евгеньевич Троицкий в одной из своих пресс-конференций говорил, что лес — не экзотическая дизайнерская тусовка, где все просто и безопасно; лес пугает своей неизвестностью. Лес и правда пугает своей неизвестностью — так было всегда, так есть и сейчас. Для того, чтобы проверить это утверждение, читатель может отправиться ночью в ближайший лесной массив и попытаться продержаться там до утра. Возможно, это заставит пересмотреть отношение к некоторым ценностным позициям. Для любой мифологической традиции лес играет совершенно особую роль, и огромное количество легенд о леших и прочих кикиморах лучше всего подтверждает это утверждение. Объяснение для подобного совершенно просто, и его уже озвучил Сергей Евгеньевич: лес радикально отличается от привычного человеку состояния окружающей среды.

Если верить огромному множеству мифологических рассказов, то, что может встретить человек в лесу, подчас лежит за рамками рационального. Достаточно взять любой фольклорный сборник — думаю, не ошибусь, если скажу, что каждая пятая история будет связана с лесом и его обитателями. Возможно, самой важной для дискурса этой статьи может быть история, которая, если верить источнику, происходила где-то в Калужской области. Там некая старуха пошла в лес с некой целью, но, заблудившись, встретила Нечто. Оно сидело на ветке дерева и зловеще хихикало, откровенно издеваясь над старухой. Это был белый шар, покрытый как будто мехом, и было видно только его глаза. Нагнав на почтенную старуху достаточного страха, шар с издевательским смехом свалился с ветки и укатился прочь по лесной дороге.

Прочь по изборожденной лесной просеке. Меховой шар. Смеется. Тело без органов.

Мы не будем утруждать себя трактовкой этой истории, главным ее смыслом в данном случае была лишь демонстрация возможностей взаимосвязи леса и мифологического сознания. Конечно же, проверить или подтвердить информацию, присутствующую в ней, мы не могли бы при всем желании, но нам это и не требуется — в лесу можно найти что угодно и вступить в практически любой формат взаимодействия. Даже не выезжая из мегаполиса.

Москва. Измайловский парк. Для меня он играет особую роль, так как находится совсем недалеко от моего дома, и в силу целого ряда причин я, возможно, излишне много времени проводил в нем. Несмотря на то, что в последнее время политика правительства Москвы в отношении благоустройства парков периодически подвергается критике, того, что подвергается критике, в Измайлово как будто и не заметно: достаточно свернуть с благоустроенной по-европейски дорожки, и ты оказываешься в лесу. Пусть и испытавшем значительное антропогенное вмешательство, но максимально близком к первозданному и примордиальному Русскому Лесу. И вот здесь начинается самое интересное.

Созданная в Советском Союзе уникальная культура памяти, основанная на регулярном внедрении необходимого по идеологическим составляющим символизма в публичное пространство, сейчас уже стала одним из важных элементов русской урбанистической традиции вообще. И если мы отвлечемся от идеи неотъемлемости памятника Ленину или отображающих лениниану топонимов в культурном и географическом пространстве практически любого города, оставив этот фактор за бортом рассуждения как наиболее очевидный, мы сможем увидеть достаточно крупный по значимости пласт более глубинного символизма, который, с одной стороны, не вызывает никаких сомнений в своей идеологической выверенности, а с другой стороны позволяет поставить вопрос в сферу другой оптики, так как регулярно возникающие в публичном пространстве обсуждения о возможных оккультных подтекстах советской символики не могут не вызвать активного отклика у каждого, кто знаком с оккультным символизмом как явлением.

Граничащий с постмодернистским, или даже выходящий за эти границы, смысловой и образный коллаж в первую очередь сталкивается с пятиконечной звездой. Но это слишком очевидный символ. В игравших роль едва ли не монументальных мантр профанатических лозунгах-манифестациях вроде «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» иногда видится что-то настолько темное и зловещее, что возникает вопрос о том, не могло ли это сыграть некую странную функцию при регулярном употреблении этого в массовом масштабе. Да и стремящаяся иногда к абсурду традиция увековечивания всего в гротескно-монументальных и массовых формах тоже вызывает ряд вопросов, которые, к сожалению, скорее всего обречены остаться без ответа. Так и таящаяся посреди медленно зарастающей травой площадки голова Ленина — она вызывает множество вопросов и порождает множество легенд, которыми запросто можно пугать людей.

Однажды в автобусе я слышал, как некая женщина стращала малолетнюю девочку тем, что каждую ночь эта голова отправляется в свободный полет и наказывает непослушных детей. Возможно, такие истории могут причинить психотравму — примерно подобную достаточно известной истории про психотравмирующую роль фильма Хичкока «Птицы». Также можно вспомнить огромный пласт историй о визитах вождя мирового пролетариата на детские утренники, обскурантистских сценах в Шалаше, или совершенно гротескные и зловещие реминисценции, связанные с рефлексией на тему смерти и похоронного культа Вождя. Подобные истории (а возможно и вся советская мифология) находятся на своеобразном пограничном положении: отчаянно подчеркивая реальное и материалистическое земное происхождение явления и его противопоставление сакральному, сакрализация тем временем происходит на абсолютно неосознаваемом уровне. Фактически, грань между сакрализацией и просто почтением стирается. Вождь — не просто лидер, он — символ.

Советская мифология полна откровенно страшных и темных коннотаций. Она пугает. Не потому ли, что она изначально создана в рамках государства, одной из метафизических задач которого было вызывать уважение, вызывая страх?

Все обладающие исключительной силой артефакты в древних легендах всегда были не очень доступны. Просто лежать на одном месте в окружении камней и мха — не их удел. Прятаться и ждать героя, который героически добудет его, причем сам процесс добывания тоже будет связан с кучей сложностей. Меч древнего героя ждет, когда его вытащат из камня, куда он загнан по самую рукоять, смерть Кощея Бессмертного находится внутри огромного количества вложенных друг в друга предметов и находится где-то за границами привычного пространственно-временного континуума, но попасть туда все–таки нужно. Впрочем, герой любой сказки обременен необходимостью действий и заранее готов к сложностям. На то он и герой. Я не герой, я обычный антрополог, и необходимости в поиске Носа и Ног Сталина для меня нет. Возможно, именно по этому их поиск не кажется мне подвигом.

Существует гипотеза о том, что достаточно существенное снижение объема сверхъестественного ужаса в мифологическом сознании во многом связано с урбанизацией. Условия города не способствуют близкому контакту с теми средами, в которых традиционно помещается сверхъестественное — и вместе с этим на смену традиционным сюжетам приходит достаточно гротескная рефлексия. Ярким примером здесь может быть достаточно известная городская легенда, известная под названием «Стояние Зои». С одной стороны, присутствие неких сверхъестественных элементов здесь очевидно — на них строится весь смысл, сюжет и содержание: начиная от хронологической привязки (церковный праздник) и основного объекта взаимодействия (икона Николая Чудотворца), проходя через абсолютно обусловленный эпохой акт святотатства (танцы с иконой) зловещая в целом история приходит к одному из вариантов развязки — несчастную комсомолку не то увозят в неизвестном направлении сотрудники некой организации, вместе с иконой и куском пола, на котором она стояла, не то ее спасает появившийся будто бы из ниоткуда монах, ударом по лицу возвращая к ней способность к хоть каким-то движениям, не то, согласно наиболее похожей на нечто абсурдное, версии, в один из дней своего стояния она просто исчезает вместе со всем окружающим антуражем, включая дом, где происходили ее злоключения.

Индустриализация. Один из крупнейших экономических процессов в советской России привел к резким культурным изменениям. Культура становится сверхурбанизированной, на службу городам поставлена вся остальная страна. Город — не место для сверхъестественного. Можно ли рассматривать урбанизацию в контексте радикально-материалистического дискурса как элемент борьбы с кроющимся в деревнях и древних лесах сверхъестественным? «В глубине лесных чащоб, среди елей древних, боги наших праотцов до поры там дремлют». Если на месте древних елей будет шуметь город, смысловым центром которого будет прямолинейный материалистический завод — в нем не останется место для «богов праотцов». «Опиум для народа» можно считать поверженным, вот только любое химическое вещество при длительном употреблении может встроиться в метаболизм. Мы говорим не о химии, а о культуре, но подобная метафора может ярко иллюстрировать идею о том, что попытки фактической замены одной культуры, древней и фундаментальной, другой, основанной на исключительно политической традиции, обречены на провал. Красный флаг может заменить собой древнее знамя, но древнее знамя не истрепалось со временем, а на красном цвете легко заметна любая грязь. Зато не заметна кровь.

Другим распространенным сюжетом для городских легенд, затрагивающих сферу сверхъестественного ужаса, является легенда о красных сапогах. Согласно наиболее распространенному в данном случае сюжету, история о красных сапогах начинается с того, что некая девочка, благочестивая советская пионерка, неожиданно для всех начинает испытывать странное влечение к красным сапогам. Она изводит мать, добропорядочную строительницу социалистического быта, настойчивыми просьбами о приобретении этого артефакта. Мать отказывается — не то по сугубо материальным соображениям, не то исходя из идеи о том, что красные сапоги являются излишеством, что, впрочем, ни в коей мере не противоречит первой идее. Однако, спустя положенное для демонстрации своего господствующего места в семейной иерархии время, мать приобретает дочери вожделенную обувь. Довольная и радостная, пионерка отправляется в школу, надев новый элемент своего лука. Но до школы она не дойдет. И больше ее никто не увидит. Положенная в таких случаях паника и фрустрация будет прервана не то на следующий день, не то через день, стуком в дверь. На пороге будут стоять сапоги, а на них будет лежать аккуратная записка: «Мама, я пришла».

Открытый финал оставляет необходимый в данном случае простор для толкований.

Финал чеховского «Вишневого сада» не был открытым, но, тем не менее, создавал не меньший простор для трактовок. Звучащий из ниоткуда стук топора, сводящего под корень древний сад, будто бы являющийся одновременно символом и вместилищем духа старой, наполненной абсолютно иной эстетики, очень эффектно перекликается с появляющимся ранее звуком лопнувшей струны. Этот топор, который в определенных системах отсчета трактовался как едва ли не предвестник будущих революционных потрясений, тем не менее, является плотью от плоти своей эпохи. Любой краевед скажет вам, что каждый крупный город (а особенно Москва и Петербург) в это же время столкнулся с «дачным бумом», когда его окрестности стали обрастать абсолютно новым явлением — загородными дачами. Одним из таких «дачных кластеров» в окрестностях Москвы стала именно северная часть Измайловского парка. Следы дачной застройки и до сих пор угадываются в лесной зоне — высаженные по линейке деревья, одичавшие садовые деревья, до сих пор продолжающие плодоносить, изредка проглядывающие за густой растительностью фундаменты построек: все это становится немым памятником одному из модных трендов конца 19-го века, сметенному революционным пламенем.

Впрочем, дачная застройка слилась с лесом не сразу. Долгое время многие из этих домиков использовались по прямому или косвенному назначению. Так и в Измайловском парке — одну из бывших купеческих дач получил в пользование в качестве мастерской скульптор Меркуров. Место, где находилась его дача, и сейчас заметно — поляна в лесу достаточно красноречива, а еще более красноречив памятный знак около дороги.

Легенду о Носе и Ногах Сталина я слышал неоднократно и от совершенно разных людей — случайных спутников в транспорте, прогуливающихся в пустынных аллеях пенсионеров, которые как будто таяли в этих же аллеях, передав необходимый набор информации, школьных учителей. Я видел разные версии ее и в интернете — и каждый раз эта легенда обрастала совершенно новым набором подробностей. Кто-то сухо говорил о том, что пожар на даче скульптора привел ее в полную негодность, и на ее руинах, уже окончательно поглощенных лесом, остался ряд неоконченных работ. Кто-то выстраивал логику повествования иначе, и объяснял неоконченность работ уже более зловещей историей, которая включала в себя ночной визит к скульптору сотрудников некой организации и сообщение о недопустимости дальнейшей работы над статуей ввиду смерти ее главного героя. Кто-то добавлял, что скульптор, несмотря ни на что, продолжал работу, и эта работа была связана с целым рядом странных случайностей, которые в конце концов сделали работу незаконченной. Другие версии говорили о том, будто статуя эта была установлена где-то в парке, и на ее открытии присутствовал Сам, но по неизвестным причинам статуя оказалась возвращена в мастерскую. Встречались мне и утверждения о том, что статуя возвращалась в мастерскую сама — некие причины едва ли не переносили ее по воздуху в лес, что воспринималось как дурной знак, и вместе с этим вступало в перекличку не то с визионерствами одной из поэм Пушкина, в рамках которых по Петербургу передвигалась ожившая статуя Петра Первого, не то с многочисленными легендами из области народной религиозности о самостоятельно перемещающихся святынях. Шаги Командора в ночном парке — отличный символ для любого контекста. Судьба статуи обрастала все большим числом подробностей — вплоть до ее саморазрушения в ночь смерти Вождя. Одновременно с этим и ее дальнейшая судьба оставалась туманной — локализация Носа и Ног Сталина проявлялась в различных местах парка, к чему иногда прилагалось дополнение о том, что найти их удается далеко не каждому. Конечно, этому утверждению можно найти рациональное объяснение: во-первых, площадь парка огромна, и устраивать экспедицию по его дебрям — занятие, требующее определенного запаса времени, а во-вторых, личная мотивация, которая может вдохновить на поиски этого артефакта также вызывает ряд вопросов.

Так или иначе, уже давно мне было известно, что совсем недалеко от моего дома, в парке, покоится некий артефакт, обросший помимо мха большим количеством легенд разной степени правдоподобности и мифологичности, и представляющий собой как минимум познавательную ценность. Однако, вполне очевидной была необходимость отложить его поиск до осени — то, что летом изобилие растительности скрывает его от глаз досужих путников, было более чем логично.

В современном дискурсе восприятия культуры одним из центральных понятий является идея коллективной травмы. Многие глобальные события подвергаются оценке через это понятие, и еще большая их часть вызывает определенное количество вопросов, связанных с тем, можно ли считать эти события коллективной травмой. Есть мнение о том, что период правления Сталина вполне подходит к категории коллективной травмы. Я не возьмусь судить о том, так ли это, так как не считаю допустимыми оценочные суждения. Однако, можно развить эту идею, высказав предположение о том, что любая травма оставляет после себя след. След от пореза может остаться на всю жизнь, травматическая ампутация конечности не может пройти незамеченной, и даже казалось бы скрытые от визуального проявления черепно-мозговые травмы также умеют проявлять себя. А как зримо может проявляться коллективная травма? От нее также должны остаться следы. Но как долго живут следы коллективной травмы после самого травматического события? И что может повлиять на их исчезновение?

Один из самых часто возникающих в контексте взаимоотношений человека и Леса сюжетов — это сюжет о том, как леший сбивает путника с дороги. Заставляет часами ходить вокруг одного и того же места, доводя до полного изнеможения, или заводит в глухое и топкое болото. Иногда у таких действий нет объективной причины — нечисть тем и отличается от человека, что если причина действий человека в мифологическом сознании может быть легко объяснима (или хотя бы растрактована до степени понятной), то причина действий нечисти лежит за пределами возможных трактовок: нечисть совершает зло просто ради того, чтобы его совершить. Другой причиной для издевательств со стороны лешего может быть непочтительное отношение человека к его, лешего, дому. Человек традиционно воспринимает природу как одно из средств реализации своих потребностей, для лешего же среда его обитания сакральна. Возможно, эти две причины просто две грани одной позиции или причина и следствие. Однако, сейчас, говоря о пределах допустимости антропогенного воздействия на окружающую среду, и ставя вопрос о том, где граница между допустимым и недопустимым в этом явлении, мы нередко можем прийти к другому вопросу — не является ли антропогенное воздействие человека на окружающую следу коллективной травмой? И для кого это травма — для нас или для среды?

Наполненный влагой осенний воздух, в котором путаются уставшие от листьев ветви, достаточно хорошо просматривается. Идя по достаточно приличной дороге, можно легко понять, где граница между лесом обычным и лесом, хранящим в себе нечто странное. Полузасыпанные опавшими листьями дренажные канавы, обсаженные ровными, как по линейке, деревьями, выдают былую планировку дачного поселка. Где-то видны следы фундаментов — через несколько лет от них не останется и воспоминания. Появляющийся на расстоянии вытянутой руки глубокий и узкий заброшенный колодец, исторгающий сырой подземный миазм, мог бы быть грозным, но скорее вызывает лишь недоумение — в него ведь и провалиться можно было бы. Впрочем, кому нужно таскаться по этой части леса? Взгляд в колодец — взгляд в густую темноту. Ряд городских легенд рассказывал о подземных тоннелях, будто бы ведущих едва ли не от Кремля к открытому при Сталине стадиону — в те времена он находился практически посреди чистого поля. Некоторые легенды продляют эти тоннели и дальше — к объектам противовоздушной обороны к востоку от города. Дышащий холодом и мраком колодец недвусмысленно намекает. Но иногда колодец — это просто колодец. Наполовину обвалившийся, но все же путь в глубины земли.

Даже те культурные модели, которые стремились к сакрализации природы, не рассматривали ее как субъект, способный к равнозначному контакту. Человек всегда находился и будет находиться в зависимом положении от природы — и возможно, антропоцентрический взгляд на нее можно рассматривать как попытку утвердить свою силу по отношению к превосходящей его силе природы. Каждый, кто осмелится утверждать, что человек смог подчинить природу себе, должен ознакомиться с такими событиями как цунами в Юго-Восточной Азии или катастрофа в Фукусиме — думаю, этого достаточно для демонстрации того, что связь человека и природы неравноправна. Если кому-то недостаточно этого — он может попытаться отказаться от потребления такой части природы, как воздух. Результат будет красноречив, и, возможно, печален. Однако, взаимоотношения человека и природы неравноправны не только из–за разницы сил, но и из–за чисто технического отсутствия средств взаимодействия. Человек и человек могут выстроить коммуникацию, человек и природа — технически нет.

Каждый раз, сталкиваясь с коллективной травмой, человеческое сообщество перерабатывает ее. Рефлексия и осознание травмы приводит к появлению новых средств взаимодействия и поиску новых путей коммуникации. Они сложны по структуре, взаимосвязям, воздействиям, и иногда обладают достаточно экстравагантной логикой. В замкнутой системе, которую представляет собой естественная природа, подобные явления происходят значительно более прямолинейно — природа просто поглощает то, что ее травмирует.

Похожая на валежник груда бетонных осколков. В них сразу угадывается цель визита. Это — Они. Разрушенный и павший колосс, зарастающий мхом и опутанный травой. Ноги Сталина. Они перевернуты. Вспоминается один из самых ярких символов позднесредневековой литературы — вмерзший вверх ногами в лед Люцифер из дантовского «Ада». Врастающие в землю ноги Сталина, по пояс ушедшие в мох и прелые листья — красивое продолжение.

Фундаментальная трансформация традиционных ценностей закончилась крахом. Люцифер был изгнан из Рая. Памятник Сталину пал с постамента. Люцифер вмерз в лед. Сталин врастает в землю.

Под молодым деревцем — бюст. Он обезглавлен и внутри пуст. От простого конструкта из бетона его отличает лишь выраженное наличие пиджака. Это явно мужчина. Но кто он? Головы нет. Внутри пустота. Да, это тело — но оно лишено органов. Тело без органов. Медленно врастает в землю и покрывается мхом.

Обмотанные тонким целлофаном, изодранным и почти истлевшим, бумаги. Газеты или книги — на почерневшей от сырости бумаге не разобрать надписей. Рядом с огромных размеров верхней частью носа, в самом центре которой — идиллический мох, это не играет роли. Листовки и прокламации, потеряв свое содержание, гниют в лесу. Когда-то они были деревом, и могли шуметь по соседству. Теперь они распадаются на волокна обработанной химией целлюлозы. Скоро они распадутся — и из них вырастет новое дерево.

В открытой среде бетон разрушается достаточно быстро. Это пористый материал, он сильно подвержен нагреванию и охлаждению. Из–за колебания температур рано или поздно структура разрушается, появляются трещины — и единый монолит распадается на составные части. Они так же распадаются, и в конце концов бывшую бетонную глыбу невозможно отличить от камня. Который рано или поздно будет истерт в песок, и понять по нему, чем он был прежде — будет невозможно. Природа в любом случае заберет свое. И каждого отдельного человека — тоже. Даже если этого человека боялся и уважал весь мир.

Что останется от человека? Имя, набор дат. Привязка к человеческому сообществу в форме родства и личных связей. Скоро и это утонет в потоке других дат и имен. И других связей. Что останется в социальном сознании? Набор понятий, прямо или косвенно, документально или мифически связанных с человеком. Легенды, мнения, социальные факты, которые можно трактовать как угодно. В конечном итоге все это сольется в один океан понятий и смыслов. Точно такой же, как молчаливое зеленое море, которое пару месяцев назад шумело над Ногами и Носом Сталина. Море меняет цвет, океан смыслов и понятий переживает шторм за штормом — что-то выбрасывается на берег, что-то тонет, что-то распадается в прах.

А колесо все скрипит.

***

Автор по ряду причин, указание которых представляется ему бессмысленным, считает невозможным указание ряда источников, использованных при написании текста. Это является планомерной частью авторского высказывания и не является предопределением того, что приведенная в тексте информация является вымыслом.

Все изображения созданы автором.