«Следите внимательно за моими действиями, вы сможете повторить их, когда следующий труп достанется вам» — не убегайте, автор этих строк не сумасшедший и не убийца. Писатель-патафизик Жан-Луи Байи, один из романов которого только что вышел в переводе на русский в «Издательстве Ивана Лимбаха», приглашает читателя поиграть с совершенно мёртвым гражданином. Именно так — поиграть: потрогать тело, поднять веки, рассмотреть каждый этап разложения гниющего в сарае гениального пианиста.

Патафизическое, то есть воображаемое разложение, да ещё «с такого близкого расстояния, что целостность трупа пропадает», представляется автором в тысяче звуков на «арене бактериальной вакханалии», является читателю «хроматической фантазией», погружающей в мечтания своим блестящим зелёным. Самое гадкое становится самым прекрасным, чтобы мы могли посмеяться над смертью. Любая насмешка, как известно, — это попытка победить вечный страх перед ней. Предлагая потрогать труп, ироничный автор словно бросает вызов читателю: «убеждаете себя, что способны мановением пальца отогнать Смерть».

Смерть неизбежно наступит и всех уравняет — и персонажей утрированного любовного треугольника — гения музыкального, гения литературного и красивую женщину, — и посредственных зрителей, и автора, и читателя, и предков с потомками, и даже человека с животным («каковым и является каждый из нас»). Все достигнут своей цели, все обратятся в прах. Гениальный музыкант, вернее его труп, окажется «музыкален не больше и не меньше, чем вы или я, когда придёт наш час». В тот час каждый станет марочным вином, нектаром, «чёрным винцом, которым опиваются мухи и жуки», каждый станет пышным банкетом, пиршеством, на котором осчастливленные насекомые будут вкушать и чревоугодничать. Всеобщий распад станет всеобщим равенством.

Смерть уравнивает музыку с тишиной, посредственность с гениальностью и красоту с уродством, она переворачивает шкалу красоты, принятую живыми. Автор создаёт настолько уродливого героя, что объективы фотоаппаратов заклинивает от ужаса, что в гниении он не усугубляет уродство мира, но, когда процесс будет завершён — безобразию наступит конец, герой очистится, став прекрасным, «белым, гладким, ничем не пахнущим скелетом». Смерть изменит на свой лад самое поразительное уродство.

Неизменным останется лишь всеобщее, истинное одиночество в смерти, будь то смерть «никелированная, кафельная, дезинфицированная» в палате под присмотром докторов и родственников, или смерть в холодном сарае, играющем Дебюсси. Пианисту явится пустота его импровизаций и человек непременно останется один, «дабы, не таясь, превратится в падаль», и наступят неизбежные свобода, равенство, одиночество.