Гипнотизируя, вертятся длинные спирали сарамаговских фраз — я засыпаю. Раз оборот, два оборот — я сплю. История осады Морфея. История Морфея. Морфея…

Я уверена, что меня можно назвать хорошим читателем, поэтому мне не стыдно признать: шестистраничные абзацы и графически не обозначенная прямая речь в новом романе Жозе Сарамаго, вышедшем в конце года в «Азбуке», действуют, как снотворное. А снится мне «полифоничная словесная громада» о том, как один корректор решил добавить остроты́ своей скудной на приключения жизни и уселся играть в шахматы с самим собой.

Жизнь героя, склонного к умозрению, — литературная правка. Его тревоги, нерешительность — спекулятивны, проще говоря, надуманны: так существование кажется менее пресным, менее походит на ежедневный фасолевый суп. Впрочем, книги рассеивают сомнения и вообще «тьму времён», слово — инструмент демиурга. И, пользуясь авторским стилем, скажу, главное, что провозглашает роман — это право человека на.

Право на творчество: создать свою историю, пусть она — ложь и литература, ощутить, что владеешь старинным, туманным Лиссабоном, хоть бы на миг. Право на ошибку: совершить грех, нарушить безупречную логику жизни, хоть раз. Наконец, право на несовершенство, когда даже «тощий, до тошноты основательный субъект с плохо прокрашенными волосами, живущий в четырёх стенах, печальный, как бесхозяйный пёс», может отправиться на войну, пусть воображаемую, и осадой взять прекраснейшую из женщин — реальную.

Да, да, осада Лиссабона — это осада одной женщины одним мужчиной. Нежданная, кстати, — я-то полагала, что роман окажется очередным фантастическим предположением «что было, если бы», как «Слепота» или «Перебои в смерти». Но нет. Невидимая стена рассыпается, а за ней оказывается «город её тела»: «любовь — это снятие осады».

То сладкий повторением истин, то нудный многословием нобелевский лауреат всё же умеет нравиться своим ироничным гуманизмом. Есть бодипозитив, у него же — человекопозитив.