Мой путь по франко-испано-латиноамериканской литературе вильнул зигзагом в сторону романа немецкоязычного Ральфа Дутли. Впрочем, действие доставшейся мне в подарок книги «Издательства Ивана Лимбаха» всё же разворачивается во Франции. Одним самым длинным днём, какой бывает в жизни каждого, умирающий художник Хаим Сутин — живой мертвец — отправляется в странствие по петляющим в обход фашистских патрулей деревенским дорогам оккупированной Франции, в катафалке, в гробу, отправляется в путь, неумолимо ведущий к непреложному концу.

Невидимая и вездесущая оккупация, превратившая Париж в «город-труп», подобна желудочной язве, только вот язва Сутина заняла его желудок задолго до прихода немцев во Францию. Ему представляется вдруг, будто оккупанты исчезли и вместе с ними ушла сверлящая боль в животе, однако он злится на себя, потому что знает, что его боль появилась, когда никто и думать не думал об оккупации.

Его боль — многолетняя, единственное, что он знает, второй пульс, «часть его самого, как его дыхание, его пот, как его жизненные соки». Боль — его талант. Картины словно написаны этой болью: искорёженные дороги, вихляющие, качающиеся деревья, сплошная коричневая и синяя грязь, шрамы и рубцы. Боль — это цвет, война, жизнь и смерть.

И вот художник в морфиновом бреду попадает в рай, белый рай, место свободы от боли, место бессмертия и бесконечности, в благодатную молочную страну, туда, где пенится «райское белое молоко, лунный свет для шумеров, дивная живительная влага», «дивная струя из небесного вымени». Правда, делать там нечего, чистая белизна оказывается враждебной жизни и разрушительной — «она есть последнее ничто». В белом раю нет ни жизни, ни смерти. Сутин ненавидит безболезненное единообразие и держит рану открытой. Боль вдохновляет и окрыляет несправедливостью.

Цвет, живопись становится его побегом из рая, бунтом против Бога, являющегося в обличье доктора Готта (то есть «доктора Бога»). Этот бог мог бы даровать свободу от боли, мог бы уничтожить боль окончательно. Зачем вообще он её изобрёл? — вопрошает герой. Зачем, обладая патентом на страдания, накормил ими людей до скончания веков? Почему не остановил убийства? Почему создал империю боли, позволив палачам утвердить власть? Почему допускает всё, любую отвратительную мерзость? Отсутствующий бог, жестокий шарлатан, сотворивший всеобъемлющую безнадёжность, сбежал вместе с возможными спасительными средствами, «просто больше не пришёл», задолжал столько, что предпочитает не появляться вовсе, потому что ничего не сможет искупить. «Язва Сутина проклинает Бога» — рай невозможен: «никогда не будет такого большого и глубокого блаженства, которое смогло бы искупить всё страдание и все муки».

Как жесток творец мира, так безжалостен художник по отношению к своим картинам. Он сжигает их, уничтожает, «пока обрывки холста не станут свисать, как кровавые лохмотья из распоротых животов». Он создаёт жизнь и убивает её, но «la vie ne meurt pas», жизнь не умирает. Вопрос «что если боль не прекращается после смерти?» — а боль и есть жизнь — является вопросом о жизни после смерти. Рай невозможен, потому что в нём нет жизни, а если бы была, он не был бы раем. Жизнь Хаима Сутина после смерти, ясное дело, продолжается не в том небытийном раю, а в его картинах или, хотя бы, в этом полудокументальном, психоделическом романе, который обнажает язвенный рубец ошибки, живущей внутри нас. Внутри пьяного, бесстыдного Модильяни, который никогда не станет стариком, внутри полного ядом Селина, короля-солнце Пикассо и, конечно, незримого молчуна Сутина, мёртвого и живого, сбежавшего из невозможного рая.