Этот роман одного из самых известных испанских писателей, включённый газетой «El Mundo» в список 100 наиболее выдающихся романов XX века на испанском языке, вышел в 1966 году, в период диктаторского правления Франсиско Франко. К тому моменту франкизм сохранялся уже более двадцати лет и оказал влияние на целое поколение испанцев. Какие страшные мысли он им внушил, до каких абсурдных суждений он их довёл, какие низкие чувства в них вызвал — об этом говорит автор в форме монодиалога вдовы у тела своего мужа в последнюю перед похоронами ночь.

На чтение этого потока сознания, диалога с покойником («это был её покойник»), действительно нужно пять часов, пять нелёгких часов многочисленных повторов, бесчисленных «не спорь со мной», «не возражай» (да, покойнику) и слов, которые не разберёшь на цитаты. Здесь очевидно, кто есть кто, и понятна расстановка сил. Ка́рмен, проводящая ночь около покойника, — консервативное франкистское общество, бедный-бедный Марио (с такой-то женой) — все, кто ещё сопротивляются. Кармен — жива, Марио — скончался.

Делибес описывает располагающую к откровенности мизансцену, в которой ни одна мысль Кармен не остаётся секретом: «Она гасит свет, оставив один торшер, затопляющий светом книгу, которую она только что раскрыла и держит на коленях, а луч света касается ног покойника». Ну, а дальше следует поток оскорблений, жалоб и претензий.

«Дубина ты этакая», «дурак набитый», «дурень», «тупица», «болван», «идиот», «лентяй», «осёл», «сумасброд», «полоумный», «безумец», «скандалист», наконец, «мерзкая мумия» — не оставляет она Марио в покое, — «как мужчина ты немногого стоил», «ровно ничего собой не представляешь», — признаётся, что лучше бы вышла замуж за другого, и дважды говорит, что его следовало бы избить. Всё это обрушивается на несчастного Марио за то, что он не купил жене машину («а я жизнь бы отдала», «для чего ты жил, если не смог купить своей жене какой-то несчастный “шестьсот шесть”?»), за то, что у неё маленькая квартира, мало прислуги и нет серебряных столовых приборов («двадцать три года мечтала»), за то, что он не умеет рассказывать пикантные анекдоты, играть на гитаре и танцевать современные танцы, за то, что его не интересуют витрины, уличная толпа, кино и бои быков, и за то, что ездит он на велосипеде («будь он проклят твой велосипед»). Велосипед ей до абсурда не люб — «велосипед оставил бы дома, где ему и положено стоять». Даже в праве умереть, как ему заблагорассудится, она отказывает мужу: «ты не имел права умирать от разрыва сердца».

Конечно, в той лавине унизительных характеристик, которые Кармен даёт мужу, читатель вполне может увидеть, что Марио на самом деле был вовсе не дурнем, а преподавателем, журналистом и писателем, интеллектуалом, выступающим за свободу слова, ищущим справедливости, идущим против властей и считающим почтительное к ним отношение лицемерием, открыто говорящим о проблемах, и подвергающимся из–за этого цензуре и доносам. Всё это, кстати, автобиографично. И дома спасения он не находит — не досталось ему разумной жены. Замучен злой женой, замучен злой родиной — такова судьба интеллектуала во франкистской Испании.

Лицемерное, воинственно невежественное, националистское, расистское, шовинистское, слепо подчиняющееся власти и не желающее видеть существующие проблемы — таково испанское общество 60-х, воплощённое в фигуре сеньоры-рассказчицы.

Она выпячивает своё невежество так же, как «воинственную грудь, обтянутую чёрным свитером». Временами кажется, что автор перегибает свою обличительную палку — настолько нелепы и дики высказывания Кармен: «читать и думать — это очень плохо», «как правило, люди, которые много размышляют, инфантильны», «именно интеллигенты с их странными мыслями всё на свете запутывают, ведь все они полоумные». Особенно она не любит книги, «идиотские книжонки», кирпичи, годные только на то, чтобы в них скапливалась грязь. Не любит, потому что не понимает: «в этой книге понять ничего нельзя», «никому не понятные закорючки», «ни один человек понять не в состоянии».

Вообще всё непонятное, отличное от устоявшегося, иное — не принимается Кармен и этим обществом. От «Испания спасёт мир» и «все остальные страны нам в подмётки не годятся» до «негры — всего-навсего людоеды», от национализма, через ненависть к «инострашкам», евреям, протестантам, масонам, коммунистам, она доходит до средневекового мракобесия с идеей восстановить инквизицию (инквизицию!) или хотя бы сбросить атомную бомбу на сумасшедших, бедняков, чернорабочих, солдат и всех тех, «у кого нет устоев».

Эти устои — разменная монета, видимость. Верность, милосердие, любовь к ближнему — лишь самообман. «Если бедные будут учиться и перестанут быть бедными, то, хотела бы я знать, к кому мы будем проявлять милосердие?» — непроницаемая разделительная линия между бедными и богатыми — один из «устоев». Другой — положение женщины — никакой эмансипации, никакого образования («зачем женщине учиться?»). Женщина должна остаться хозяйкой, управляющейся с домом, конечно, с помощью сонма прислуги, пока муж «загребает миллионы». И выйти замуж она должна в подвенечном платье, как в мундире, «а женщина, которая недостойна надеть его, недостойна вступить в брак, пусть валяется в канаве».

Зашкаливает непримиримость и резкость подобных высказываний, и никак не вяжущиеся с «ревностным» католичеством («самые убеждённые и самые истинные католики в мире») кощунство слов, вроде «хорошо, что она умерла» (о маме), «лучше бы уж ему умереть» (о больном брате подруги), «лучше бы его бог прибрал» (о сыне, если бы тот был интеллигентом), тупая бесчувственность и полный набор грехов.

Любой грех незначителен при условии верности режиму. Не так давно в одной из рецензий я писала об эссе Жоржа Бернаноса «Большие кладбища под луной», разоблачающем испанскую католическую церковь, прощавшую любые преступления верным франкистскому режиму католикам: «каких бы преступлений ни совершали католики, (…) все они мгновенно обелялись и прощались (…) вечерней молитвой». Так и в романе Делибеса, тщеславие, алчность, зависть и гнев Кармен идут одной дорогой с требованием слепо подчиняться власти: «не высовываться, не думать, не перечить», «молчать и повиноваться». «Те, кто зависит от меня, должны думать так, как я считаю нужным» — говорит власть своим гражданам, — «порядок надо поддерживать любыми средствами» — оправдывает она любой террор.

В своём слепом подчинении власти общество не желает видеть существующие проблемы, не желает смотреть «мерзкие послевоенные фильмы об умирающих с голоду детях», потому что кино создано для развлечения, не желает читать газеты, пишущие «про бедствия, про нищету, про то, что у детей нет школ, что в тюрьмах холодно, что чернорабочие умирают с голоду, что крестьяне живут в нечеловеческих условиях». «Это людям не нужно, Марио, люди ничего этого знать не хотят» — убеждает Кармен. Слепота — известная метафора состояния послевоенного испанского общества, закрывающего глаза на репрессии и отсутствие свободы. Об этом говорит, например, известнейший испанский драматург Антонио Буэро Вальехо в пьесе 1950 года «В пылающей тьме».

В этом коллективном портрете лицемерного общества упрямых, липких призраков, при встрече целующих воздух, пустоту, слышащих короткий звук поцелуя, но не ощущающих его прикосновение, чувствующих дуновение поцелуя, но не его тепло, нет ни литературного волшебства, ни изобилия чудных метафор — только «потоп дерьма», как писал чилиец Роберто Боланьо (простите за грубость, но что есть, то есть). Однако надежда остаётся. Стоит вернуться к начальной мизансцене и обратить внимание на то, что свет падает на Марио, хоть и покойного, и книгу, Библию, между прочим, тогда как лицо Кармен остаётся во мраке, лицо глухой и плоской, как стена, Кармен, совершенно не воспринимающей отличное от того, что вбито ей в голову. Такой роман безусловно рекомендуем к прочтению, как прививка от отупения во времена, когда мир потребления и развлечений может надолго погрузить человека в состояние слепого транса, а пропаганда сильна и вездесуща как никогда прежде.