Небольшой прозаический текст Любы Макаревской, главного редактора журнала «След», об опыте отделения от себя чувства, которое еще недавно осознавалось героиней текста как нечто большее, чем она сама.

Люба Макаревская — поэт, прозаик, публиковалась в журналах «Транслит», «Воздух», «Волга», «Носорог», «Зеркало», на сайте Snob.ru. Автор книги стихов «Любовь» издательства Арго-Риск, серия «Поколения».

Желание быть убитой, уничтоженной на какой-нибудь автозаправке в спальном районе, первый ноябрьский снег, фантомная боль, словно после удаления восьмерок, спустя год и память о нервной мимике его лица, смехе в вагоне метро и рассеченной до кости руке. Мария наблюдала весь этот родной в своем умирании вид из окон машины и ощущала речь того, кого она теперь не видела и не могла видеть, как некий навсегда исковерканный массив. И боль, которую она теперь узнавала, осознавая всю неизбежность своих чувств к нему, как рану, как углубление в десне, познаваемое кончиком языка после удаления, извлечения зуба, и потом необходимость это углубление обрабатывать выжигающим тонкую сукровицу антисептиком, чтобы затем сплевывать содержимое раны в раковину. Вся мучительность этого процесса напоминала ей о вынужденном столкновении с самой собой в кабинете гинеколога или со своим ужасом, как в детстве в первую менструацию; вся эта нескончаемая ткань кровавого ущерба внутри ее небольшого тела так же сообщала ей о его манере смеяться или, наоборот, смотреть в точку. И сейчас, когда ее глаза почти безотчетно впивались в снежный покров, разлагающийся от неустойчивости погоды, она видела разорванный исковерканный массив его речи внутри себя своим внутренним зрением, как видят нерожденных детей и собственных родителей в детстве. И она вспомнила, как в октябре прошлого года он уходил с какого-то ненужного вечера и она протянула ему свою руку для прощания, сама игнорируя все приличия.

Все другие лица и черты перестали существовать для нее, и она уже не могла их больше видеть, как видела до того вечера. Они исчезли из ее сознания, как свезенная кожа после горячей ванны. Размытие, стирание всех прежних лиц, словно при наркотическом наслаждении, — вот что она испытывала: разрыв со всеми без причины, ожесточение против всего, что не он, не про него, и отупляющую завороженность этой самоликвидации из социума. Ее почти не стало, считается, что любовь должна расширять границы, — ее границы сузились до чувства отвращения ко всему, что не было связано с ним, словно все вокруг и всех вокруг накрыли темным жирным сукном. Ее не удивляло, что он видел ее только едва, как видят соседских детей или цветы в городских библиотеках, и почти не пугало, что она видит только его. Это было похоже на предназначение, которое она должна выполнить, на ее собственное очевидное имя — Мария. Имя, которым стоит прикасаться к овечьим шкурам и лбам сирот. Имя, которому предписано останавливать движение и бег крови и молока. В один из дней того периода, когда она могла часто встречать его, она наблюдала бледный край, царапины в районе его переносицы, — и ее желание соответствовать библейскому значению своего имени было предельным, — и когда позднее он уехал на неделю и внутри нее образовалась нехорошая, некрасивая дыра, она несколько раз дотрагивалась до своего старого крестика, как до чего-то замыленного, сладкого, безопасного. Точно в первые часы после седации, когда сознание обращено в вату и больше не причиняет боли. И теперь Мария прижалась лбом к стеклу, вспоминая, как год назад земля расцвела снегом, покрылась им и толщина белого увеличивалась, час за часом, день за днем высвобождая медленное смирение с новым чувством в ее оккупированных легких. И она вспомнила его слегка сухую кожу на щеках и руках и их первую поездку в метро. Как по дороге к метро ее друг говорил ей о своей поездке в Италию, и ей было тяжело сосредоточиться на его словах, и движение через снег было мучительным, и как потом она наконец осталась с ним одна на несколько остановок и одну пересадку. И переплетение страха и безопасности и свою совсем хрупкую, детскую радость и змеиное, серебристое течение эскалатора, когда они стояли напротив друг друга и его темные глаза скользили по ней, и его почти мрачная природная мягкость запечатлелась в ней, напоминая ей о ее собственном отце. Манера не быть осторожным, а существовать через ускользание, которая, скорее всего, оттолкнула бы ее в любом другом, завораживала ее в нем, словно очевидный круг внутри ее сознания замыкался до конца, до чувства принадлежности к одному виду, обреченному на вымирание.

Она хранила рисунок, который он отдал ей в тот вечер, в советской книжке с двумя глубокими царапинами на кремовой обложке, больше похожими на расщелины. И факт того, что она что-то хранит, смущал ее, как любое сентиментальное действие, подтверждающее наличие ее чувства и его герметичность. Так как она изначально была лишена возможности быть с ним и входила в зону его теплого отрицания, ее чувство было обречено на эту герметичность. И ей хотелось превращения в послушницу или стигматизированную деву — в существо, чья судьба предрешена изначально и сопротивление и движение внутри нее могут быть только минимальными. И с того вечера ей часто снилось, как он читает ей и их совместный ребенок качается и шевелится внутри ее живота, а потом все исчезало и какая-нибудь неподцензурная поэзия оборачивалась кровью из глаз смотрящего на них со стороны.

И она просыпалась с желанием целовать его подбородок, с желанием, напоминающим голод. И все нити ее внутренней жизни были пропитаны эти голодом, как неким смертельным мерцающем веществом, точно обледеневшие канаты, с которых слетаешь в пропасть.

Советское подполье и подполье в ее сознании, вынужденный карантин на речь других. Дорога от Волхонки до «Библиотеки имени Ленина», от Покровского бульвара до «Чистых прудов». Четыре минуты тридцать две секунды от «Бауманской» до «Площади Революции». Методичность этих маршрутов и их неизбежность. Улицы, которые она обходила в надежде встретить его, и лестницы библиотек. Одна из них особенно долго ранила ее, она касалась типовых перил этой лестницы, и ее сердце замирало, останавливалось, и чувство утраты проникало в ее пульс, не оставляя ей никаких надежд на избавление от потребности видеть его. И это чувство, так явно похожее на смирение, напоминало ей о возвращении к себе самой, о восстановлении болевого порога, о ртути, разлитой в квартире с маленьким ребенком. И тогда она говорила себе: «Да, это смирение» и «Да, это знание». И она чувствовала, как суставы пальцев, мышцы за коленями и матка вслед за зрением и слухом сообщают ей о всей болезненности его отсутствия в пространстве. Как будто ее зрение случайно сталкивается с бездомной собакой или совсем свежей раной. И на мгновение она закрывает глаза, чтобы укрыться, спрятаться от этого знания, а потом она думает уже совсем рационально: «Да, это то, что может увлечь меня до конца, чтобы наконец не осталось больше ничего».

И через несколько секунд к ней подходят знакомые, и она имитирует интерес к ним, словно выполняет древний ритуал воспроизводства лжи. И она остается в этом состоянии как в вымышленном, вынужденном коконе и после этого вечера, и еще несколько месяцев до марта. До обнажения земли. В марте она видит его с другой, и ее состояние не то чтобы обрывается, а трансформируется в изоляцию, в полный уход от действительности. И она начинает думать о встрече с кем-нибудь, кто бы разорвал на ней колготки, как ее оболочку. Как память об улицах, где она искала его или шла рядом с ним, глотая распад зимнего воздуха и черты его лица и его смех. И ей хотелось отдаться этому аффекту, как отдаются палачу в последние секунды жизни перед повреждением шейных позвонков.

И теперь, год спустя, когда не осталось ничего, она может видеть скользкое движение жизни по грязному стеклу и свое мнимое превращение в расстрелянную комсомолку, в артефакт, разобранный на части, в поток любовной речи — и снежный пейзаж за пределами МКАД растет в ней как нерожденная и непобедимая армия.