Предисловие

Помните, как в Песне песней: “Крепка как смерть любовь, люта как преисподняя ревность…” Уже три тысячи лет назад людям понадобилась самое страшное, что может случиться с человеком в жизни — смерть — ее сила, ее реальность, ее неотвратимость, ее неизбежность — чтобы выразить самое прекрасное, что может посетить человека — любовь. И почему то, что мы меньше всего знаем — прямого доступа в нашем опыте к состоянию смерти у нас нет — необходимо для того, чтобы выразить самое непосредственное наше ощущение, пребывание нас в любви, ощущение, которое, кажется, вообще нельзя отделить от нашего Я — мы совпадаем с собой, когда любим.

Чего мы не знаем, когда не знаем смерти? И что мы знаем, когда знаем любовь?

Что общего между этими казалось бы взаимоисключающими состояниями? Или оба они являются событиями, которые по мощи и загадочности превосходит и нашу способность переживать, и нашу способность понимать, и нашу способность выражать переживаемое нами и происходящее… еще с нами или уже без нас? И в том, и в другом случае мы как бы лишаемся себя самих, теряем свое Я, которое или исчезает вместе с нашей смертью, или теряется, когда мы “голову теряем”, захлебываясь в страсти. Тонем в ней, гибнем, то есть умираем. И оба наших Я — и которое переживает, и которое наблюдает, отмечая как бы про себя наши состояния и удерживая их в нашей памяти при смене психического или культурного пейзажа, — оказываются слишком мелкими, слишком искусственными, слишком условными. Под давлением реальности смерти или реальности любви оба Я — перцептивное, переживающее состояния, и рефлективное, понимающее состояния, — перегорают, как пробки, если в сети слишком высокое напряжение. Человек пасует — он не понимает.

Но непонимание грозит и дышит небытием, точнее, вдыхает бытие, что-то, что рядом с тобой, а не где-то, а выдыхает небытие, которое было где-то далеко, но оказалось рядом. Приближает непонятное. Философ скажет: для человека как существа размышляющего “не быть” и “не понимать, что с тобой происходит, когда ты есть” могут быть онтологически неотличимы. Но, с другой стороны, попытаться понять не понимаемое — это ultimate challenge, искус для человека, его экзистенциальная амбиция, его ответственность перед собой, его голос совести, и его творческая задача, даже если он и не “творец” и ходит, из соображений безопасности, знакомыми, как ему кажется, путями в своей жизни и обходится, как кажется его знакомым, привычными определениями в уяснении своих жизненных ситуаций для себя. И даже если его оригинальные попытки смехотворны для дамы романтически интригующего облика в черном плаще, из–под которого топорщится сбоку не то крыло, не то что-то длинное и острое — дамы узнаваемой, хотя и завуалированной, эти попытки — единственное, что достойно его смерти и делает его жизнь осмысленной. Более того, думая о своей жизни в самом напряженном режиме — под лупой смерти, он начинает ощущать, что не одинок ни в жизни, ни в умирании, и в нем пробуждается не только экзистенциальное, но моральное чувство солидарности с его “меньшими братьям” по живому состоянию. Читатель увидит все это в книге Лизы Неклессы… Его мышцы сбоку сжимаются в тот момент, как вилочка впивается в бок устрицы… Или он почувствует, как смерть уже не метафора в таких в выражениях, как “смерть города”, пронзенного штыками-небоскребами, или истекающего кровью в припадке революции. И “смерть культуры”, задушенной идеологией, перестанет быть для него лишь фигурой речи и разверзнется пустотой, соизмеримой с той, в которую человек проваливается, когда его настигает утрата близкого живого существа, — он теперь сирота.

Человека размышляющего — сознательного, созидательного и сострадательного — смерть до срока не ранит. Наоборот — помогает понять жизнь. Она как лакмусовая бумажка для нее. Опусти жизнь в раствор смерти или капни капельку смерти на жизнь, проявится ее суть. Жизнь дорастает до своего основания, превращается в насыщенное смыслом явление, открывающее свое содержание в себе и для себя, то есть становится феноменом. Но когда мы понимаем жизнь, мы начинаем понимать и смерть, то есть смерть предстает перед нами в разных модусах и аспектах — смертельностью, смертностью, смертоносностью, умиранием, то есть она также становится феноменом. Отсюда название книги Лизы Неклессы — Феноменология смерти. Неопределенность и страх, связанный с самим событием смерти, перестают быть ее доминантными определителями. Смерть теряет ореол таинственности и, оставаясь разящей, коварной и беспощадной, открывается человеку как условие, ипостась и иное самой жизни. Кому труднее заглянуть в глаза — жизни или смерти? И допустимо ли, оставаясь на позициях безусловного онтологического различия жизни и смерти, сближать их феноменологически? В западной культуре были смельчаки, которые рискнули совершить подобные ментальные трюки. Например, Пикассо мог изобразить на одном полотне и в одном изобразительном жесте то, что человек одномоментно не видит, — взаимоисключающие визуальные перспективы: лицо в анфас и лицо в профиль, мир и войну на одном и том же поле боя, нежность и алчность в пластике женского тела, смерть-проклятие и смерть-торжество в заклании быка на арене. Но в некоторых буддистских и даосских школах жизнь и смерть, бытие и небытие, правое и левое, мужское и женское, низ и верх… на высших стадиях медитации перестают быть абсолютно взаимоисключающими состояниями и, сохраняя свою онтологическую автономность, они становятся относительными профилями сознающего себя сознания. Просветленный выходит за границы жизни и смерти… для мудреца, распознавшего в себе путника и вставшего на путь, неважно, в какую сторону идти.

Мы не единственные, которые умираем — верно. Но мы единственные (пока), у которых есть интуиция вечного и бесконечного — нас никто этому не учил, но объяснять нам про это не надо — и которые при этом живут конечную жизнь. Не есть ли это источник трагизма в сознании человека? Если бы у нас не было этой интуиции, мы бы жили себе и жили, не задумываясь о жизни, умирали бы себе незаметно, без похорон, без ритуалов… падали бы и люди перешагивали бы через наши трупы и шли себе дальше на промысел, как делают большинство животных. Допускаю, впрочем, что в будущем ученые смогут опытно установить, есть ли у слонов, дельфинов и высших приматов, а также у других живых существ, деревьев и цветов, например, знание вечного и могут ли они переживать свою конечность как не должное. В человеческой матрице или случайно или сознательно допущена некая ошибка, и она приводит к тому, что человек мучится, стремясь уяснить для себя свою двойственность, сочетание в себе вечного и временного. Может быть, чувство вечного и бесконечного и есть прямой опыт смерти, которым человек обладает при жизни. Содержание этой интуиции не нужно ничем атрибутировать, ни с чем сравнивать, ничему уподоблять. Чувство пустоты — аналогично. Она не пустое место, а присутствует; может нагнетаться и сгущаться… Но взгляните на другие формы отсутствия. Ощущение тишины. Что мы слышим, когда слышим тишину? И это не метафора. Музыканты не смогли бы играть, а композиторы сочинять музыку, если бы у них не было прямого доступа — на слух — к тишине. Тишина может звенеть, может быть пронзительной, до боли в ушных перепонках. Другими словами, если не рассматривать жизнь и смерть как взаимоисключающие онтологические режимы, то становится ясно, что смерть содержательна, эвристична и имеет много аппликаций в областях, труднодоступных для прямого атрибутирования.

Книжка Лизы Неклессы яркое тому свидетельство. Она предлагает на наше рассмотрение несколько сюжетов смерти — рутинной в природе и коварной, преступной, всегда трагичной среди людей, так? Но может быть смерть только кажется менее осознанной для животных, чем для человека, но не делается из–за этого менее смертельной? Непонятно почему животным простительнее, чем людям, и пожирать меньшого, и умирать в неведении? А если смерть другого человека запросто может быть средством для человека, чтобы продлить или утвердить собственную жизнь, становится ли тогда смерть более смертельной и превращается ли в преступление? Или если смерть представляет собой один из эволюционных механизмов, замысел, вписанный с некий космический план или в историю, ослепленную своим собственным сияющим будущим, она что, тем самым оправдана и потому менее смертоносна? А с другой стороны, всегда ли смерть трагична?

Совсем не обязательно, чтобы смысл смерти прорастал определенностью, если его поливать питательным раствором ассоциаций только из нашего собственного личного или культурного опыта. Верно, что в абрахамических религиях, жизнь отдельного человека свято охраняется и прибегать к смерти как средству для разрешения запутанных жизненных, личных, политических или экономических проблем воспрещается. Особенно это относится к самоубийству. Жизнь человека настолько ценна, что не принадлежит человеку, она в руках Бога, который надежно ее защищает от всяческих посягательств в том числе и со стороны того, кто этой жизнью живет… Конечно, этот принцип не распространяется на “неверных”, их не только можно, но и нужно истреблять тысячами. Но ведь есть же ситуации, когда смерть спасительна, избавительна, гуманна… и востребована. Неизлечимая болезнь, уродующая человека изо дня в день, изнуряющая физическая или психическая боль, унизительная старость и собственно умирание, растаптывающее остатки человеческого достоинства в человеке. Или йогическое состояние сознания, требующее привести тело в соответствие с уровнем сознания, которое уже не нуждается в маркировке своих состояний с помощью чем-то тактильного…

Почему я задаю столько вопросов? Потому, что все становится не очевидным, если вглядеться в Лизины картинки смерти и вчитаться в стихи, сопутствующие им. Жизнь и смерть идут рука об руку. Океан жизни клокочет неизбывной витальностью, но разрушительные бури там так же естественны… Смерть может глядеть на тебя тысячью глаз… Рука убийцы узнаваема в изгибах веток… Запах смерти, подслеповатый, растекается по строчкам, заползает в рифмы, они делаются тягучими… А где-то над обрывом стоит солдатик — невзрачный страж бытия… Бессмертная душа — затмение кончилось, луна расщепляется, круг посветлее отслаивается и плывет вверх, оставляя свои темные очертания внизу… И страшно только в первую минуту. Ибо искусство катарсично и художник, с чем бы он ни работал, приручает его таким образом, что получается смысл. Смерть — не исключение; она не жалит, как змея, а уступает яд, который способен, в разумных дозах, лечить — тело, душу, сердце, память, даже сознание… а также ведет руку художника, ухо музыканта, язык поэта ей одной известной дорогой к исчерпанности темы и совершенству стиля. Мысль о смерти не сковывает человека, а углубляет и расширяет пространство его внутреннего обитания. В таком ракурсе смерть не разрушительна, а созидательна, она учит нас чему-то очень важному. Каждого своему.

Лизе Неклессе повезло. Она поэт и художник в одном лице, и если слова подводят, в ее распоряжении кисти и краски. Атрибутивность и пропозициональность языка, который имеет тенденцию описывать любое явление объектно и в конечных бинарных определениях — или есть какое-то свойство у объекта или его нет, ограничивает его выразительный потенциал, превращая слова в новобранцев, которые могут выполнять только четкие и ясные команды, — к читателю в понимание, шагом марш, и только по прямой, ибо так оптимальнее всего. А когда мы имеем дело с экспликацией таких взаимоиллюминирующих и взаимоисключающих понятий, как жизнь и смерть или любовь и ревность, которые пробуждают в каждом человеке свои собственные переживания, часто вообще не узнаваемые другими, даже поэтам может не хватить слов. Можно конечно обратиться к словам-категориям, в которых содержание утрамбовано слоями, и употреблять все больше и больше zip-words, скрывающих за скромных обликом каскады и каскады смыслов. Например, статья про смерть в пятом томе советской Философской энциклопедии втрое длиннее статьи про социализм. Но если слова не художественны и не поэтичны, то есть не несут в себе нюансы, намеки, оттенки, неоднозначности, стилистически не складываются в поток, захватывающий читателя и превращающий его в участника происходящего, то есть если такие слова не отравляют его смертью и не манят его неотвратимостью любви, они никчемны. И тут картинки спасительны. Они нагляднее, страшнее и убедительнее.

Универсальное стандартное возражение против любых опусов о смерти тоже очень стандартно: ничего сказать о смерти мы не можем, ибо мы о смерти ничего не знаем, ведь пережить нам смерть, будучи живыми, не дано. Но именно в силу этого смерть по смыслу — явление и событие универсальной притягательности для человека. Не пережили, а уже кое-что знаем, и кажется, что знаем самое главное, отличительное ее свойство. Боимся — значит знаем. С того момента, как человек обрел себя в качестве существа самосознающего, смерть стала будоражить его воображение и любопытство. Гораздо раньше, чем сама жизнь. Смерть имеет более сильные отличительные признаки, чем жизнь, она бьет наотмашь и кричит именно своим замолканием, своей утратой голоса. Отсюда самые разные попытки человека погромче проговорить смерть.

Но кроме смерти как смысла, как того, что мы думаем о смерти, воображаем, фантазируем и знаем о культурно-психологической нагрузке термина “смерть”, есть еще реальное переживание, которое называется near-death experience. В такой ситуации человек находится совсем близко от смерти, в промежуточном поле между жизнью и смертью и уникальном состоянии сознания, когда появляется ощущение интенсивного света, переживание света как такового, света неоформленного и без источника, который, возникнув в одной точке, приближаясь и распространяясь по всем направлением, постепенно заполняет собой все пространство и человек с ним сливается. Во многих религиях описан такой опыт, а буддизм предписывает недавно умершему человеку следовать особой стратегии, помогающей ему попасть именно в этот свет — самый светоносный, абсолютный — его нельзя даже назвать белым, он сама прозрачность, а не в побочные — синий, или красный, или желтый. И я часто думала об этом, когда смотрела на другие картины Лизы Неклессы. Например, серия Ночная роза, в которой есть картинка с ночным мотыльком… Иногда он вспыхивает так ярко и так оглушительно, что возникает ассоциация, что он из того же материала — из того же источника — что и первичный свет Творения или фаворский свет Преображения. Предметы, освещенные подобным светом — со всех сторон сразу, теряют очертания и не отбрасывают тени, а сами превращаются в источники света.

Наконец, есть еще один аспект смысла смерти, который играет ключевую роль в рефлективной апологии жизни. Переживание чего-то в модусе отсутствия, чего-то, что принципиально не может обрести присутствия, чего-то, что всегда далеко и недостижимо, но запрос на что неистребимо живет в душе человека,- чего-то абсолютно прекрасного, тотально доброго и бесконечно справедливого — это единственная возможность пережить реальность подобного призрачного существа в действии. Отсутствующее — любовь, красота, добро, истина, справедливость… а очень часто люди награждали этими определениями Бога… порождает зияющую каверну в душе и одновременно восстание против нее, стенание и зов, поиск и стремление вновь обрести все это как бы утраченное. Мы ближе всего к Богу не тогда, когда он у нас есть, мы знаем его, мы обрели его в вере и следовании его закону, а тогда, когда он как бы оставил нас, а мы его ищем и к нему стремимся. Именно тогда он сильнее звучит в душе и именно тогда смысл его напряженно пульсирует… Вернемся к библейской Песне песней, с которой я начала свое предисловие к книге Лизы Неклессы. Женщина идет и у всех спрашивает, не видели ли они ее возлюбленного, который куда-то исчез. Она в отчаянии, он был с нею, а теперь его нет и она никак не может его найти… Теряя любимых, мы сильнее их любим, понимая, что потеряли, что они значат для нас. Жизнь, любовь, красота достигают смыслового апогея в тот момент, когда они оставляют нас. Смерть, актуализируя нашу рефлективную составляющую, настраивает нас на метафизический лад, трогает наши религиозные струны и призывает нас к совести — к ответственности быть собой. Нам необходимо чувствовать и понимать смерть, чтобы быть аутентичными в своем существовании. Феноменология смерти Лизы Неклессы преподает нам урок: без умирания нет смерти, без смерти нет смысла смерти, а без смысла смерти нет надежды на обретение смысла жизни. Сестра моя жизнь, брат мой смерть… Светлая память Франциску Ассизскому.

Лида Воронина (Бостон, США)

Плакальщицы

Кто умер? — Не знаю,

Лишь вижу черных жен-ворон

И гроб, как падаль, на плечах

Ворон рыдающих.

Кто умер? Спрошу я.

«Никто», — ответят девы.

1 Предостережение /Буря/

На море требуется большая осторожность.

И лодок крашенных ты лучше не бери

Я не уверена, что лодок подбородки

Так уж охотно рассекают гладь

Отвар хлебая из морской воды

И украшая пеной себе щеки.

Якутские глаза закрылись на скамейках

Но появились тут же по бокам

Их мнет руками море молодое

Яд /Впечатление/

Как тремор или тремолло на домре

Иль постоянное елозенье по скрипке

Смычком блудливым — в общем, так рука

К стакану наклоняется, дрожа

И запах мерзкий и соленый как на море

Когда кальмарами торгуют старики

Держа их связанными в лыковых корзинах

Откуда те глядят подслеповато —

Такой же запах. Мерзкий, словно соль

Или другие ноты музыкальной гаммы

Когда стоишь на берегу, и соль кричит

И вылупляется из воздуха на ноздри

И небо — медленная теплая полоска,

И море — быстрая холодная полоска

Процесс /Безразличие/ Фатум/

Рука убийцы — это ветка гибкая

Его не дрогнула спокойная рука

Но изогнувшись, приоткрылась кисть-цветок

И выплакала яд в бокал готовый

А он стоял, он пленник на закланье

ОН КАК СОЛДАТ ЖДАЛ СМЕРТИ НА КРАЮ

Обрыва, под которым тишина

В ворсинках теплых мягкого ковра

Не пожелал он также надломиться

Словно фейерверк всплеснув вокруг осколки

Но как стоял он, маленький солдат

В пунцовой форме винного оттенка

Его не тронула зловещая судьба

Сказать попроще, он остался безучастен

Рот

Темного рта запекшегося расплывается контур, рубеж

Между красным и белым становится неуловим

Словно мокрой кисточкой по нему провели

Вздрагивают перламутровые пузырьки

Скапливаются на коже — поры,

Покрытые блеском блесной слюны

Или, точнее, так:

Рот, заполненный красный мешок

Шиповника теплый бутон

Содрогнулся и задрожал

С уголка побежала струя

Красные стрелы на подбородке

Рот менял свою форму

В темноте наблюдала за этим

Горизонтальные лепестки

Растеклись в дрожащего краба

Метаморфоз — морская звезда

Заблестели брызги слюны -

Крапинки на руках морской звезды

Города

Штрихи штыков, мазки перед глазами

Цвета лишь красный, терракотовый, пурпурный

Размазанные по бульварам в спешке трупы

И красная остывшая вода

Скопившись в устье площади, цветет

В ней брезжат водоросли зеленые давно

Довольно фыркая, ее лакают псы.

Штрихи штыков, мозги перед глазами

Прямо на площади, дрожат, как осьминог

Из моря выловленный, брошенный на камни

Или та устрица, что чувствует укол

Смертельной вилочкой двузубой в нежный бок

После /Раковина/

маленькая губочка в крови

выхаркивает бурую водичку

в эпичных струях крана (он — сломанная шея)

мешаясь с пеной, его слезы текут в слив

Красные полотнища и флаги

В безветрии опавшие на древко

из мягкого кирпичика тоже бегут вниз

Легкое туберкулезника, не плачь

Разделение /Ночь/

Это отчаяние указало мне путь.

Оно дало силы шагнуть.

Скользнуть в толпу словно нож.

Черная фигура лежит на покрытом ковром диване, бревно

Уцелевшее при пожаре целого дома, одна из балок

Руки безвольно вдоль туловища, в глазницы

До краев налит куриный желток, Бог с ним.

Это так странно получается:

Встающее тело отделяется от лежащего, точно солнце

Выступающее из–за черного круга луны после затмения

Они неравны друг другу, это очевидно, но удивительно наблюдать

Бледный прозрачный человек встает, оправляется и уходит.

Черный обрубок с плошками остается, бесстыжий, лежать